Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Игаль Городецкий
МОЙ ПЕРВЫЙ МИЛУИМ
Эти заметки, написанные тридцать лет назад, еще не были опубликованы (за исключением одного отрывка, вошедшего в мою вторую книгу прозы). Однако мне кажется, что многое в них не потеряло актуальности и сегодня. Наоборот, внимательному читателю будет интересно проследить за некоторыми тенденциями в нашей израильской жизни, которые только начали формироваться в то время и в полной мере проявились только сейчас.
читать дальшеЯ в советской армии, слава Богу, не служил – с нижними конечностями проблемы. Попав же в родной Израиль, потребовал, чтобы призвали. Прямо изнасиловал медкомиссию: хочу, мол, отдать свой патриотический долг. Образ бравого израильского солдата в пропотевшей гимнастерке с засученными рукавами и с непременным «узи» в загорелых руках после Шестидневной войны вдохновлял не одного меня. Видавший виды ортопед сказал после осмотра: «Смотри, парень, потом освобождение попросишь». Как в воду глядел. Правда, комиссовался я через десять лет после своего первого милуима – так на иврите называют резервистскую службу, – и было это непросто.
Той ранней осенью военные сборы не обещали приятной разрядки, что вообще-то в израильской действительности отнюдь не редкость. Если для одних израильтян милуим, ежегодно отнимающий месяц, а то и два, рабочего времени, досадная обуза, то для других – большинства – это дополнительный отпуск, вносящий приятное разнообразие в монотонное течение жизни, отдых от семьи и бытовых забот.
Многим удается десятилетиями служить в одних и тех же местах, с одими и теми же людьми, которые становятся закадычными друзьями. Что греха таить, тысячи израильтян отдают свой гражданский долг в приятной (не обязательно чисто мужской) компании. Конечно, ежегодно повторяемый отрыв от дел не всем доставляет удовольствие. Наемный работник со средним заработком не теряет ни копейки, но «частник», как правило, несет убытки. Ведь каждый гражданин нашей страны обязан платить взносы в фонд национального страхования, который, среди прочего, возмещает зарплату, не выплаченную в период милуима. Взносы в «битуах леуми» зависят от доходов, и не все предприниматели отчисляют положенные суммы. А раз доходы занижены, то и компенсация уменьшается.
К счастью для меня, почти каждый мой милуим проходит в новом месте. К счастью, потому что я люблю встречи с новыми людьми и радуюсь возможности за казенный счет посмотреть новые места. Более того, смею утверждать, что тот, кто не проходил военные сборы, не знает, в сущности, нашей страны и страшно далек от народа. Дело еще в том, что израильское общество в сильнейшей степени дифференцировано, разделено на группы и группки. Можно десятилетия жить в этой стране и не разу не пообщаться с каким-нибудь хасидом в полосатом кафтане и белых чулках, в полной боевой раскраске. И наоборот: житель Меа-Шеарим, может, за всю свою жизнь словом не перекинется с каким-нибудь панком или плейбоем с побережья.
Профессора, хабадники, инженеры, владельцы «бастот», шоферы, кибуцники, кабланы (строительные подрядчики), учителя – все они встречаются в милуиме. Это настоящий «плавильный котел», о котором мечтал Бен-Гурион со товарищи. Да, надо заметить, что израильтяне, в принципе, открытый и общительный народ, и причины групповой обособленности не психологического, а исторического свойства – об этом написано достаточно.
Итак, на сей раз меня послали охранять одну из крупных военных баз за «зеленой чертой». Дежурства ночные. С одной стороны, неплохо, ибо днем я, по-видимому, буду свободен. С другой – придется нелегко, так как погода не благоприятствует, холодно очень и даже снег ожидается. Ну да поживем – увидим.
Регистрация, распределение, получение оружия и обмундирования, стрельбы – все это, как обычно, занимает целый день. В голове гудит от воплей и причитаний тех, кто недоволен назначением, кого послали служить далеко от дома, разлучили с товарищем и прочее. Я же взял за правило ни о чем начальство не просить и вообще поменьше с ним общаться (тогда, кстати, обычно попадаешь именно туда, куда хотел). В армии я «рош катан», то есть простой исполнитель приказов. Голова остается свежей, и хорошо думается.
На место прибываем поздно вечером. База большая. Административный корпус очень ухоженный. Домики срочнослужащих. Отапливаемые. А для нас, увы, казармы с выбитыми окнами и бетонным полом – бывший английский полицейский форт. Ограда. Железные ворота. Перед воротами – бетонные кубы, препятствующие прорыву заминированных машин. Кордегардия, вернее просто будка, обложенная мешками с песком. Здесь нам, видно, и служить…
Присматриваюсь к «товарищам по оружию». Знакомимся. Гидон – инженер-электронщик, юношей репатриировался с родителями из Румынии, женат, отец троих детей. Матиаш (или по документам Шимон) – венгерский еврей, ребенком сидел в концлагере, чудом уцелел, совладелец магазина сувениров в Старом городе Иерусалима, знает десяток языков, в том числе немного русский. Ави – слесарь (или как у нас принято говорить – инсталлятор), мастер на все руки, «сабра», бывший кибуцник и неисправимый бабник; женщины – главная услада его жизни, женат на голландке.
Все мы устали, нам хочется есть, мы очень надеемся, что нас отпустят домой и службу свою мы начнем завтра, но в глубине души мы знаем, что никуда нас не отпустят и заставят выйти на посты уже этой ночью. Так и оказалось. Получаем остывший ужин, пару теплых комбинезонов («хермонитов») на четверых (!) и заступаем.
Я не выдам важной военной тайны, если расскажу, как проходили наши дежурства. По инструкции, положено нам караулить втроем. Прежде всего, дежурный офицер категорически запретил нам находиться в кордегардии. Там мы, видите ли, представляем собой хорошую мишень. Да и гранату можно бросить из проезжающей машины. Для нас сделан небольшой навесик, подальше внутри, за воротами. Место, надо сказать, выбрано правильно, если, конечно, поставить под навесиком пулемет и обложить его мешками с песком – как минимум. Под навесиком остается один из нас. Двое других должны патрулировать вдоль забора с внутренней стороны. По три часа. Каждый дежурит по шесть часов в две смены. Четвертый – подменяющий. Кроме того, по очереди мы должны оставаться по утрам еще на два часа до прихода утренней смены (позже мы узнали, что это противоречит уставу). В клуб – на телевизор и в «Шекем» (военторг) не заходить под страхом смертной казни, в будке не отсиживаться, по надобности ходить по очереди. С этими словами офицерик исчез. Только мы его и видели…
Дальше все пошло обычным путем. В первую ночь мы исполняли все или почти все положенное. Под секущим дождем со снегом без перчаток и в поганенькой каскетке (комбинезон, надо сказать, хорош оказался) мы безостановочно вышагивали по площадке перед воротами. Патрулирование, правда, похерили быстро. Один Матиаш оказался истинным «йеке» и самолично в одиночестве – супротив устава – совершал обход. Конечно, наутро он схватил насморк, и если бы не наши уговоры больше излишнего рвения не проявлять, мог серьезно заболеть.
На следующую ночь мы уже не были новичками. Сначала украдкой, а потом все уверенней, мы стали заходить в будку у ворот, где были электричество и телефон. Гидон привез из дома электрокамин, я – кипятильник, Ави – бутылку виски, Матиаш – кофе. И пошла совсем другая жизнь. Теперь мы из будки и не вылазили. Трепаться все были горазды, и ночи пролетали незаметно. Когда-нибудь я перескажу вам истории моих армейских приятелей…
До интифады и бюджетных сокращений служилось резервистам еще лучше. Еды полно (уму непостижимо, сколько продуктов выбрасывают в армии), отпуска не редкость. Да и в самоволку можно. Многие «частники» успевали за делом проследить. На море ездили, купались. Но после знаменитой ночи планеров (вернее, дельтапланов) все изменилось. Резервисты превратились в полицейских, тщетно старающихся удержать разъяренную толпу. В своей стране мы все глубже уходили в оборону. Не буду больше рассуждать на эту тему. Лучше я продолжу рассказ о милуиме, попытаюсь, например, передать, какие чувства я испытывал, сидя на крыше полицейского форта в славном городе Тулкарме. Такие форты в важных стратегических точках построили в стране англичане. В городах за «зеленой чертой» в них сосредоточены все учреждения военной администрации.
«Винтовка рождает власть». Кто это сказал? Кажется, Мао. Правильно сказал. Представьте себе: вы сидите на крыше отвратительно желтого тюремного типа здания посреди незнакомого арабского городка. В руках у вас автоматическая винтовка. Четыре полных магазина. Внизу, метрах в двадцати, забор, за забором площадь, дома, магазины, арабы ходят и ездят. У забора расплылось черное масляное пятно. Только вчера здесь мальчишки бросили бутылку с «коктейлем Молотова». Они убежали. «Жаль, не подстрелил!» – сказал мне напарник, симпатичный парнишка, отбывающий здесь срочную службу.
Спускается ночь. Я включаю мощный прожектор, который может поворачиваться в любую сторону. Направляю его на забор, окружающий форт. Но мой напарник наводит сильный луч на окна близлежащих арабских домов.
– Зачем ты так?
– Ты их жалеешь, проституток?
– При чем тут это? Разве нужно мешать людям отдыхать?
– Кус охтах! Что ты понимаешь? Мой брат погиб в Ливане!
– Но эти-то чем виноваты?
– Всех перестрелять кибенимат!
Через полчаса я остаюсь один. Мой напарник, отпросившись в туалет, нагло исчезает на всю ночь. Ну и черт с ним. Он утомляет бесконечной болтовней, к нему ходят приятели, они заводят на полную мощность восточные песни, от которых у меня живот болит. Сначала я терпел. Вид у ребятишек приблатненный… Но потом набрался храбрости и попросил сделать потише. И что бы вы думали? Посмотрели на меня пристально и… сделали тише.
И вот, когда я остался один, то тоже мазнул прожектором по темным окнам. И прицелился из винтовки. Радио сообщило, что в машину с детьми была брошена бутылка с зажигательной смесью… Нет, ненависти я не испытывал. Просто, когда у тебя в руках оружие, его хочется использовать. Примеривался, как это будет. Он в меня бутылку, а я его – на лету… А если бы мой ребенок был в той машине?
Ходит тут солдаточка. Волосы как золото, волной. Глазищи как блюдца. Голубые. Белые носочки. Золотой пушок на загорелых руках. Тоненькая как тростиночка. И вот такую евреечку поймают эти арабчики и… После этого я должен их жалеть и прощать?
Один из своих первых милуимов я проводил с товарищем, художником Хаимом Капчицем. Выпала нам судьба охранять некий военный объект в Иудейской пустыне. Там мы и наши сослуживцы жили на отшибе, в спартанских условиях, еду сами себе должны были готовить. Сначала варили по-очереди. И хотя коренные израильтяне – как люди Востока, – в принципе, стряпать умеют, получалось, разумеется, у всех по-разному. И иногда ребята оставляли свои порции нетронутыми.
Заметив, что я неплохо готовлю, наш командир предложил мне сделку: на время милуима я освобождаюсь от дежурств по объекту, но принимаю обязанности повара для всего отделения. Я согласился. Однако недолго прослужил я в новой должности. Отстранили. Знаете из-за чего? Из-за салата! Салат в наших средиземноморских трапезах – важное блюдо. Кто же садиться за стол без салата? И не то, чтобы я строгал невкусный салат. Все как положено: огурчики, помидорчики, зелень, масло, перец, лимон… Но я не учел, что классический израильский салат должен быть порезан мелко-мелко, прямо таки на мельчайшие кусочки – «по-арабски», как пытались мне объяснить разочарованные товарищи. А я так не могу, каша какая-то получается. Словом, не оправдал доверия…
В нашем отделении только мы с Хаимом говорили по-русски. Естественно, что друг к другу мы обращались на этом языке. Один из солдат, немолодой йеменит, послушав наши разговоры, уважительно спросил (на иврите, разумеется):
– Что это вы все время повторяете: «балад, балад»? Вы так любите Эрец-Исраэль?
Мы с Хаимом только переглянулись. После осторожных расспросов выяснилось, что «балад» по-арабски значит «страна», «родина».
Хаим тут же поведал мне, что дети на первом его уроке (он одно время преподавал в израильской школе рисование) попросили сказать, как будет по-русски слово «шенаим».
– Зубы, – доверчиво произнес ничего не подозревавший учитель.
Ученички попадали под парты.
– Еще скажи, еще! – снова и снова просили развеселившиеся детишки.
Оказывается, «зуби» по-арабски – «член», вернее, «мой член».
Переезд в другую страну, где говорят на ином языке, вообще, таит множество неожиданностей. Представьте себе состояние приехавшего в Израиль человека по фамилии Кустов (кус тов). И наоборот. Сына сотрудницы отделения Сохнута в одном российском городе звали Лишай (ли-шай – «мне подарок»), а дочку – Нóга («сияние»).
Но вернемся в Тулкарм. Однажды меня послали сторожить задержанных арабов. Их таскали на допросы, а я их сопровождал. Вернее, охранял тех, кто ждет своей очереди на дознание. Следователь вышел и показал, как это делается. Троих арабов загнали в крошечную кордегардию. Офицер связал им руки пластиковыми наручниками и приказал залезть под скамейки, укрепленные вдоль стен будки. Велел мне вставить магазин и ушел. Пять минут прошли в молчании. Через десять минут у меня затекли руки и заболела спина от одного вида этих арабов, сидящих под скамейками. Молчание сгустилось и стало давить мне на темя.
– За что тебя задержали? – не выдержал я и спросил ближайшего араба, человека лет тридцати пяти, довольно интеллигентного вида в тонких золотых очках.
– Ребенка вез в больницу, нарушил комендантский час.
Я усмехнулся стандартному ответу.
Тут вдруг араб говорит мне на вполне приличном русском языке:
– Ты где жил в России?
– В Москве.
– Красивый город! Я там учился. Вообще-то, я врач, но пока еще не открыл клинику. Денег нет, жду, пока родня поможет. Сейчас трудно рассчитывать на хорошую практику, люди обнищали.
Выяснилось, что в Москве мы жили на одной улице. Я в своем кооперативе, а он в общежитии Университета имени Патриса Лумумбы. Наверно, по утрам в одном автобусе давились.
Этот случай живо напомнил мне историю, которая через несколько лет после описываемых выше событий произошла с моим другом (ныне, увы, покойным), репатриировавшимся в девяностых годах прошлого столетия. Назовем его Наум. Человек холостой, он познакомился с симпатичной светловолосой девушкой по имени Дина и пригласил ее к себе. А жил он в то время (как и я двумя годами раньше) в поселении Санур в Самарии, созданном художниками, скульпторами и другими мастерами изобразительного искусства, в основном выходцами из СССР.
Из Иерусалима до Санура часа полтора езды по прямой – через Шхем, – но так в то время решались ездить немногие. Правда, обстреливали израильские машины еще редко, но камень в стекло или бутылку с зажигательной смесью получить можно было запросто. А это иногда похуже пули. Наша пара избрала более безопасный кружной путь. Мой друг машину не водил, за руль села Дина. Выехали под вечер, и, плохо зная дорогу, быстро заблудились. Уже в полной темноте, поплутав по пустынным шоссе, заехали в небольшой, плохо освещенный городок (это как раз был Тулкарм).
Окончательно запутавшись, остановились на маленькой площади. В тридцати метрах от их машины расположилась группа молодых, оживленно беседующих, судя по экспансивным жестам, арабов. Кроме них на площади никого не было. С появлением машины с желтыми номерами арабы замолчали и уставились на нее.
– Подойди к ним, спроси дорогу, – обратилась к Науму девушка, совсем свежая ола хадаша (новая репатриантка).
Мой более опытный – или, вернее, более информированный, – друг не двинулся с места, сжимая в кармане перочинный ножик, их единственное оружие на двоих.
– Ну, давай же, а то они уйдут! – недоумевала Дина.
– Хрен они уйдут, – мрачно пробормотал Наум, готовясь дорого продать свою и Дины жизни. – Заведи двигатель и закрой окна. Жди меня здесь.
С этими словами он открыл правую дверцу и выпрямился, сунув руку в карман джинсов. Так он стоял, не решаясь сделать шаг, как будто машина представляла собой надежную защиту.
Прошло несколько секунд, показавшихся Науму, как пишут в дешевых романах, часом, и тут он увидел, что от группы арабов отделился высокий плечистый человек и быстро двинулся к автомобилю. Наум сильнее сжал в кармане нож. Человек приблизился, оглядел Наума, сидящую за рулем девушку и что-то быстро спросил на иврите. А может, на арабском. Товарищ мой настолько плохо знал еврейский язык, что ему было все равно. И тут Дина, забыв или проигнорировав предупреждение Наума, опустила стекло, высунула свою русую головку, улыбнулась арабу и спросила Наума:
– Что он сказал?
Наум не успел произнести и словечка, как лицо араба расплылось в улыбке.
– Заблудились, ребята? – спросил он по-русски, понимающе качая головой.
Стоит ли нагромождать подробности? Разумеется, веселый араб оказался «земляком». Он не только проводил Наума и Дину на своей машине до самого Санура, но и одарил свежими лепешками с хумусом и взял у них клятвенное обещание заехать к нему в гости.
По закону жанра здесь положен хеппи энд. Что-нибудь в таком духе: Наум и Дина поженились, в Сануре сыграли замечательную свадьбу, на которой среди почетных гостей восседал тот самый араб из Тулкарма. Однако я не рассказ пишу. У Господа Бога свои планы. Не сложилась наша пара, расстались они вскоре после этой поездки. Да и деревни художников больше нет – поселенцев выгнали, а Санур отдали так называемой Палестинской автономии. Но та ночь – после всего пережитого – была у нашей пары такой яркой, нежной, страстной, что запомнилась моему бедному другу на всю оставшуюся ему жизнь. Надеюсь, и Дине тоже.
МОЙ ПЕРВЫЙ МИЛУИМ
Эти заметки, написанные тридцать лет назад, еще не были опубликованы (за исключением одного отрывка, вошедшего в мою вторую книгу прозы). Однако мне кажется, что многое в них не потеряло актуальности и сегодня. Наоборот, внимательному читателю будет интересно проследить за некоторыми тенденциями в нашей израильской жизни, которые только начали формироваться в то время и в полной мере проявились только сейчас.
читать дальшеЯ в советской армии, слава Богу, не служил – с нижними конечностями проблемы. Попав же в родной Израиль, потребовал, чтобы призвали. Прямо изнасиловал медкомиссию: хочу, мол, отдать свой патриотический долг. Образ бравого израильского солдата в пропотевшей гимнастерке с засученными рукавами и с непременным «узи» в загорелых руках после Шестидневной войны вдохновлял не одного меня. Видавший виды ортопед сказал после осмотра: «Смотри, парень, потом освобождение попросишь». Как в воду глядел. Правда, комиссовался я через десять лет после своего первого милуима – так на иврите называют резервистскую службу, – и было это непросто.
Той ранней осенью военные сборы не обещали приятной разрядки, что вообще-то в израильской действительности отнюдь не редкость. Если для одних израильтян милуим, ежегодно отнимающий месяц, а то и два, рабочего времени, досадная обуза, то для других – большинства – это дополнительный отпуск, вносящий приятное разнообразие в монотонное течение жизни, отдых от семьи и бытовых забот.
Многим удается десятилетиями служить в одних и тех же местах, с одими и теми же людьми, которые становятся закадычными друзьями. Что греха таить, тысячи израильтян отдают свой гражданский долг в приятной (не обязательно чисто мужской) компании. Конечно, ежегодно повторяемый отрыв от дел не всем доставляет удовольствие. Наемный работник со средним заработком не теряет ни копейки, но «частник», как правило, несет убытки. Ведь каждый гражданин нашей страны обязан платить взносы в фонд национального страхования, который, среди прочего, возмещает зарплату, не выплаченную в период милуима. Взносы в «битуах леуми» зависят от доходов, и не все предприниматели отчисляют положенные суммы. А раз доходы занижены, то и компенсация уменьшается.
К счастью для меня, почти каждый мой милуим проходит в новом месте. К счастью, потому что я люблю встречи с новыми людьми и радуюсь возможности за казенный счет посмотреть новые места. Более того, смею утверждать, что тот, кто не проходил военные сборы, не знает, в сущности, нашей страны и страшно далек от народа. Дело еще в том, что израильское общество в сильнейшей степени дифференцировано, разделено на группы и группки. Можно десятилетия жить в этой стране и не разу не пообщаться с каким-нибудь хасидом в полосатом кафтане и белых чулках, в полной боевой раскраске. И наоборот: житель Меа-Шеарим, может, за всю свою жизнь словом не перекинется с каким-нибудь панком или плейбоем с побережья.
Профессора, хабадники, инженеры, владельцы «бастот», шоферы, кибуцники, кабланы (строительные подрядчики), учителя – все они встречаются в милуиме. Это настоящий «плавильный котел», о котором мечтал Бен-Гурион со товарищи. Да, надо заметить, что израильтяне, в принципе, открытый и общительный народ, и причины групповой обособленности не психологического, а исторического свойства – об этом написано достаточно.
Итак, на сей раз меня послали охранять одну из крупных военных баз за «зеленой чертой». Дежурства ночные. С одной стороны, неплохо, ибо днем я, по-видимому, буду свободен. С другой – придется нелегко, так как погода не благоприятствует, холодно очень и даже снег ожидается. Ну да поживем – увидим.
Регистрация, распределение, получение оружия и обмундирования, стрельбы – все это, как обычно, занимает целый день. В голове гудит от воплей и причитаний тех, кто недоволен назначением, кого послали служить далеко от дома, разлучили с товарищем и прочее. Я же взял за правило ни о чем начальство не просить и вообще поменьше с ним общаться (тогда, кстати, обычно попадаешь именно туда, куда хотел). В армии я «рош катан», то есть простой исполнитель приказов. Голова остается свежей, и хорошо думается.
На место прибываем поздно вечером. База большая. Административный корпус очень ухоженный. Домики срочнослужащих. Отапливаемые. А для нас, увы, казармы с выбитыми окнами и бетонным полом – бывший английский полицейский форт. Ограда. Железные ворота. Перед воротами – бетонные кубы, препятствующие прорыву заминированных машин. Кордегардия, вернее просто будка, обложенная мешками с песком. Здесь нам, видно, и служить…
Присматриваюсь к «товарищам по оружию». Знакомимся. Гидон – инженер-электронщик, юношей репатриировался с родителями из Румынии, женат, отец троих детей. Матиаш (или по документам Шимон) – венгерский еврей, ребенком сидел в концлагере, чудом уцелел, совладелец магазина сувениров в Старом городе Иерусалима, знает десяток языков, в том числе немного русский. Ави – слесарь (или как у нас принято говорить – инсталлятор), мастер на все руки, «сабра», бывший кибуцник и неисправимый бабник; женщины – главная услада его жизни, женат на голландке.
Все мы устали, нам хочется есть, мы очень надеемся, что нас отпустят домой и службу свою мы начнем завтра, но в глубине души мы знаем, что никуда нас не отпустят и заставят выйти на посты уже этой ночью. Так и оказалось. Получаем остывший ужин, пару теплых комбинезонов («хермонитов») на четверых (!) и заступаем.
Я не выдам важной военной тайны, если расскажу, как проходили наши дежурства. По инструкции, положено нам караулить втроем. Прежде всего, дежурный офицер категорически запретил нам находиться в кордегардии. Там мы, видите ли, представляем собой хорошую мишень. Да и гранату можно бросить из проезжающей машины. Для нас сделан небольшой навесик, подальше внутри, за воротами. Место, надо сказать, выбрано правильно, если, конечно, поставить под навесиком пулемет и обложить его мешками с песком – как минимум. Под навесиком остается один из нас. Двое других должны патрулировать вдоль забора с внутренней стороны. По три часа. Каждый дежурит по шесть часов в две смены. Четвертый – подменяющий. Кроме того, по очереди мы должны оставаться по утрам еще на два часа до прихода утренней смены (позже мы узнали, что это противоречит уставу). В клуб – на телевизор и в «Шекем» (военторг) не заходить под страхом смертной казни, в будке не отсиживаться, по надобности ходить по очереди. С этими словами офицерик исчез. Только мы его и видели…
Дальше все пошло обычным путем. В первую ночь мы исполняли все или почти все положенное. Под секущим дождем со снегом без перчаток и в поганенькой каскетке (комбинезон, надо сказать, хорош оказался) мы безостановочно вышагивали по площадке перед воротами. Патрулирование, правда, похерили быстро. Один Матиаш оказался истинным «йеке» и самолично в одиночестве – супротив устава – совершал обход. Конечно, наутро он схватил насморк, и если бы не наши уговоры больше излишнего рвения не проявлять, мог серьезно заболеть.
На следующую ночь мы уже не были новичками. Сначала украдкой, а потом все уверенней, мы стали заходить в будку у ворот, где были электричество и телефон. Гидон привез из дома электрокамин, я – кипятильник, Ави – бутылку виски, Матиаш – кофе. И пошла совсем другая жизнь. Теперь мы из будки и не вылазили. Трепаться все были горазды, и ночи пролетали незаметно. Когда-нибудь я перескажу вам истории моих армейских приятелей…
До интифады и бюджетных сокращений служилось резервистам еще лучше. Еды полно (уму непостижимо, сколько продуктов выбрасывают в армии), отпуска не редкость. Да и в самоволку можно. Многие «частники» успевали за делом проследить. На море ездили, купались. Но после знаменитой ночи планеров (вернее, дельтапланов) все изменилось. Резервисты превратились в полицейских, тщетно старающихся удержать разъяренную толпу. В своей стране мы все глубже уходили в оборону. Не буду больше рассуждать на эту тему. Лучше я продолжу рассказ о милуиме, попытаюсь, например, передать, какие чувства я испытывал, сидя на крыше полицейского форта в славном городе Тулкарме. Такие форты в важных стратегических точках построили в стране англичане. В городах за «зеленой чертой» в них сосредоточены все учреждения военной администрации.
«Винтовка рождает власть». Кто это сказал? Кажется, Мао. Правильно сказал. Представьте себе: вы сидите на крыше отвратительно желтого тюремного типа здания посреди незнакомого арабского городка. В руках у вас автоматическая винтовка. Четыре полных магазина. Внизу, метрах в двадцати, забор, за забором площадь, дома, магазины, арабы ходят и ездят. У забора расплылось черное масляное пятно. Только вчера здесь мальчишки бросили бутылку с «коктейлем Молотова». Они убежали. «Жаль, не подстрелил!» – сказал мне напарник, симпатичный парнишка, отбывающий здесь срочную службу.
Спускается ночь. Я включаю мощный прожектор, который может поворачиваться в любую сторону. Направляю его на забор, окружающий форт. Но мой напарник наводит сильный луч на окна близлежащих арабских домов.
– Зачем ты так?
– Ты их жалеешь, проституток?
– При чем тут это? Разве нужно мешать людям отдыхать?
– Кус охтах! Что ты понимаешь? Мой брат погиб в Ливане!
– Но эти-то чем виноваты?
– Всех перестрелять кибенимат!
Через полчаса я остаюсь один. Мой напарник, отпросившись в туалет, нагло исчезает на всю ночь. Ну и черт с ним. Он утомляет бесконечной болтовней, к нему ходят приятели, они заводят на полную мощность восточные песни, от которых у меня живот болит. Сначала я терпел. Вид у ребятишек приблатненный… Но потом набрался храбрости и попросил сделать потише. И что бы вы думали? Посмотрели на меня пристально и… сделали тише.
И вот, когда я остался один, то тоже мазнул прожектором по темным окнам. И прицелился из винтовки. Радио сообщило, что в машину с детьми была брошена бутылка с зажигательной смесью… Нет, ненависти я не испытывал. Просто, когда у тебя в руках оружие, его хочется использовать. Примеривался, как это будет. Он в меня бутылку, а я его – на лету… А если бы мой ребенок был в той машине?
Ходит тут солдаточка. Волосы как золото, волной. Глазищи как блюдца. Голубые. Белые носочки. Золотой пушок на загорелых руках. Тоненькая как тростиночка. И вот такую евреечку поймают эти арабчики и… После этого я должен их жалеть и прощать?
Один из своих первых милуимов я проводил с товарищем, художником Хаимом Капчицем. Выпала нам судьба охранять некий военный объект в Иудейской пустыне. Там мы и наши сослуживцы жили на отшибе, в спартанских условиях, еду сами себе должны были готовить. Сначала варили по-очереди. И хотя коренные израильтяне – как люди Востока, – в принципе, стряпать умеют, получалось, разумеется, у всех по-разному. И иногда ребята оставляли свои порции нетронутыми.
Заметив, что я неплохо готовлю, наш командир предложил мне сделку: на время милуима я освобождаюсь от дежурств по объекту, но принимаю обязанности повара для всего отделения. Я согласился. Однако недолго прослужил я в новой должности. Отстранили. Знаете из-за чего? Из-за салата! Салат в наших средиземноморских трапезах – важное блюдо. Кто же садиться за стол без салата? И не то, чтобы я строгал невкусный салат. Все как положено: огурчики, помидорчики, зелень, масло, перец, лимон… Но я не учел, что классический израильский салат должен быть порезан мелко-мелко, прямо таки на мельчайшие кусочки – «по-арабски», как пытались мне объяснить разочарованные товарищи. А я так не могу, каша какая-то получается. Словом, не оправдал доверия…
В нашем отделении только мы с Хаимом говорили по-русски. Естественно, что друг к другу мы обращались на этом языке. Один из солдат, немолодой йеменит, послушав наши разговоры, уважительно спросил (на иврите, разумеется):
– Что это вы все время повторяете: «балад, балад»? Вы так любите Эрец-Исраэль?
Мы с Хаимом только переглянулись. После осторожных расспросов выяснилось, что «балад» по-арабски значит «страна», «родина».
Хаим тут же поведал мне, что дети на первом его уроке (он одно время преподавал в израильской школе рисование) попросили сказать, как будет по-русски слово «шенаим».
– Зубы, – доверчиво произнес ничего не подозревавший учитель.
Ученички попадали под парты.
– Еще скажи, еще! – снова и снова просили развеселившиеся детишки.
Оказывается, «зуби» по-арабски – «член», вернее, «мой член».
Переезд в другую страну, где говорят на ином языке, вообще, таит множество неожиданностей. Представьте себе состояние приехавшего в Израиль человека по фамилии Кустов (кус тов). И наоборот. Сына сотрудницы отделения Сохнута в одном российском городе звали Лишай (ли-шай – «мне подарок»), а дочку – Нóга («сияние»).
Но вернемся в Тулкарм. Однажды меня послали сторожить задержанных арабов. Их таскали на допросы, а я их сопровождал. Вернее, охранял тех, кто ждет своей очереди на дознание. Следователь вышел и показал, как это делается. Троих арабов загнали в крошечную кордегардию. Офицер связал им руки пластиковыми наручниками и приказал залезть под скамейки, укрепленные вдоль стен будки. Велел мне вставить магазин и ушел. Пять минут прошли в молчании. Через десять минут у меня затекли руки и заболела спина от одного вида этих арабов, сидящих под скамейками. Молчание сгустилось и стало давить мне на темя.
– За что тебя задержали? – не выдержал я и спросил ближайшего араба, человека лет тридцати пяти, довольно интеллигентного вида в тонких золотых очках.
– Ребенка вез в больницу, нарушил комендантский час.
Я усмехнулся стандартному ответу.
Тут вдруг араб говорит мне на вполне приличном русском языке:
– Ты где жил в России?
– В Москве.
– Красивый город! Я там учился. Вообще-то, я врач, но пока еще не открыл клинику. Денег нет, жду, пока родня поможет. Сейчас трудно рассчитывать на хорошую практику, люди обнищали.
Выяснилось, что в Москве мы жили на одной улице. Я в своем кооперативе, а он в общежитии Университета имени Патриса Лумумбы. Наверно, по утрам в одном автобусе давились.
Этот случай живо напомнил мне историю, которая через несколько лет после описываемых выше событий произошла с моим другом (ныне, увы, покойным), репатриировавшимся в девяностых годах прошлого столетия. Назовем его Наум. Человек холостой, он познакомился с симпатичной светловолосой девушкой по имени Дина и пригласил ее к себе. А жил он в то время (как и я двумя годами раньше) в поселении Санур в Самарии, созданном художниками, скульпторами и другими мастерами изобразительного искусства, в основном выходцами из СССР.
Из Иерусалима до Санура часа полтора езды по прямой – через Шхем, – но так в то время решались ездить немногие. Правда, обстреливали израильские машины еще редко, но камень в стекло или бутылку с зажигательной смесью получить можно было запросто. А это иногда похуже пули. Наша пара избрала более безопасный кружной путь. Мой друг машину не водил, за руль села Дина. Выехали под вечер, и, плохо зная дорогу, быстро заблудились. Уже в полной темноте, поплутав по пустынным шоссе, заехали в небольшой, плохо освещенный городок (это как раз был Тулкарм).
Окончательно запутавшись, остановились на маленькой площади. В тридцати метрах от их машины расположилась группа молодых, оживленно беседующих, судя по экспансивным жестам, арабов. Кроме них на площади никого не было. С появлением машины с желтыми номерами арабы замолчали и уставились на нее.
– Подойди к ним, спроси дорогу, – обратилась к Науму девушка, совсем свежая ола хадаша (новая репатриантка).
Мой более опытный – или, вернее, более информированный, – друг не двинулся с места, сжимая в кармане перочинный ножик, их единственное оружие на двоих.
– Ну, давай же, а то они уйдут! – недоумевала Дина.
– Хрен они уйдут, – мрачно пробормотал Наум, готовясь дорого продать свою и Дины жизни. – Заведи двигатель и закрой окна. Жди меня здесь.
С этими словами он открыл правую дверцу и выпрямился, сунув руку в карман джинсов. Так он стоял, не решаясь сделать шаг, как будто машина представляла собой надежную защиту.
Прошло несколько секунд, показавшихся Науму, как пишут в дешевых романах, часом, и тут он увидел, что от группы арабов отделился высокий плечистый человек и быстро двинулся к автомобилю. Наум сильнее сжал в кармане нож. Человек приблизился, оглядел Наума, сидящую за рулем девушку и что-то быстро спросил на иврите. А может, на арабском. Товарищ мой настолько плохо знал еврейский язык, что ему было все равно. И тут Дина, забыв или проигнорировав предупреждение Наума, опустила стекло, высунула свою русую головку, улыбнулась арабу и спросила Наума:
– Что он сказал?
Наум не успел произнести и словечка, как лицо араба расплылось в улыбке.
– Заблудились, ребята? – спросил он по-русски, понимающе качая головой.
Стоит ли нагромождать подробности? Разумеется, веселый араб оказался «земляком». Он не только проводил Наума и Дину на своей машине до самого Санура, но и одарил свежими лепешками с хумусом и взял у них клятвенное обещание заехать к нему в гости.
По закону жанра здесь положен хеппи энд. Что-нибудь в таком духе: Наум и Дина поженились, в Сануре сыграли замечательную свадьбу, на которой среди почетных гостей восседал тот самый араб из Тулкарма. Однако я не рассказ пишу. У Господа Бога свои планы. Не сложилась наша пара, расстались они вскоре после этой поездки. Да и деревни художников больше нет – поселенцев выгнали, а Санур отдали так называемой Палестинской автономии. Но та ночь – после всего пережитого – была у нашей пары такой яркой, нежной, страстной, что запомнилась моему бедному другу на всю оставшуюся ему жизнь. Надеюсь, и Дине тоже.
@темы: Городецкий, Содружники