Сестра

[Либертарный Дракон]

Я же, взявшись за сей труд, хочу воспроизвести историю полностью и вымести прах из всех углов и закоулков, дабы ничто из происходившего не осталось сокрыто

Абу-л-фазл Баихаки

Совершенно не помню, когда мы с ней познакомились. Кажется, мы родились одновременно, только она чуточку вперёд. Немножечко вперёд, как говорила моя няня тётя Муся, родившаяся на Выборгской стороне в семье питерских пролетариев, но всю жизнь проработавшая в окружении пузырящихся, жовиальных выходцев с юга России и почти с молоком матери впитавшая их одесские идиомы. Они сидели у неё, как кость в горле, и время от времени она плевалась ими.

…Вероятно, это было пять лет назад. Она пришла довольно неожиданно и вставила пять копеек, а потом стала смотреть, что получится. Сперва я недоумённо щурился (со зрением у меня уже тогда был полный швах), пытаясь усечь, что это за чудо в перьях и новое диво в моём саду, а поняв, что это просто кто-то новый хочет читать мои рассказы, распустил хвост, как птица павлин. «Не будет ли любезен глубокоуважаемый джинн…» - начал я для пробы, и она тут же подхватила: «Будет, будет. Шашлык из тебя будет!», и мы рассмеялись. Я понял, что нашёл того, чей культурный код пересекается с моим. Это дорогого стоит, потому что встречается не так уж часто, а в последнее время, по моим наблюдениям, всё реже и реже. До недавнего времени мне казалось, что мы совпадаем почти во всём и сгоряча предположил даже, что наш категорический императив задирает нос и закусывает губу практически одновременно. В конце концов выяснилось, что не совсем так – она оказалась значительно нравственнее меня. Возможно, просто от усталости.
Однажды, почти в самом начале нашего знакомства, мы сидели, уставившись друг на друга через экраны наших компьютеров. Тогда мы только нащупывали тропки общения. «У человека в душе - дыра размером с Бога», - начал я. – «…И каждый заполняет её, чем может», - с готовностью подхватила она цитату. В тот момент я понял, что можно начинать разговаривать не только о покупках на городском рынке, детях и здоровье родителей.

И нам всем бывает нужно
Поплакаться кому-то в жилет,
И, если хочешь, ты можешь взять жилет у меня, – пел классик из эпохи нашей юности. Получилось так, что в основном свой жилет одалживала мне она, а мой так и висел на спинке кресла перед компьютером - абсолютно сухой. Временами, когда она вдруг замолкала или начинала плакать, меня охватывало раскаяние, я забирался в её цветник и, сопя с усердием, как бегемот в посудной лавке, тщательно вытаптывал розы, воображая, что засеваю участок семенами, чтобы взошли новые всходы. Она вздыхала, приводила цветы по возможности в порядок и делала вид, что не замечает мои недоумённо моргающие из-за изгороди глаза. Иногда, но очень редко, я действительно понимал, что наделал, меня прошибал пот; тогда хотелось не то что бы провалиться сквозь землю, но припасть к траве, спрятав тушу за палисадником, и отрастить себе глаза на стебельках, как у морского рака. В наш культурный код входили и ассоциации с чудной сказкой Заходера; не раз, выпив для поддержания тонуса перед экраном, я говорил ей, что вижу себя тем самым раком-отшельником, отправляющимся по дну морскому за тридевять морей искать Настоящих Друзей, а её несу на спине, и она… «Морская роза!» - радостно вскрикивала она, и у меня слёзы на глазах наворачивались от собственного благородства. К сожалению, все приступы моего благородства проживались не в реальности, а в литературных ассоциациях.

"И тут Мишка сделал открытие: оказывается, девчонки могли рассказать много интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв окончательно, Мишка распахнул свою душу."

У меня никогда не было сестры, но была тётя, учившая меня в детстве хорошим стихам и всегда рассказывавшая, какую ещё интересную книжку можно было бы почитать. «Вересковый мёд» и «Балладу о Востоке и Западе» я помню наизусть благодаря именно ей. Когда появилась моя Морская роза, образы покойной тёти и никогда не существовавшей сестры персонифицировались в ней, слились воедино. Как забавно – даже имена у них были одинаковы. При этом я чувствовал её именно старшей сестрой. Ей можно было рассказать всё. Она понимала каждое моё слово, автоматически продолжала цитаты из разных авторов, когда я останавливался, чтобы посмотреть, какая будет реакция и будет ли вообще. Она понимала меня даже тогда, когда я молчал. Она понимала и то, отчего я молчу. Младший брат, видящий сестру насквозь – это как-то неправильно. Гораздо правильнее, когда старшая сестра насквозь видит брата.

Она объясняла мне очевидные вещи, которые я не понимал. Сложные вещи она объясняла тоже.

— Дурак!
— Почему?
— По шее надо было ее.
— Нельзя. Он любит.
— Ну, так тому бы вставил перо куда следует…
— А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
— Ах, ревновал, — говорит Мишка, смутно представляя себе это непонятное чувство. — Тогда другое дело…

Она правила мои тексты – и прозу, и публицистику, и статьи, и доклады, и всё у неё получалось хорошо и ладно. Она искала для меня информацию в интернете и контактировала с моими знакомыми в научном мире. Я сразу представлял её им как высокопрофессионального редактора и мою помощницу, не желая давать длинных объяснений того, откуда она взялась, как мы с ней познакомились, что в действительности никакого отношения к литературной работе она никогда не имела и по профессии была программистом. Я познакомил её с нашими писателями, с некоторыми из которых она подружилась и общалась теперь по скайпу; они доверяли ей свои новые тексты ещё до того, как вынести их на широкую публику.

Мне часто хотелось рассказать ей, как благодарен, как рад, что она у меня есть. Но я не умел. Мы выросли в эпоху, когда откровенные признания такого рода рискуют нарваться на ответную реакцию в виде внезапно возникшего ощущения дистанцирования на дальнем расстоянии, юмористически прищуренный глаз и смешливо заломленную бровь. Поэтому я делал так. Я писал письмо, что буду находиться в скайпе примерно в такое-то и такое время; заранее выпивал для храбрости и плюхался перед экраном, где в назначенное время начинал мигать маленький зелёный огонёк. – «Привет!» - отрывисто говорил я. – «Привет, Мишка!» (приветствие всегда было однотипным).
- Вот, - говорил я и, закрыв глаза, не дожидаясь, когда на экране закончат кружиться круги от включаемой ей программы и выплывет её лицо, начинал цитировать.

Снял я с шеи медальон, открыл крышечку и вынул портрет ее высочества. Обрастил я его рамкой, как сумел, пристроил посередине, закурил новую сигаретку, сижу и смотрю на прекрасное лицо Девы Тысячи Сердец. Все мы, Бойцовые Коты, до самой нашей смерти ее рыцари и защитники. Все, что есть в нас хорошего, принадлежит ей. Нежность наша, доброта наша, жалость наша – все это у нас от нее, для нее и во имя ее.

- Тьфу! – хохотала она и подхватывала со следующего абзаца: «Тьфу! Я подскочил так, что даже стул упал»! Ну какой из тебя Бойцовый Кот…

При этом я совершенно не стеснялся её. Когда было жарко, я садился разговаривать перед экраном в майке и трусах. – «Смотри, какой у меня живот вырос!» - говорил я и начинал озабоченно хватать себя за складку на животе. – «Раньше такого живота у меня не было!» - жалобно сообщал я. Меня тут же начинали уверять, что хорошего человека должно быть много. «Да?» - жадно спрашивал я, и слышал в ответ, что дело обстоит именно таким образом. – «Ага, - удовлетворённо говорил я, - тогда надо выпить». Мне часто хотелось выпить. Сказать откровенно, выпить мне хотелось тогда, когда я начинал нервничать или радоваться; а так как нервничал или радовался я постоянно, будучи по своей природе лишён среднего состояния души, то выпить мне хотелось всегда. Пил я из гранёного стакана, подаренного мне на день рождения любимым человеком из Петербурга; выпивку я переливал из стандартных бутылок в бутылочки из-под минеральной воды, которые стыдливо прятал от домашних в книжном шкафу, во втором ряду, между сочинениями Кропоткина и Довлатова, и только она была свидетельницей того, как я доставал запрятанное. Она следила за этим с экрана.

Когда мне было грустно, я звонил ей. Я звонил ей и тогда, когда мне было весело, но последнее случалось со мной редко. Когда я чувствовал в себе неуверенность, я звонил ей тоже, - невзирая на время суток. Мне всегда почему-то казалось, что она вечно находится по другую сторону экрана, как часовой, держащий палец на спусковом крючке, на клавиатурной мыши. Мне не было нужды объяснять неуловимо проносившиеся в мозгу ассоциации. Я стучался к ней в два часа ночи. – «Чук и Гек!» – кричал я в микрофон. –« Верные друзья!», «Честное слово!» - «Пакет», - сонным голосом бормотала она. – «Ну какой там пакет!» - возражал я. – «Я это к тому, что ты как часовой…» - «Я и говорю – «Пакет». – И мы начинали спорить, кто написал этот детский рассказ – Гайдар или Пантелеев.

Полки в её квартире постепенно наполнялись книжками и журналами, которые я со всеми возможными оказиями посылал ей. В моём книжном шкафу появились присланные ей издания. Она познакомила меня с массой новых для меня писателей и поэтов. Однажды, получив от неё по почте книгу Эко, я шёл по улице и читал её на ходу, полез на проезжую часть и чуть не попал под трамвай. Не переставая читать, отшатнулся назад и стукнулся затылком о фонарный столб. Я вообразил, что она идёт со мной рядом, на полном серьёзе крикнул: «Могла бы предупредить!» и только теперь поднял лицо от книжки. Ответом было молчание, я повертел головой и вспомнил:

«— Идиот! Автобуса не видит! — визжал Паниковский, выскочив из-под колеса и грозя провожатому сорванными с носа очками.»
- засмеялся и до дому добрался уже без приключений.

Когда мне хотелось матюгаться, я матюгался. Иногда она молчаливо выслушивала, иногда ехидно улыбалась. То, что она улыбалась, я чувствовал даже тогда, когда видеокамера не была включена и лица её на экране не было видно. Иногда мне хотелось хвастаться, и я хвастался. Я не стеснялся хвастаться перед старшей сестрой. Всё равно она видит меня насквозь и никаких иллюзий не питает – почему бы не похвастаться? Изредка, когда хвастовство походило на правду, она радовалась за меня. Иногда я перебарщивал. Тогда из наушников доносилось:

— Ты, я вижу, умный человек, — сказала Вис. — Все у вас в Мерве такие, да?
— Я — Зард, вождь и советник шаха, не ведающий боязни, — ответил он гордо. — И конь мой — вороной!
— Ай, молодец! — похвалила его Вис.

Время от времени я фантазировал. Я говорил, что вот как жаль, у нас нет нуль-транспортировки, а то, если бы была, я установил бы в углу комнаты, вот здесь, такой нуль-стакан, и в любое желаемое время перемещался к ней. Почему-то мне в голову не приходило сказать немного по-другому – «…чтобы тебя переместить сюда».

Временами я её злил. Она никогда не огрызалась, просто произносила что-нибудь вроде:

«Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов. Я, впрочем, знавал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но вообще ни о чём не имевших никакого представления…» -

и замолкала. Тогда я понимал, что чем-то опять обидел её, и сам в ответ начинал обиженно сопеть. Потом она меня прощала, говоря, что всё равно слоновью кожу из лука стрелой не прошибёшь. – «Мы со стоном прощали чужие грехи!..» - с восторгом орал я, возвращённый к жизни. – «…А себе не прощали ошибок», - мрачно завершала она.
Когда меня переполняли мысли относительно языков и предметов, которых она не знала, я, следуя привычке, всё равно стучался к ней. Рассказывал, размахивая руками, о раритетных манускриптах, книгах и рукописях на всех языках Империи и на древних, ныне мертвых, языках аборигенов Запроливья, забывшись, начинал их цитировать – и, привыкнув к всегдашнему её пониманию, удивлялся, отчего она не отвечает.

Когда мне просто нечего было сказать, я звонил ей и говорил нечто вроде того, что «розы выплеснулись, как компот».
- У вас опять жарко? – помедлив, полуутвердительно спрашивала она.
- Да, - сбитый с толку, отвечал я.
- Иди прими холодный душ.
- Уже принимал. Бесполезно. «Водой грехов не смоешь, – проворчал мальчик. – Что я, благородный что ли, мыться? Три раза за ночь молился – чего же ещё?»
- «Дурачина, я тебе что про микробов рассказывала?» – смеясь, подхватывала она. – Эй, что такое? Что ты делаешь?
- «Обмахиваюсь большим пальцем, отгоняя нечистого».

… - Э-э-э! – кричал я, возвращаясь с писательских посиделок и хватаясь перед экраном двумя руками за голову. – Блядь! Что было! ЁБ!
- Ёб, - с готовность откликалась она заинтересованно. – Ну? Ты записать не забыл? А то завтра всё спьяну забудешь… Давай, рассказывай. Сейчас, я только за чаем схожу.
Возвращаясь, давала отмашку:
- Давай, лепи нетленку. Ври дальше.

И я врал – вдохновенно, спьяну разрывая на груди рубашку (если было прохладно) или нервно почёсывая голую грудь (если дело происходило летом). Она с умилением слушала, бормоча:
- А вот тут ты приврал… И тут. Нет, такого вообще не было. Мишка, не завирайся. Правда художественного образа, как говорит Камянов, прежде всего. Поздравляю вас, гражданин, соврамши!..

Я приходил в ярость, плевался в экран и клялся, что ни слова не выдумал. Она, отстраняясь от своего компьютера и уворачиваясь от плевков, сидя на расстоянии протянутой руки, в другой вселенной, возражала: «какой же смысл тогда пересказывать? Ты что, документалистом заделался? Ври, но похоже».
Я бесновался, рвал на себе волосы, кричал, что сейчас в виде доказательства сыграю ей на гитаре «Балладу о парашютах», попутно плаксиво жалуясь, что у меня уже лет пять как растёт на ушах шерсть. Сколько лет мы с ней знакомы, и всегда я кормил её завтраками, предупреждая грозно, что сейчас сыграю что-нибудь на гитаре. Но однажды я услышал, как играет на гитаре она сама, и с тех пор стараюсь спохватиться в последний момент – мне становится стыдно.

Мы говорили обо всём без малейшего стеснения. Шмыгая носом, я приходил к ней и, глядя исподлобья, советовался («почему бы благородному дону не посоветоваться с единственной старшей сестрой?»). Она терпеливо выслушивала моё вранье и мою правду, и давала советы – точные, короткие и парадоксальные. Чаще всего я их не понимал вовсе. Изредка понимал и следовал им - с точностью до наоборот.

Однажды я обидел её так, как никогда и, может быть, никого не обижал. Она прекратила со мной общение. Сказать, что солнце померкло, было бы безусловной пошлостью, но я ощутил себя так, как Зейделиус Первый, несостоявшийся папа Римский в рассказе Башевиса, почувствовал себя, когда внезапно ослеп.
Знаете, как это было?

Выпили они. На ковер сел он, и ждал со всеми, пока у Барата побелеют губы. И побелели губы Барата, и бритая голова его ударилась о край фонтана. Тогда Бейбарс встал и вышел в сад. Все розы были красные в саду. И листья были красные. Камни на дорожке были красные. Словом вдруг разорвало ему горло. Горькими сразу сделались губы. И он все вспомнил...
Это высокая горькая трава пахнет так, красная от вечернего солнца. И красный песок становится чернее. Чернеет песок. И все вокруг чернеет. А запах становится гуще, и такой уже горький он, что нельзя облизать сухие губы.
Тогда он пошел обратно в Зал Приемов. Беи и эмиры, которым отдал он страну Миср, пили красное александрийское вино. Из высоких золотых чашек пили они, которые берут в пирамидах. Чашка Барата стояла пустая. Бейбарс сам налил ее, выпил яду и вышел в сад. Эмиры молчали, скованные непониманием...

Она простила меня и на этот раз.
Огромная Утренняя звезда встаёт над Иерусалимом в полночь. Над молчащим Городом Тридцати Веков веет холодный ветер из Иудейской пустыни. Он доносит запахи раскалённого за долгий солнечный день, до сих пор не успевшего остыть камня, песка и соли. Я выхожу из дома и, размахивая руками, иду один вверх по улице Арбаа, и бормочу, и разговариваю сам с собой. Иногда приостанавливаюсь и, поднявшись на цыпочки, старательно заглядываю в чужие окна, закрытые занавесками – там, на холме. Ночью не так мучительно думать о завтрашнем дне. Что будет со всеми нами? Где спасение? «Нет спасения», - произнесло безглазое чудовище». Спаситель не пришёл и никогда не придёт. «Пусть Он придёт, но пусть я не увижу Его». Улица ведёт к своему истоку, она вьётся вокруг холма, как гигантская змея, заглатывающая собственный хвост. Идя только вперёд, сделав круг, я возвращаюсь к дому. Что нужно сделать, чтобы расстояния сложились карточным домиком, чтобы те, кого любишь, могли оказаться рядом в тот момент, когда о них подумаешь? Они не смогут помочь, но они и есть ответ. Наверное. «Идите ужинать. Что вы делаете там в темноте? – спросила она с тревогой. – Ждём ответа, - улыбнулся он».

Ответа нет, всегда остаётся один знак вопроса. Один гигантский знак вопроса. Пунктир из этих знаков уходит за невидимый ночной горизонт, не вмещается в мириады галактик и выпирает в другую вселенную. Наверное, поэтому и там, по другую сторону, «из года в год, каждую ночь, сама не зная зачем, женщина выходит из лачуги и, вскинув руки, долго смотрит на небо, на зеленое пламя Земли, не понимая, зачем она это делает; потом возвращается в дом и подкидывает щепку в огонь, а ветер крепчает, и мертвое море продолжает оставаться мертвым».

Иногда, когда сон не идёт, я брожу так до утра, пока в розовых сумерках не начинают проступать контуры пустыни. Дохожу до Волчьей вершины и смотрю – сперва на восток, потом – обязательно - на Север. Медленно, медленно тяжелые пласты колышащегося тумана стекают с холмов и начинают сползать во впадину Мертвого моря. И вот - из-за кремовых гор Моава в иерихонскую долину бьёт первый солнечный луч.

Тераи взошел на баркас последним и остановился на носу. После дождя Ируандика сверкала и улыбалась всеми своими волнами. И в омытом небе над страной ихамбэ сияла и переливалась радуга. Всей силой, всей страстью души Тераи пожелал, чтобы это было счастливым предзнаменованием.

Послушай…
Я очень хочу счастья для тебя, даром, и чтобы ты не ушла обиженной.

@темы: Сестра, психические заметки, ДР ПЧ

Comments

[Потамчик]

Как хорошо и правильно, что вы есть друг у друга.
И какой дивный текст!

[Осень]

!!!!!!!!
Чудесный текст, равно как и женщина, которой он посвящен))
Спасибо за него.
А за нее — мы сами знаем, Кого благодарить

[LaTess]

Представляешь, дорогой Миша, она никогда раньше не сидела на траве в Александровском саду. Это особое состояние - сиденье на траве в Александровском саду.
Когда каждый думает о себе - о себе и всякое.
Но даже тогда - когда мы с ней уселись на траве в Александровском саду - она погладила меня по руке. Обстоятельства не важны.

Миша, касательно сказанного тобой - я заволновалась - против ожидаемого ею)
ЁБ, дорожи! И дорожи очень.
А уж всё остальное каак-нибудь постарается.