Место встречи изменить нельзя

[Либертарный Дракон]

Вокруг каменья, дикая трава,
Холмы, долины, срывы и уклоны.
Среди камней алеют анемоны -
И над гробницей блещет синева
Небесная...

* * *
Что будем вспоминать в своих разговорах,
стоя в исподнем различных эпох
посреди долины Иосафата, -
короткий отрезок жизни
или долгую бытность покойниками?

- Я не знаю, зачем и кому это нужно.
Это произнёс великий лидер бывшего ленинградского андерграунда. Или бывший лидер великого андерграунда. Или лидер андерграунда бывшего Ленинграда. Владимир Ханан произнёс эту фразу, строго глядя перед собой, степенно покачиваясь на пружинящем сиденье автобуса маршрута Иерусалим - Текоа. Мы ехали вместе. Рядом сидела Ира Рувинская и, по своему обыкновению, разговаривала. Она разговаривала обо всём, ни к кому особенно не обращаясь. Ей не нужен собеседник, она нуждается в слушателях. Она поэтесса.
Мы были плохими слушателями. Я смотрел в окно и любовался библейскими холмами, горой Иродион, отарами овец, сопровождаемыми почтенными арабскими пастухами в куфиях и длиннейших халатах.
- Почему ты не отвечаешь?
- А ты что-то спросил?
- Я сказал, что не знаю зачем и кому это нужно.
- Ты послал их на смерть недрожащей рукой?
Ханан оторвал взгляд от дороги, вьющейся перед кабиной водителя, и скривился.
- Тьфу. Знаешь, конечно. Грамотный...
- Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!
- Всех их на кол, братья!.. - хором сказали мы с Володей. Наступила благословенная тишина. Рувинская перевела недоумённый взгляд с Володиного лица на моё.
- Кажется, подъезжаем?
- Понятия не имею. Никогда здесь не был.
- Я тоже.
- Водитель! Водитель, мы заблудились?!
- Почему?
- Текоа скоро?
- Откуда я знаю? Я вас в него везу.
- Ах! Но как мы поймём, что это именно то поселение, которое нам нужно? Они все похожие. Водитель!
- Ничего они не похожие.
- Нет, они похожие! Пустыня. Холмы. Красные крыши. Солдаты при въезде. Все, все похожи! Одно на другое.
- Это для вас они похожи, а не для меня.
- Похожи, похожи! Как овцы в отаре. Как... кобылицы в табуне.
- Кому и кобыла невеста.
- Ты гляди, тоже грамотный!
- На кол его!
- Ирка, отстань от водителя. Вот, кстати, Текоа. Приехали.
- Шашлыком уже отсюда несёт...
- "Несёт"! Поэтесса!
- Ну, благоухает.

Кряхтя, мы вылезли из автобуса и остановились, потягиваясь. Куда мы ехали? Вы уже поймали это краем уха. К кому? К главному редактору "Иерусалимского журнала" Игорю Бяльскому. Он здесь живёт. У него трёхэтажный дом с красной крышей, двумя балконами и садом. В саду растут яблони, гималайские сосны и три пальмы. Сад не огорожен и простирается до крыльца соседней виллы. Здесь братские отношения между соседями. Каждый из них считает сад своей собственностью, безвозмездно сдаваемой соседу, - пусть пользуется. Тот считает так же, и никто не портит себе из-за этого крови. Соседи ходят по саду друг другу в гости и поедают люля-кебабы.

- Все члены затекли, - кряхтя, сказал бывший лидер андерграунда и потёр скрипящие колени.
- Ира, разотри ему члены.
- Член!
- Не буду я ему ничего растирать! Совсем сбрендили. Старый что малый.
- Володя, прошу отметить: старый - это ты, малый - я.
- Ну, пошли уже, что ли, гении.
- Прошу не путать! Гений здесь только один, это я.
- А мы, Володя?
- Вы просто очень талантливые, это совершенно другое. Идёмте. Миша, возьми мою авоську. Я старый. Я буду делать вид, что ты - мой сопровождающий. Временами я буду постанывать. Ты будешь подносить мне бокалы с вином. С водкой!

Мы уже выяснили, куда и к кому ехали. Остался последний вопрос: зачем? Куда лучше меня об этом расскажет видеосюжет из передачи русскоязычного израильского телевидения, кратко характеризирующий описанное событие (правда, годичной давности, но суть от этого, как от перемены мест слагаемых, не меняется. Из года в год здесь происходит приблизительно одно и то же, и даже лица участников, за небольшим исключением, остаются теми же самыми, разве что чуть постаревшими). Посмотрите ролик, и вы всё поймёте. Я бы сказал: "не пожалеете", но, как персонаж анекдота про отрезанный член Владимира Ильича и политическую проститутку Троцкого, могу опять быть в корне неправ. Может, как раз и пожалеете, чёрт вас знает. Но вы всё равно посмотрите.



Мы чуточку забылись. Мы не выяснили самого главного вопроса, прозвучавшего в самом начале нашего рассказа: кому это нужно? Так я вам отвечу: да никому. Всем нам. Всем, кто тратит кучу времени, чтобы добраться до этого райского оазиса в самом сердце Гримпенской трясины Иудейской пустыни. Зачем? Мы уже ответили на этот вопрос. Давайте вот что. Чтобы не ходить ишаком вокруг колодца, я скажу сразу: мы едем сюда, чтобы выпить и закусить, это само собой, но главное - пообщаться с себе подобными. Сюда в День независимости съезжается львиная часть израильского бомонда, пишущего на русском языке. Приезжают со всей страны. Некоторые приезжают из других стран. Некоторые живут на две страны, вот как Иртеньев, которому здорово досталось за его предпоследнее стихотворение, но который не испугался и тоже приехал на попутной машине к главному редактору журнала, который и в котором его печатает. "Который и в котором" - это изобретение беер-шевского поэта и барда Миши Фельдмана. "А для краткости, чтобы не тратить времени на закуску, когда во рту полно выпивки. - Странная фраза, тёзка. И предыдущая тоже. - Так я не спорю, тёзка".
И на этот раз Миша был здесь, - сидел в обнимку ("неправильная фраза, тёзка. Нужно говорить: сидел в охапку") с Иртеньевым и курил трубку. Вообще, было очень много народу, человек сто, - а ведь мы с лидером ленинградского андерграунда явились одними из первых. Было одиннадцать часов утра.

Я плюхнулся на колченогую табуретку и огляделся. Справа сидел измождённый человек, с виду - лет девяноста; не глядя на меня, он наливал себе стопку за стопкой, механическими движениями робота опрокидывая их в рот. Перед ним стояла тарелочка с голубой каёмочкой, на ней лежал нетронутый остывший кебаб.
- Простите, вы писатель?
- Я - слесарь шестого разряда! - возразил он. - Если вы хотите считать меня писателем, это ваше право. Но я из Ташкента.
Меня порадовало это странное противопоставление. Я отвернулся.
- Впрочем, я знаю много стихов. Вы любите стихов?
- Я люблю стихов, - поддержал я светскую беседу, радуясь, что слесарь разговорился. Подумал и уточнил:
- Хороших стихов.
Старик произнёс нараспев, покачиваясь на табурете, как муэдзин на минарете во время молитвы:
- Я в милиции конной служу,
За порядком в столице слежу,
И приятно и радостно мне
Красоваться на сытом коне.
- Нравится? - жадно спросил он.
- Не знаю, - сказал я. - Я только знаю, что это написал такой Холин. Лет пятьдесят назад.
- Шестьдесят! - уточнил он. - Холин - мой троюродный брат. Старший. И я тоже Холин. Потому что я приехал из Ташкента.
- О! - сказал я, потому что у меня не было слов.

Очень непривычное ощущение до сих пор охватывает меня всякий раз, когда я оказываюсь в слишком большой компании, где все до единого - писатели. Ну, на худой конец - писательские жёны. Или слесари шестого разряда. Это ощущение сродни тому, что испытал мой институтский комсорг, которого я привёл как-то в синагогу во время осенних праздников - для последующего написания реферата по научному атеизму. "Ты представляешь, - шептал он потом, - захожу я туда - вокруг одни евреи! Мне не по себе стало". Это называется культурным шоком. Такой же шок я испытываю во время ежегодных шашлыков в гостеприимном доме Игоря Бяльского. Мне, как и моему комсоргу, становится не по себе. Вокруг - одни живые классики. Вот старый дед, степенно жующий люля-кебаб и аккуратно собирающий корочкой хлеба соус с тарелки - Ицхокас Мерас. Если вы не знаете, кто такой Мерас, сходите почитайте энциклопедию. Вот брюхатый мужик с лицом подгулявшего бульдога, сидя за столом, спорит о чём-то с худым журналистом из Лос-Анжелеса; судя по постному выражению лица его собеседника, "речь шла всего лишь о благодетельном поведении королевской племянницы", но это не так. Речь шла о Жаботинском, о котором брюхатый мужик написал роман. Хороший роман, между прочим, я его читал. Это - знаменитый иерусалимский писатель и не менее знаменитый пьянчуга Володя Фромер. Сколько в семидесятых было в Иерусалиме знаменитых пьянчуг! Большинство из них давно умерли - Якобсон, Генделев... Лишь Фромер, помнящий адреса всех иерусалимских забегаловок, продолжает сидеть и пить. "Как утёс, возвышающийся над могилами Великих" - так или приблизительно так сказано в стихотворении безымянного автора, посвящённом семидесятилетию прозаика. Хотя юбиляр утверждает, что слова стихотворения - подлинно народные, иногда мне кажется, что написал его сам Фромер.

Вот по саду разнёсся грохот. Это Эли Люксембург пошёл на кухню - проверять кашрут по собственной инициативе, уронил половник с молочным майонезом в кастрюлю с нежным мясным фаршем и теперь переживает. Из дома доносятся сдавленные проклятия. Вот сидит и ласково поглядывает на присутствующих Юлий Черсанович, и его легендарная гитара, лишённая возможности выпить, стоит рядом, грустно прислонившись к столику с острой и горячей закуской. Если вы скажете мне, что не знаете, кто такой Юлий Черсанович, я даже не стану посылать вас в энциклопедию. Я просто предложу вам мешок, чтобы было куда засунуть голову от стыда.
Вот сидит Дина Рубина в красном пиджаке и беседует с Кимом, у которого на голове смешная кепка с козырьком, отчего поэт имеет вид несколько приплюснутый. Вот - Кимельфельд с могучей шевелюрой, красным бананообразным носом и голосом осипшего в бою центуриона. Вот какой-то издатель из Бостона. Тоже сидит и тихо пьёт виски. Ба-ба-ба! Да это же Роман Балясный, редактор "Кругозора".
- Здрасьте!
- Здрасьте...
- Вы когда-то один мой рассказ напечатали!
- Не признаю. Я много кого печатал. Не забывайтесь.
Я несколько оторопел и быстренько отошёл в сторону. Дина Рубина, сочувственно посмотрев на меня, приглашающе постучала по складному стулу рядом. Я сел. Слева - Ким, справа - она. Повертел головой и завёл светский разговор. Светский - в моём понимании.
- Дина, как вы относитесь к тому, что вас назвали нацистской писательницей?
- Дорогой мой, не портите мне аппетита. Я кушаю шашлык.
- Позвольте налить вам водки?
- Благодарю. Нет-нет, коньяку. На самое донышко.
- Сопровождающий! Эй, сопровождающий! Где этот блядский прозаик? Эй!..
- Кажется, это вас?
- Простите...
Я встал, налил стакан водки, сунул его в руки лидера великого андерграунда и пододвинул ему стул. Он плюхнулся на стул и, прищурившись, сказал Эли Люксембургу, вышедшему в злобном настроении из кухни:
- Я вижу, что мои идеи не производят на вас ни малейшего впечатления. Поэтому я буду рассказывать вам истории, чтобы исключить всякое непонимание...
- Старо предание, - глухо ответил Люксембург. - Это фраза из предисловия Рабби Нахмана из Бреслова к собранию собственных сочинений.

За столом сидело уже человек двадцать пять, или сорок, или пятьдесят. Все вели диалоги и монологи. Они переплетались, запомнить их было невозможно, и я пожалел, что в очередной раз забыл свою тетрадь слоновьей кожи, подаренную мне прозаиками для записи особо ценных мыслей и фраз. "Писательская записная книжка, - сказал, воздевая палец, Ося Букенгольц, - должна быть у каждого уважающего себя автора. Впрочем, к тебе это не относится - себя ты не уважаешь".

Ханан не унимался.
- ...Отвечай: почему, ты думаешь, у Мелвина Вайнера колит? Почему он полжизни провёл в больнице?
- Потому что он ест хазерай.
- Тебе не стыдно издеваться над матерью?
- Ну хорошо, почему у него колит?
- Потому что он ест хазерай!

- Филип Рот, "Синдром Портного", - отрывисто сказал Люксембург, наливая себе дрожащей рукой водки. - И к чему это было сказано? Ты всем известный апикойрес, Володя. Ты смеёшься над самым святым. Не дразни гусей.
Известный апикойрес немедленно процитировал:
- Он усаживался сутуло над пустым стаканом, как будто прислушиваясь к отдалённым раскатам грома в ожидании чуда.
- А где Городницкий? - спросил я. Мне хотелось развести борца за эпикурейство и ревнивого хранителя традиций.
- Скоро приедет, - успокоила меня Дина.
И он действительно скоро приехал.

Прозаик Лина Городецкая бегала с фотоаппаратом вокруг меня и всё пыталась, по её выражению, "щёлкнуть что-нибудь смешное". Например, как я пью коньяк из горлышка бутылки, или роняю рюмку на штаны, или чихаю, или ещё что-нибудь. Она такой прозаик - быстрый как ртуть. У меня от её беготни голова закружилась и кусок в горло не лез. - Лина, - взмолился я, - оставь, старушка, я в печали...


Тогда она сунула аппарат своему мужу-румыну, который понимает на русском одно только слово "да" (потому что это слово есть и в румынском), забежала ко мне сзади и крикнула мужу: "ДА!" И он щёлкнул.


Ханан: "здесь собрались одни большие, ик, таланты. Мне нет здесь ходу... то есть места нет, потому что я - гений".


Юлий Черсанович Ким был очень приличен. Он выпил совсем немного - не более полулитра белой за четверть часа; постоял, покачиваясь и недоумённо разглядывая опустевший пластиковый стаканчик, потом поманил меня пальцем.
- Я вспомнил из Твена: "Чёрная Бесс - хорошая девушка, к тому же строгих правил: никто не видел её пьяной больше четырёх раз в неделю".


Давид Маркиш:
- Миша, не надо меня снимать, я не для этого приехал из Тель-Авива, я вас умоляю. - Почему? - Во мне весу больше центнера. Ик. - Ну и что? - Н-не знаю. Орхидеи ещё не зацвели.


Бяльский:
- Да вы заколебали, Александр Моисеевич! Я же русским языком говорю - двадцать литров белой припас; чем я виноват, что её за полчаса выжрали? Ах, это Михаил Маркович выжрал... Ну, простите великодушно.


Дина Рубина:
- Доогой мой, не портите мне аппетита. Я кушаю шашлык.


Народ прибывал. В одной из машин привезли Городницкого. Ему недавно исполнилось восемьдесят лет, и отмечать юбилей он приехал к сыну, живущему в иерусалимском квартале Рамот. Сын полностью погружен в Тору, и Александр Моисеевич чувствует себя в его квартире странно. Зная частоту его приездов на Святую землю - с периодичностью приблизительно раз в пять лет - я рассудил, что следующего визита мы можем и не дождаться. Поэтому, собираясь в гости к главному редактору журнала, в котором мы все печатаемся, я прихватил с собой пару книг Городницкого, чтобы он мне надписал их. И он мне их надписал.

- Аня! Анечка! Я хочу выпить. Дай мне выпить быстренько. Я не могу здесь протолкнуться. Здесь очень высокие и толстые писатели. Они окружили стол. Анечка, они его окружили, как легионеры Вариния - Везувий, на котором засели гладиаторы Спартака. Аня! Да дай же мне выпить!.. Господи, да что же это такое.
Худенького классика отталкивали от стола. Анечка, на полголовы выше супруга, увлечённо толкалась вместе со всеми и ничего не слышала. Я подошёл сзади и деликатно постучал его по лысому черепу. Он обернулся с выражением досады на лице.
- Александр Моисеич, меня зовут Миша, мы с вами виделись как-то, но вы меня не помните. Я...
Он пожал мне руку. Рука была сухая и тёплая. Потом он пожаловался:
- Миша, я хочу выпить! Анечка ничего не слышит.
- Я вам налью выпить, - обрадовался я и стал протискиваться через толпу рычащих писателей. Кажется, я оттолкнул Анечку. Рядом опять случился Ханан. Он выбирался из толпы, неся двумя руками над головой тарелку с шашлыками. В зубах у него болтался бережно несомый пластиковый стаканчик с водкой.
- Аристократы духа, стадо полнокровных обжор и выпивох, - прошамкал он доверительно.
- "С дубоподобными баронетами", - продолжил я. Схватил со стола бутылку и пробкой вылетел из толпы. С торжеством вручил её Городницкому.
- И закусить чем-нибудь тоже, - жалобно попросил он. Я набрал воздуха в грудь и с готовностью нырнул обратно в толпу.

Наконец, неся в одной руке тарелку с закуской для восьмидесятилетнего поэта, в другой - стакан, прижимая книжки подмышкой, я повёл юбиляра в сторонку. Он послушно семенил следом. Я усадил его на завалинку у соседней виллы и протянул книги. Мы стали разговаривать. Мы разговаривали полчаса. К нам подходили люди, но он крутил головой, и они уходили. Вы думаете, я вспомню сейчас, о чём мы говорили? Я помню только фон. Ветер из пустыни, облака, быстро проплывающие над вершиной холма, качающиеся ветки сосен и листья пальм. Мы разговаривали о геологии, о профессоре Вадиме Ивановиче Драгунове, об экспедициях под Игарку, про Наветренный пролив и остров Гваделупа. О молодости, о выступлениях в клубе "Восток", о пьянках и хождении к любимым женщинам. Почтительно глядя, как классик цедит из стакана вино пополам с водкой, я осведомился, давно ли он бросил курить. "А я никогда и не начинал", - ответил он, и я почему-то удивился.






Репатриархи:


И, знаете, всё утро и весь день у меня было ощущение, что рядом, где-то в отдалении, но всё равно над самым ухом, тихонько наигрывает джаз. А когда, поговорив с Городницким, я шёл под вечер к остановке автобуса, всё яснее и яснее доносилась до меня мелодия из "Холодного лета пятьдесят третьего". Это был замечательный день, и весь день меня окружали замечательные люди, но ощущение печали не покидало меня - как будто венчание кончилось и раввин опустился в кресло.

@темы: фотографии, ИЖ, содружники

Comments

[taknebivaet]

Это так здорово! Какое счастье, что вы есть. огромущее спасибо за репортаж.
И песню и твои слова в конце.

[*Reader*]

Либертарный Дракон,
Замечательно!
Спасибо

[Рустамыч]

Очень вкусно описал!