Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Я сидел на работе, мрачно уставясь в окно. За окном неслись низкие хмурые облака, ветер гнал пыль по серым тротуарам. В комнате было холодно. На улице начинал накрапывать дождь. Я встал из-за стола, чтобы включить кондиционер. Грянул телефон. Я сел обратно.
В трубке хрюкали. Я вежливо ждал.
- Алё, - раздался гнусавый голос. Странный какой-то голос, не мужской и не женский.
- Алё, - выжидательно ответил я.
читать дальше- Тут по-русски можно?.. Того...
- Да, - сказал я. - Можно.
- Мне Мишу дайте, будьте любезны.
- Буду. Это я.
- Вы?
- Я.
- А, это хорошо. Мне вам велел позвонить Бяльский. Вы знаете Бяльского?
- Знаю... А вы...
- Он мне сказал, что вы ему сказали, что можете помочь поехать в типографию и забрать тираж журнала. Вы знаете журнал?
- Знаю. А вы...
- Я еду в эту блядскую... ой, простите, в типографию, и там такие бляди, простите, они ни хера не понимают на нормальных языках, я не мог с ними договориться, ни хера не понимаю, и вот я вспомнил, что вы обещали помочь. Тираж и вообще...
- Да-да, понимаю. А нормальные языки - это какие? Я арабский плохо знаю...
- Какой арабский?! - возмутился голосом гермафродита мой неизвестный собеседник. - Они только на иврите херачат, а нормальных языков не знают. Где им... Дикари.
- А, нормальные языки - это русский, - догадался я.
- Да. Ну, может, еще английский. Только я его не знаю.
- А французский? - спросил я, вставая и пытаясь дотянуться до кнопки кондиционера.
- Ну, тоже нормальный язык, только я его не знаю.
- А немецкий? - не унимался я. Мне удалось дотянуться до кнопки включения. В комнате загудело. С улицы, из-за плотно закрытых окон, приглушенно донесся удар грома.
- Ну, да... Шиллер там, да. Гете.
- Но немецкого вы не знаете тоже, как я понимаю?
- Какая разница, знаю я его или нет! - неожиданно истерично крикнул человек. - Главное, что эти пидарасы в типографии его не знают! То есть... я хотел сказать, они вообще ни одного языка не знают.
- Как и вы, - сказал я. Странный собеседник начал меня немного утомлять.
- Я знаю нормальный язык! Русский!
- А они тоже знают один язык, иврит. Стало быть, вы на одном уровне.
- Иврит - это вообще не язык! Это...
- Знаете, - перебил я его, - давайте уже поедем в типографию и получим там тираж. Презентация через два часа, мы можем не успеть. Пока ведем лингвистические беседы.
- Давайте, - обрадовался он. И повесил трубку.
Минуты две я с сомнением смотрел на телефон. Звонков больше не было. Я пожал плечами и набрал номер главного редактора "Иерусалимского журнала".
- Игорь, тут мне сейчас звонил какой-то сумасшедший. Долго ругался, что в типографии работают одни пидарасы, что он не может с ними договориться, обрадовался, что я поеду с ним, а потом повесил трубку. И что мне теперь делать?
- А, - засмеялся Бяльский, - это наш Зив. – Он же поэт. Витает.
- Ты тоже поэт, - возразил я, - но ты не кладешь трубку перед тем, как договориться с человеком, где и как с ним встретиться по делу. Погоди… Какой Зеф?
- Зеф? Я не сказал – Зеф. Зив!
- Какой Зив? Я знал одного, тот был Михаил.
- Это он и есть.
- Да ты что? Прямо реализация детских воспоминаний… Был Михаил Зив, который написал музыку к стихотворению Клячкина "Не гляди назад…" Я его маленьким еще слушал. Песню.
Игорь вдруг захихикал. Все поэты с придурью, раздраженно подумал я.
- Вот ты с ним и поговоришь об этом, - отсмеявшись, сказал он. - А теперь записывай адрес типографии. Он уже там. Бегает перед воротами.
Через полчаса я подходил к типографским воротам. Перед ними действительно бегал странный человек. Он был высокого роста. У него были длинные седые волосы, развевавшиеся от ветра и совсем намокшие от дождя. На шее у человека был повязан шелковый бант. Человек размахивал руками и кричал. Пока я подходил к нему, он дважды прыгал на стенку дома и принимался судорожно бить в нее ногами. Из окон второго этажа осторожно пялились на нас сотрудники типографии.
Я подошел, и мы познакомились.
- Это вы – Михаил Зив? Который…
- Да! Да! Да!! – завизжал он, подпрыгивая на месте. – Это я написал музыку к клячкинской песне! Я! Блядь!!
Пораженный такой экспрессией, я молча пожал ему руку. Несмотря на странный стиль поведения моего нового знакомого, мне было даже приятно. Ведь песню эту я слушал еще маленьким. Живая легенда, - с умилением подумал я. Ну, а что псих – так это нормально. Все мы немного лошади.
- Почему вы на улице? Дождь…
- Они меня не пускают! Я колочу сапогами в ворота – не пускают! И бормочут в селектор на своей тарабарщине!
- Вот звонок, - сказал я, нажимая кнопку. Ворота немедленно отворились. Мы вошли в помещение.
- У вашего товарища, случайно, нет справки от психологической службы поддержки? – поинтересовался у меня директор типографии. Он сидел за столом и, пока я оформлял бумаги, с опаской поглядывал на знаменитого Зива. Не в состоянии постоять спокойно минуту, тот бегал по комнате, размахивал руками и бормотал. Возможно, стихи.
- Не знаю, - ответил я, - но он поэт.
- А, тогда это многое объясняет, - с облегчением сказал директор. Он встал из-за стола, принял расписку, мы пожали друг другу руки и расстались. Мы с Зивом стали таскать пачки книг в багажник машины, предоставленной нам типографской службой сервиса.
Через пятнадцать минут мы подъехали ко входу дома номер 34 по улице Яффо, в дом-музей Ури-Цви Гринберга. Здесь исстари проходят презентации очередных номеров "Иерусалимского журнала", семинары переводчиков, а также прочие окололитературные мероприятия. Смуглокожий водитель загнал машину во внутренний двор, и мы с бормочущим проклятия Зивом стали носить пачки наверх.
Главный редактор уже встречал нас. - Сперва, - строго сказал Игорь, когда я шваркнул о стол последней пачкой и вытер пот со лба, - выпить или закусить?
- Конечно, выпить, - хором ответили мы с Зивом.
- На кухне, - махнул рукой Игорь. – Там уже разливают. Для вас. Большое спасибо, ребята.
Мы рысцой устремились на кухню. В узких дверях мы несколько притиснули друг друга и ворвались в помещение вместе.
На кухне царила восьмидесятипятилетняя Ингрид, вдова шести поэтов. Я затрудняюсь объяснить вам, что это значит, но так ее называют все. Возможно, в разное время она шесть раз была замужем за поэтами. Возможно, шесть поэтов одновременно жили с ней, как с женой. Не знаю. В этой стране может быть все, что угодно.
Ингрид родилась в Гетеборге. На русском она говорит не хуже нас с вами. Она обожает поэтов-авангардистов. Я не поэт, но меня Ингрид обожает тоже.
Мы ворвались на кухню. Мы потирали руки. Ингрид дымила сигаретой и хриплым басом командовала Юлием Кимом. Ким нарезал колбасу и накладывал ее кружками на пластмассовые тарелочки. Его знаменитая гитара стояла в углу.
- Аккуратнее! – командовала Ингрид. – Аккуратнее, я сказала… Юлик, я это тебе говорю, блядь! Еще немножечко аккуратнее.
- Слушаюсь, - отвечал Юлик. От усердия у него на лбу выступил пот.
- А вот и наши юные герои! – вскрикнула она, заметив нас с Зивом. – Юлик, наливай. Брось колбасу, я тебе сказала, и открывай бутылку. Нет, не эту. О майн готт, с вами, мужчинками, нужно обращаться как с детьми, лишь такое отношение вы имеете принимать с честью… Юлик, почему ты наливаешь себе? Я сказала – юным героям! Я сказала тебе в последний раз, Юлик.
- Но я тоже хочу выпить, - тихим, интеллигентным голосом отвечал прославленный бард. – И потом, я устал. Я устал резать колбасу…
Он поднял ко рту стаканчик.
- К ноге, - негромко, но очень страшно сказала Ингрид, и он так поспешно опустил стакан, что даже расплескал водку.
- Дрессировочка, - шамкая набитым ртом, произнес Зив. Он схватил тарелочку с голубой каемочкой, сгреб пятерней с нее всю колбасу и сунул себе в рот. Я успел выхватить последний кружочек. На колбасе отпечатались следы острых зубов. Ким протянул мне стаканчик.
- Прозит, - сказал я, кивая ему. Ингрид слегка наклонила голову, и он взял свою рюмку.
- Юноша бледный со взором горящим, - сказала она, обращаясь к седому Зиву, - ты будешь сегодня читать стихи?
- Не буду, - ответил он, - я не написал ничего нового.
- А ты? – повернулась она ко мне.
- Я не пишу стихов, вы забыли. И потом, я тоже не написал ничего нового…
- Но напишешь, - хитро прищурилась она, грозя скрюченным, побуревшим от никотина пальцем, - напишешь… Юлик, спокойно, я тебе сказала.
- Хорошо, - сказал я. Я налил себе полный стакан. Водка кончилась.
- Юлик, почему у тебя всегда не хватает водки? – строго сказала она. – Кажется, мы закупили достаточно бутылок. Где ты был все эти полчаса перед приходом наших юных героев? Я знаю, где. Также, как знаю, почему кончилась водка. Правда, Юлик?
- Народ уже собрался, - поспешно сказал Ким, - я должен вести вечер, пустите меня…
Он обошел Ингрид, кинулся в угол, схватил гитару в чехле и устремился ко входу в зал. Зал был уже полон.
Я посмотрел на Зива. Зив посмотрел на Ингрнид. Ингрид кивнула. Я разлил по стаканам бренди.
- Не стоит сегодня идти в зал, - сказала она. – Там опять сидит весь питомник юных гениев. Невозможно находиться в помещении, переполненном гениями. Кроме того, они дышат… Лучше мы выпьем здесь. В тишине и покое. Наливай, мой Михаэль. Ты читал роман Оза "Мой Михаэль"? Он про тебя.
- Читал, - ответил я. У меня уже слегка закружилась голова. И я успокоился. Я очень люблю успокаиваться. Правильно, нечего там делать, в этом зале, подумал я, там невозможно успокоиться. Как можно чувствовать себя спокойным, когда вокруг – одни гении? Ингрид права. Самое лучшее, что можно сделать , придя на презентацию, это не участвовать в презентации, а сидеть на кухне и выпивать с приятными людьми. Я с симпатией посмотрел на Зива. Длинноволосый, с шелковым бантом на шее, он вдруг стал производить на меня необычайно милое впечатление. Я понял, что его неврастения ничего не значит. У него вдруг обнаружилось благородное лицо. Он был похож не то на Джона Леннона в старости, не то на князя Волконского после сибирской ссылки. Выпив, он, кажется, успокоился, как и я. Вот сидит настоящий поэт, - думал я, - который сорок пять лет назад написал музыку к замечательному стихотворению другого настоящего поэта. И песня стала легендарной. И он сидит здесь и пьет бренди. Сейчас я его поцелую.
- Миша, - сказал я,- а расскажите, как вы написали…
- Написал! Написал! Я же уже сказал, что написал!! – завизжал он. Умиротворенность слетела с него мгновенно. – Чего вам всем надо! Я же сказал, что написал!
- Спокойствие горного потока –вот наш юный герой, - сказала Ингрид. Она одобрительно нюхала свой стаканчик.
Зив схватил бутылку и демонстративно ушел с ней в другой угол. Последнюю тарелку колбасы он унес с собой. Я почувствовал себя неудобно.
- А ты, наш юный герой, - обратилась ко мне величественная уроженка Гетеборга, - кажется, хотел встретиться сегодня с кем-то из…
- Да-да, - поспешно сказал я, - я договорился с Мишей Фельдманом, что он приедет и привезет с собой диски своих песен… Я хочу эти диски…
- Кажется, наш юный герой еще не пришел, - величественно оглядывая помещение в лорнет, молвила она. – Наш юный герой едет из Беер-Шевы, а там по дороге охуительные пробки. Задерживается наш юный герой.
- Слушайте, у вас все – юные герои, - сказал входящий на кухню Эли Люксембург, - как вы их различаете?
- Я их не различаю, - проговорила в нос великая Ингрид, - зачем? Все юные герои на одно лицо. Вот и вы, Эли, юный герой.
Прославленный классик, кажется, не был особенно польщен тем, что его поставили в один ряд с юными героями. Он хмыкнул и стал копаться в коробке с фруктами.
- Выпейте бренди, - предложил я.
- Не могу. Я скоро выступаю. Спасибо.
- Велика важность – выступить, выпив рюмку, - сказала Ингрид. – То, что вы, милый Эли, придаете значение абсолютной трезвости перед речью, равно как и то, что вы так серьезно подходите к этому, как раз и доказывает тот факт, что вы – не более чем юный герой.
Эли достал яблоко и стал его грызть.
- Я всегда находил, что странные формулировки вашей чеканной речи, дорогая Ингрид, являются следствием буквального перевода грамматических конструкций скандинавских языков, которые, как известно, некоторым образом сродни немецкому.
- Возможно, - сказала она. – Ну и что?
- Ничего, - ответил он и вышел в коридор.
- А где Губерман, кстати? – спросил я, чтобы разрядить обстановку. – Почему Ким сегодня ведет вечер, а не он?
- Наш юный герой еще не вернулся из Москвы, - ответила она. – А Рубина сейчас в Париже. Я ей сказала недавно, что она пишет столько романов и рассказов, что скоро начнет повторяться в их названиях. Была "Высокая вода венецианцев", скоро по рассеянности будет какая-нибудь "Низкая вода Сены". Или Миссисипи. В любом случае, какая-нибудь вода будет. Я ей так и сказала – ваш новый опус, наша милая юная героиня, будет вода.
- И что ответила Дина? – с живейшим интересом спросил я, наливая себе и ей.
- Она ничего не ответила. Кажется, она обиделась, потому что повесила трубку. И это, говоря откровенно, выдает в ней именно юную героиню. Со всеми свойственными юным героиням прибибахами. Нет?
- Наверное, - не очень уверенно согласился. – Но, по-моему, у вас было взаимонепонимание… она, видимо, обиделась на слово "вода". Она решила, что вы обозвали ее творчество водой… Значение этого слова в русском языке…
- Именно это я и имела в виду, между прочим, - сказала Ингрид, разглядывая меня в лорнет.
В этот момент из коридора донесся грохот и чьи-то вопли. Я выглянул наружу. Переступая через порог, спеша на презентацию, споткнулся и полетел Миша Фельдман. Его чемоданчик ударился о пол, подскочил и распахнулся. Из него кружевным веером по коридору разлетелись диски. Гитару, однако, перед тем как упасть, Миша успел поднять над головой. Я стал поднимать его. Из зала на грохот выскочили поклонники. Молча они ринулись на раскиданные диски, и через несколько секунд пол был чист.
- Диски! Диски! – кричал Фельдман, вырываясь из моих объятий. – Где мои диски! Сорок шекелей диск! Вы что, ополоумели, что ли?! Ребята, где мои диски?
Ответом было эхо. Ни одного поклонника в коридоре не осталось, они все мгновенно вернулись в зал и растворились среди толпы участников вечера. Из кухни показалась Ингрид с лорнетом.
- Юные герои спиздили записи нашего юного героя? – спросила она.
- Да! – кричал несчастный обладатель авторских прав.
- Значит, они того стоили, - заключила она. – В таком случае, нам ничего не остается, кроме того как продолжить пьянку, - величественно добавила Ингрид, и мы поплелись за ней следом в кухню, где в углу, фыркая и поводя зеленым глазом, как кот, сидел и допивал бутылку бренди Михаил Зив.
Теперь здесь собрались уже трое тезок.
Первым делом я налили Фельдману полный стакан. Ингрид пододвинула ему тарелку с картофельным салатом и яйцом под майонезом. Фельдман выпил стакан залпом, закусил и стал жаловаться на то, что вот уже сорок дней не курит. Я выразил ему свои соболезнования. Зив фыркал из угла. Главное, я все время злюсь, - доверительно говорил бард. – Злюсь на людей и толстею. Мне подруга уже говорит: что-то ты, Мишенька, совсем живот распустил, скоро я с тобой, бугаем этаким, в койку ложиться побоюсь… Что же делать?
Я сочувственно поддакивал. Зив дымил папиросой и урчал. Ингрид сообщила, что истинному таланту живот не помеха, и уплыла в сортир. Фельдман вздохнул, пошарил в нагрудном кармане, вытащил два спрятанных диска ("последние остались!" – жалобно сказал он) и выжидательно посмотрел на меня. Я поспешно вытащил ручку и свинтил колпачок. Он стал надписывать диски. Когда он надписал их, то достал из-под свитера книжку своих стихов и надписал ее тоже. Я подписал свою книжку и пододвинул ее к нему. Ингрид вернулась из туалета и склонилась над столом.
- Наши юные герои обмениваются приятными глупостями? – благожелательно сказала она. – Миша, я читала эту книжку.
- И как? – считая присоединившегося к нам из угла Зива, спросили мы хором. Каждый из нас решил, что Ингрид обращается именно к нему.
- Неплохо, но на Нобелевку не потянет, о мои юные гении, - не обращаясь ни к кому конкретно, ответила она. Мы сокрушенно потупились.
Раздался звонок, наступил перерыв, и кухню заполнила толпа народа. Она внесла на своих плечах Кима. Вероятно. Ингрид была права в своих подозрениях, так как Ким был красен, распарен и нетвердым голосом пел "Ерушалаим, сердце моё…" Толпа осторожно ссадила его перед столом, и бард решительно взял пустой стакан. Ингрид на этот раз промолчала. Сзади протиснулся Люксембург и протянул мне рюмку.
- Вот теперь – давай, - сказал он. Я налил ему, он выпил и защелкал пальцами. Я поспешно поднес ему соленый огурец.
Сбоку надвинулась благоухающая тень, и чьи-то локоны коснулись моей щеки. Я втянул воздух раздувшимися ноздрями. Пахло "Шанелью". У своего уха я почувствовал нежные губы. Они защекотали мне ухо, и я захихикал.
- У меня вчера был день рождения, - низким грудным голосом сказала Марина Меламед, - и я, типа, приглашаю избранных в тот угол. У меня с собой, типа, ящик виски. Шотландского.
- В том углу сидит Зив, - сообщил я.
- Естественно. Ведь он избранный.
Мы - Фельдман, Ким, Люксембург, Ингрид и я – направились через толпу в угол, где, поводя диким взором по сторонам, сидел и дымил трубкой избранный Зив. Я отодрал доску от ящика, один мой тезка доставал из ящика бутылку за бутылкой, а второй откупоривал их. Ингрид разливала виски по стаканам, наблюдая строго, чтоб ни капли не пролилось. Выпив три бутылки, мы разговорились.
- В отличие от покойного Саши Галича, - вещал Юлий Черсанович, держа длинными пальцами крошечный бутерброд с колбасой, -пью только благородные напитки. Шотландский виски, французское шампанское…
- А я всё пью, - отрывисто сказал Зив.
- А я пью только водку, - сказал я. – У меня от всего другого или головная боль, или изжога. Вчера вот так нажрался, вы не поверите…
- Юные герои делятся воспоминаниями о наиболее значительных событиях своей жизни, - вполголоса констатировала Ингрид.
Я посмотрел на нее. Почему говорят, что корейцы все маленького роста? – подумал я. – Вот Ким высокий, почти с меня ростом. Или это корейцев путают с китайцами? Или с японцами?
- Нет, с вьетнамцами, - объяснил Ким. Мне стало страшно неудобно. Вечная моя манера – перед отключкой начинать рассуждать вслух, полагая, что я разговариваю про себя.
- Банзай, - сказал Зив, и мы потянулись к к Марине, каждый со своим стаканом, и все выпили за ее здоровье и за ее удачу, и она с поклоном выпила за наше здоровье и за нашу удачу, а потом мы еще выпили, и еще выпили, и еще. А потом был провал. А после него я увидел себя как бы со стороны, стоящего на столе с гитарой Кима в руках, и самые прославленные прозаики страны держали меня за ноги, и самые симпатичные поэтессы махали мне надушенными кружевными платочками, и кто-то целовал меня в бедро, потому что не мог дотянуться выше; и у меня требовали песен, песен, ничего кроме песен, а я точил слезу, потому что забыл не только все песни на свете, но не помнил даже и ни одного стиха…
А потом я неожиданно оказался на полу, и вокруг стояли незнакомые люди и аплодировали; а один очень известный прозаик, которого все так и зовут из жалости к его многотомному собранию сочинений – Прозаек, обнимал меня за плечи и, жарко дыша в лицо, шептал:
- Поедем в номера!
- А иди ты на хер, - с трудом ворочая языком, сказал я и пошел к выходу, старательно прижимая руку к печенке, но не оттого, что она и вправду болела, а чтобы не потерять диски и книги Фельдмана, которые вдруг сделались страшно тяжелыми и все время хотели упасть.
А когда я уже выбрался на лестницу, меня догнали писательница Т. и главный редактор журнала, и я остановился, чтобы поболтать с ними. Писательница Т. все время хватала меня за руки и требовала, чтобы я пожалел себя, пожалел семью, пожалел ее, и чтобы согласился немедленно уйти и сесть на трамвай, и поехать домой, потому что она обещала моей жене присмотреть за мной; и она говорила, и говорила, и говорила, и не давала главному редактору вставить ни слова. - Иди вниз, - сказал я, и она спустилась на три ступеньки и остановилась.
- Кто это такая? – спросил главный редактор, и я ответил, что это писательница Т., живущая недалеко от меня.
- Ну, вот пусть она и пишет, - сказал редактор.
- Пусть, - согласился я.
- Ну ладно, иди, - распорядился он, - все равно с тобой о деле сейчас говорить невозможно.
- Хорошо, - согласился я и повернулся, чтобы уходить (писательница Т. с готовностью протянула снизу руки, чтобы подхватить меня, когда я начну на нее падать), но тут я вспомнил.
- Игорь, - спросил я, - а отчего это Миша Зив так странно реагирует, когда его спрашивают о музыке к стихотворению Клячкина, которую он…
- Да! Да!! Да!!! – завизжал возникший из-за плеча Бяльского, как черт из табакерки, Миша Зив. Оказывается, он все время стоял рядом, и я вяло удивился, как он, такой большой, смог ухитриться незаметно поместиться за плечом субтильного Игоря.
- Да!!! Потому что мне надоело отвечать на этот проклятый вопрос! Который стал несчастием всей моей жизни! – кричал он, рвясь ко мне. – Потому что я Михаил Зив! И он – Михаил Зив! Я – Давидович, а он – Павлович! Он композитор, а я – поэт! Да! Да! Нет! Нет!
- Ну хорошо, ну успокойся, Мишенька, - ласково говорил ему главный редактор, - наш Мишенька просто не был еще в курсе…
- Никто не бывает в курсе! Все спрашивают одно и то же! – визжал он. – С шестьдесят лохматого года все спрашивают одно и то же! Первый вопрос! Все женщины, ложащиеся со мной в постель, спрашивают одно и то же! А когда я говорю, что я – другой, они встают и уходят! Проклятье!
- Ну успокойся, - говорил редактор, нежно гладя его по плечу, - ну ты еще встретишь женщину, которая не встанет, а наоборот…
Третий тезка рычал как бенгальский тигр.
- Какая трагедия… - пробормотал я и стал вспоминать, были ли у меня женщины, которые вставали бы и уходили при известии, что я – не тот знаменитый Гончарок. Нет, кажется, таких не было… Я повернулся, чтобы уйти тихо, по-английски, вяло вспомнив анекдот: "чем отличается англичанин от еврея? Англичанин уходит, не прощаясь, а еврей прощается, но не уходит". Я захохотал, поскользнулся и полетел с верхней ступеньки лестницы в материнские объятия писательницы Т.
---------------
Первый Миша, автор "Альфы Центавра", "Цифры на глобусе" и десятков других песен, выпивающий на кухне во время презентации:
А вот, кстати, одна из песен, которую я часто прошу его исполнить:
А вот вообще о нем -
s30882922283.mirtesen.ru/blog/interesting
Там много чего есть, и видео в том числе.
Второй Миша, который не написал музыку к песне Клячкина, которую слушайте ниже, но который написал много других достойных стихов:
А третьего Мишу я показывать здесь не буду, вы все и так его хорошо знаете.
В трубке хрюкали. Я вежливо ждал.
- Алё, - раздался гнусавый голос. Странный какой-то голос, не мужской и не женский.
- Алё, - выжидательно ответил я.
читать дальше- Тут по-русски можно?.. Того...
- Да, - сказал я. - Можно.
- Мне Мишу дайте, будьте любезны.
- Буду. Это я.
- Вы?
- Я.
- А, это хорошо. Мне вам велел позвонить Бяльский. Вы знаете Бяльского?
- Знаю... А вы...
- Он мне сказал, что вы ему сказали, что можете помочь поехать в типографию и забрать тираж журнала. Вы знаете журнал?
- Знаю. А вы...
- Я еду в эту блядскую... ой, простите, в типографию, и там такие бляди, простите, они ни хера не понимают на нормальных языках, я не мог с ними договориться, ни хера не понимаю, и вот я вспомнил, что вы обещали помочь. Тираж и вообще...
- Да-да, понимаю. А нормальные языки - это какие? Я арабский плохо знаю...
- Какой арабский?! - возмутился голосом гермафродита мой неизвестный собеседник. - Они только на иврите херачат, а нормальных языков не знают. Где им... Дикари.
- А, нормальные языки - это русский, - догадался я.
- Да. Ну, может, еще английский. Только я его не знаю.
- А французский? - спросил я, вставая и пытаясь дотянуться до кнопки кондиционера.
- Ну, тоже нормальный язык, только я его не знаю.
- А немецкий? - не унимался я. Мне удалось дотянуться до кнопки включения. В комнате загудело. С улицы, из-за плотно закрытых окон, приглушенно донесся удар грома.
- Ну, да... Шиллер там, да. Гете.
- Но немецкого вы не знаете тоже, как я понимаю?
- Какая разница, знаю я его или нет! - неожиданно истерично крикнул человек. - Главное, что эти пидарасы в типографии его не знают! То есть... я хотел сказать, они вообще ни одного языка не знают.
- Как и вы, - сказал я. Странный собеседник начал меня немного утомлять.
- Я знаю нормальный язык! Русский!
- А они тоже знают один язык, иврит. Стало быть, вы на одном уровне.
- Иврит - это вообще не язык! Это...
- Знаете, - перебил я его, - давайте уже поедем в типографию и получим там тираж. Презентация через два часа, мы можем не успеть. Пока ведем лингвистические беседы.
- Давайте, - обрадовался он. И повесил трубку.
Минуты две я с сомнением смотрел на телефон. Звонков больше не было. Я пожал плечами и набрал номер главного редактора "Иерусалимского журнала".
- Игорь, тут мне сейчас звонил какой-то сумасшедший. Долго ругался, что в типографии работают одни пидарасы, что он не может с ними договориться, обрадовался, что я поеду с ним, а потом повесил трубку. И что мне теперь делать?
- А, - засмеялся Бяльский, - это наш Зив. – Он же поэт. Витает.
- Ты тоже поэт, - возразил я, - но ты не кладешь трубку перед тем, как договориться с человеком, где и как с ним встретиться по делу. Погоди… Какой Зеф?
- Зеф? Я не сказал – Зеф. Зив!
- Какой Зив? Я знал одного, тот был Михаил.
- Это он и есть.
- Да ты что? Прямо реализация детских воспоминаний… Был Михаил Зив, который написал музыку к стихотворению Клячкина "Не гляди назад…" Я его маленьким еще слушал. Песню.
Игорь вдруг захихикал. Все поэты с придурью, раздраженно подумал я.
- Вот ты с ним и поговоришь об этом, - отсмеявшись, сказал он. - А теперь записывай адрес типографии. Он уже там. Бегает перед воротами.
Через полчаса я подходил к типографским воротам. Перед ними действительно бегал странный человек. Он был высокого роста. У него были длинные седые волосы, развевавшиеся от ветра и совсем намокшие от дождя. На шее у человека был повязан шелковый бант. Человек размахивал руками и кричал. Пока я подходил к нему, он дважды прыгал на стенку дома и принимался судорожно бить в нее ногами. Из окон второго этажа осторожно пялились на нас сотрудники типографии.
Я подошел, и мы познакомились.
- Это вы – Михаил Зив? Который…
- Да! Да! Да!! – завизжал он, подпрыгивая на месте. – Это я написал музыку к клячкинской песне! Я! Блядь!!
Пораженный такой экспрессией, я молча пожал ему руку. Несмотря на странный стиль поведения моего нового знакомого, мне было даже приятно. Ведь песню эту я слушал еще маленьким. Живая легенда, - с умилением подумал я. Ну, а что псих – так это нормально. Все мы немного лошади.
- Почему вы на улице? Дождь…
- Они меня не пускают! Я колочу сапогами в ворота – не пускают! И бормочут в селектор на своей тарабарщине!
- Вот звонок, - сказал я, нажимая кнопку. Ворота немедленно отворились. Мы вошли в помещение.
- У вашего товарища, случайно, нет справки от психологической службы поддержки? – поинтересовался у меня директор типографии. Он сидел за столом и, пока я оформлял бумаги, с опаской поглядывал на знаменитого Зива. Не в состоянии постоять спокойно минуту, тот бегал по комнате, размахивал руками и бормотал. Возможно, стихи.
- Не знаю, - ответил я, - но он поэт.
- А, тогда это многое объясняет, - с облегчением сказал директор. Он встал из-за стола, принял расписку, мы пожали друг другу руки и расстались. Мы с Зивом стали таскать пачки книг в багажник машины, предоставленной нам типографской службой сервиса.
Через пятнадцать минут мы подъехали ко входу дома номер 34 по улице Яффо, в дом-музей Ури-Цви Гринберга. Здесь исстари проходят презентации очередных номеров "Иерусалимского журнала", семинары переводчиков, а также прочие окололитературные мероприятия. Смуглокожий водитель загнал машину во внутренний двор, и мы с бормочущим проклятия Зивом стали носить пачки наверх.
Главный редактор уже встречал нас. - Сперва, - строго сказал Игорь, когда я шваркнул о стол последней пачкой и вытер пот со лба, - выпить или закусить?
- Конечно, выпить, - хором ответили мы с Зивом.
- На кухне, - махнул рукой Игорь. – Там уже разливают. Для вас. Большое спасибо, ребята.
Мы рысцой устремились на кухню. В узких дверях мы несколько притиснули друг друга и ворвались в помещение вместе.
На кухне царила восьмидесятипятилетняя Ингрид, вдова шести поэтов. Я затрудняюсь объяснить вам, что это значит, но так ее называют все. Возможно, в разное время она шесть раз была замужем за поэтами. Возможно, шесть поэтов одновременно жили с ней, как с женой. Не знаю. В этой стране может быть все, что угодно.
Ингрид родилась в Гетеборге. На русском она говорит не хуже нас с вами. Она обожает поэтов-авангардистов. Я не поэт, но меня Ингрид обожает тоже.
Мы ворвались на кухню. Мы потирали руки. Ингрид дымила сигаретой и хриплым басом командовала Юлием Кимом. Ким нарезал колбасу и накладывал ее кружками на пластмассовые тарелочки. Его знаменитая гитара стояла в углу.
- Аккуратнее! – командовала Ингрид. – Аккуратнее, я сказала… Юлик, я это тебе говорю, блядь! Еще немножечко аккуратнее.
- Слушаюсь, - отвечал Юлик. От усердия у него на лбу выступил пот.
- А вот и наши юные герои! – вскрикнула она, заметив нас с Зивом. – Юлик, наливай. Брось колбасу, я тебе сказала, и открывай бутылку. Нет, не эту. О майн готт, с вами, мужчинками, нужно обращаться как с детьми, лишь такое отношение вы имеете принимать с честью… Юлик, почему ты наливаешь себе? Я сказала – юным героям! Я сказала тебе в последний раз, Юлик.
- Но я тоже хочу выпить, - тихим, интеллигентным голосом отвечал прославленный бард. – И потом, я устал. Я устал резать колбасу…
Он поднял ко рту стаканчик.
- К ноге, - негромко, но очень страшно сказала Ингрид, и он так поспешно опустил стакан, что даже расплескал водку.
- Дрессировочка, - шамкая набитым ртом, произнес Зив. Он схватил тарелочку с голубой каемочкой, сгреб пятерней с нее всю колбасу и сунул себе в рот. Я успел выхватить последний кружочек. На колбасе отпечатались следы острых зубов. Ким протянул мне стаканчик.
- Прозит, - сказал я, кивая ему. Ингрид слегка наклонила голову, и он взял свою рюмку.
- Юноша бледный со взором горящим, - сказала она, обращаясь к седому Зиву, - ты будешь сегодня читать стихи?
- Не буду, - ответил он, - я не написал ничего нового.
- А ты? – повернулась она ко мне.
- Я не пишу стихов, вы забыли. И потом, я тоже не написал ничего нового…
- Но напишешь, - хитро прищурилась она, грозя скрюченным, побуревшим от никотина пальцем, - напишешь… Юлик, спокойно, я тебе сказала.
- Хорошо, - сказал я. Я налил себе полный стакан. Водка кончилась.
- Юлик, почему у тебя всегда не хватает водки? – строго сказала она. – Кажется, мы закупили достаточно бутылок. Где ты был все эти полчаса перед приходом наших юных героев? Я знаю, где. Также, как знаю, почему кончилась водка. Правда, Юлик?
- Народ уже собрался, - поспешно сказал Ким, - я должен вести вечер, пустите меня…
Он обошел Ингрид, кинулся в угол, схватил гитару в чехле и устремился ко входу в зал. Зал был уже полон.
Я посмотрел на Зива. Зив посмотрел на Ингрнид. Ингрид кивнула. Я разлил по стаканам бренди.
- Не стоит сегодня идти в зал, - сказала она. – Там опять сидит весь питомник юных гениев. Невозможно находиться в помещении, переполненном гениями. Кроме того, они дышат… Лучше мы выпьем здесь. В тишине и покое. Наливай, мой Михаэль. Ты читал роман Оза "Мой Михаэль"? Он про тебя.
- Читал, - ответил я. У меня уже слегка закружилась голова. И я успокоился. Я очень люблю успокаиваться. Правильно, нечего там делать, в этом зале, подумал я, там невозможно успокоиться. Как можно чувствовать себя спокойным, когда вокруг – одни гении? Ингрид права. Самое лучшее, что можно сделать , придя на презентацию, это не участвовать в презентации, а сидеть на кухне и выпивать с приятными людьми. Я с симпатией посмотрел на Зива. Длинноволосый, с шелковым бантом на шее, он вдруг стал производить на меня необычайно милое впечатление. Я понял, что его неврастения ничего не значит. У него вдруг обнаружилось благородное лицо. Он был похож не то на Джона Леннона в старости, не то на князя Волконского после сибирской ссылки. Выпив, он, кажется, успокоился, как и я. Вот сидит настоящий поэт, - думал я, - который сорок пять лет назад написал музыку к замечательному стихотворению другого настоящего поэта. И песня стала легендарной. И он сидит здесь и пьет бренди. Сейчас я его поцелую.
- Миша, - сказал я,- а расскажите, как вы написали…
- Написал! Написал! Я же уже сказал, что написал!! – завизжал он. Умиротворенность слетела с него мгновенно. – Чего вам всем надо! Я же сказал, что написал!
- Спокойствие горного потока –вот наш юный герой, - сказала Ингрид. Она одобрительно нюхала свой стаканчик.
Зив схватил бутылку и демонстративно ушел с ней в другой угол. Последнюю тарелку колбасы он унес с собой. Я почувствовал себя неудобно.
- А ты, наш юный герой, - обратилась ко мне величественная уроженка Гетеборга, - кажется, хотел встретиться сегодня с кем-то из…
- Да-да, - поспешно сказал я, - я договорился с Мишей Фельдманом, что он приедет и привезет с собой диски своих песен… Я хочу эти диски…
- Кажется, наш юный герой еще не пришел, - величественно оглядывая помещение в лорнет, молвила она. – Наш юный герой едет из Беер-Шевы, а там по дороге охуительные пробки. Задерживается наш юный герой.
- Слушайте, у вас все – юные герои, - сказал входящий на кухню Эли Люксембург, - как вы их различаете?
- Я их не различаю, - проговорила в нос великая Ингрид, - зачем? Все юные герои на одно лицо. Вот и вы, Эли, юный герой.
Прославленный классик, кажется, не был особенно польщен тем, что его поставили в один ряд с юными героями. Он хмыкнул и стал копаться в коробке с фруктами.
- Выпейте бренди, - предложил я.
- Не могу. Я скоро выступаю. Спасибо.
- Велика важность – выступить, выпив рюмку, - сказала Ингрид. – То, что вы, милый Эли, придаете значение абсолютной трезвости перед речью, равно как и то, что вы так серьезно подходите к этому, как раз и доказывает тот факт, что вы – не более чем юный герой.
Эли достал яблоко и стал его грызть.
- Я всегда находил, что странные формулировки вашей чеканной речи, дорогая Ингрид, являются следствием буквального перевода грамматических конструкций скандинавских языков, которые, как известно, некоторым образом сродни немецкому.
- Возможно, - сказала она. – Ну и что?
- Ничего, - ответил он и вышел в коридор.
- А где Губерман, кстати? – спросил я, чтобы разрядить обстановку. – Почему Ким сегодня ведет вечер, а не он?
- Наш юный герой еще не вернулся из Москвы, - ответила она. – А Рубина сейчас в Париже. Я ей сказала недавно, что она пишет столько романов и рассказов, что скоро начнет повторяться в их названиях. Была "Высокая вода венецианцев", скоро по рассеянности будет какая-нибудь "Низкая вода Сены". Или Миссисипи. В любом случае, какая-нибудь вода будет. Я ей так и сказала – ваш новый опус, наша милая юная героиня, будет вода.
- И что ответила Дина? – с живейшим интересом спросил я, наливая себе и ей.
- Она ничего не ответила. Кажется, она обиделась, потому что повесила трубку. И это, говоря откровенно, выдает в ней именно юную героиню. Со всеми свойственными юным героиням прибибахами. Нет?
- Наверное, - не очень уверенно согласился. – Но, по-моему, у вас было взаимонепонимание… она, видимо, обиделась на слово "вода". Она решила, что вы обозвали ее творчество водой… Значение этого слова в русском языке…
- Именно это я и имела в виду, между прочим, - сказала Ингрид, разглядывая меня в лорнет.
В этот момент из коридора донесся грохот и чьи-то вопли. Я выглянул наружу. Переступая через порог, спеша на презентацию, споткнулся и полетел Миша Фельдман. Его чемоданчик ударился о пол, подскочил и распахнулся. Из него кружевным веером по коридору разлетелись диски. Гитару, однако, перед тем как упасть, Миша успел поднять над головой. Я стал поднимать его. Из зала на грохот выскочили поклонники. Молча они ринулись на раскиданные диски, и через несколько секунд пол был чист.
- Диски! Диски! – кричал Фельдман, вырываясь из моих объятий. – Где мои диски! Сорок шекелей диск! Вы что, ополоумели, что ли?! Ребята, где мои диски?
Ответом было эхо. Ни одного поклонника в коридоре не осталось, они все мгновенно вернулись в зал и растворились среди толпы участников вечера. Из кухни показалась Ингрид с лорнетом.
- Юные герои спиздили записи нашего юного героя? – спросила она.
- Да! – кричал несчастный обладатель авторских прав.
- Значит, они того стоили, - заключила она. – В таком случае, нам ничего не остается, кроме того как продолжить пьянку, - величественно добавила Ингрид, и мы поплелись за ней следом в кухню, где в углу, фыркая и поводя зеленым глазом, как кот, сидел и допивал бутылку бренди Михаил Зив.
Теперь здесь собрались уже трое тезок.
Первым делом я налили Фельдману полный стакан. Ингрид пододвинула ему тарелку с картофельным салатом и яйцом под майонезом. Фельдман выпил стакан залпом, закусил и стал жаловаться на то, что вот уже сорок дней не курит. Я выразил ему свои соболезнования. Зив фыркал из угла. Главное, я все время злюсь, - доверительно говорил бард. – Злюсь на людей и толстею. Мне подруга уже говорит: что-то ты, Мишенька, совсем живот распустил, скоро я с тобой, бугаем этаким, в койку ложиться побоюсь… Что же делать?
Я сочувственно поддакивал. Зив дымил папиросой и урчал. Ингрид сообщила, что истинному таланту живот не помеха, и уплыла в сортир. Фельдман вздохнул, пошарил в нагрудном кармане, вытащил два спрятанных диска ("последние остались!" – жалобно сказал он) и выжидательно посмотрел на меня. Я поспешно вытащил ручку и свинтил колпачок. Он стал надписывать диски. Когда он надписал их, то достал из-под свитера книжку своих стихов и надписал ее тоже. Я подписал свою книжку и пододвинул ее к нему. Ингрид вернулась из туалета и склонилась над столом.
- Наши юные герои обмениваются приятными глупостями? – благожелательно сказала она. – Миша, я читала эту книжку.
- И как? – считая присоединившегося к нам из угла Зива, спросили мы хором. Каждый из нас решил, что Ингрид обращается именно к нему.
- Неплохо, но на Нобелевку не потянет, о мои юные гении, - не обращаясь ни к кому конкретно, ответила она. Мы сокрушенно потупились.
Раздался звонок, наступил перерыв, и кухню заполнила толпа народа. Она внесла на своих плечах Кима. Вероятно. Ингрид была права в своих подозрениях, так как Ким был красен, распарен и нетвердым голосом пел "Ерушалаим, сердце моё…" Толпа осторожно ссадила его перед столом, и бард решительно взял пустой стакан. Ингрид на этот раз промолчала. Сзади протиснулся Люксембург и протянул мне рюмку.
- Вот теперь – давай, - сказал он. Я налил ему, он выпил и защелкал пальцами. Я поспешно поднес ему соленый огурец.
Сбоку надвинулась благоухающая тень, и чьи-то локоны коснулись моей щеки. Я втянул воздух раздувшимися ноздрями. Пахло "Шанелью". У своего уха я почувствовал нежные губы. Они защекотали мне ухо, и я захихикал.
- У меня вчера был день рождения, - низким грудным голосом сказала Марина Меламед, - и я, типа, приглашаю избранных в тот угол. У меня с собой, типа, ящик виски. Шотландского.
- В том углу сидит Зив, - сообщил я.
- Естественно. Ведь он избранный.
Мы - Фельдман, Ким, Люксембург, Ингрид и я – направились через толпу в угол, где, поводя диким взором по сторонам, сидел и дымил трубкой избранный Зив. Я отодрал доску от ящика, один мой тезка доставал из ящика бутылку за бутылкой, а второй откупоривал их. Ингрид разливала виски по стаканам, наблюдая строго, чтоб ни капли не пролилось. Выпив три бутылки, мы разговорились.
- В отличие от покойного Саши Галича, - вещал Юлий Черсанович, держа длинными пальцами крошечный бутерброд с колбасой, -пью только благородные напитки. Шотландский виски, французское шампанское…
- А я всё пью, - отрывисто сказал Зив.
- А я пью только водку, - сказал я. – У меня от всего другого или головная боль, или изжога. Вчера вот так нажрался, вы не поверите…
- Юные герои делятся воспоминаниями о наиболее значительных событиях своей жизни, - вполголоса констатировала Ингрид.
Я посмотрел на нее. Почему говорят, что корейцы все маленького роста? – подумал я. – Вот Ким высокий, почти с меня ростом. Или это корейцев путают с китайцами? Или с японцами?
- Нет, с вьетнамцами, - объяснил Ким. Мне стало страшно неудобно. Вечная моя манера – перед отключкой начинать рассуждать вслух, полагая, что я разговариваю про себя.
- Банзай, - сказал Зив, и мы потянулись к к Марине, каждый со своим стаканом, и все выпили за ее здоровье и за ее удачу, и она с поклоном выпила за наше здоровье и за нашу удачу, а потом мы еще выпили, и еще выпили, и еще. А потом был провал. А после него я увидел себя как бы со стороны, стоящего на столе с гитарой Кима в руках, и самые прославленные прозаики страны держали меня за ноги, и самые симпатичные поэтессы махали мне надушенными кружевными платочками, и кто-то целовал меня в бедро, потому что не мог дотянуться выше; и у меня требовали песен, песен, ничего кроме песен, а я точил слезу, потому что забыл не только все песни на свете, но не помнил даже и ни одного стиха…
А потом я неожиданно оказался на полу, и вокруг стояли незнакомые люди и аплодировали; а один очень известный прозаик, которого все так и зовут из жалости к его многотомному собранию сочинений – Прозаек, обнимал меня за плечи и, жарко дыша в лицо, шептал:
- Поедем в номера!
- А иди ты на хер, - с трудом ворочая языком, сказал я и пошел к выходу, старательно прижимая руку к печенке, но не оттого, что она и вправду болела, а чтобы не потерять диски и книги Фельдмана, которые вдруг сделались страшно тяжелыми и все время хотели упасть.
А когда я уже выбрался на лестницу, меня догнали писательница Т. и главный редактор журнала, и я остановился, чтобы поболтать с ними. Писательница Т. все время хватала меня за руки и требовала, чтобы я пожалел себя, пожалел семью, пожалел ее, и чтобы согласился немедленно уйти и сесть на трамвай, и поехать домой, потому что она обещала моей жене присмотреть за мной; и она говорила, и говорила, и говорила, и не давала главному редактору вставить ни слова. - Иди вниз, - сказал я, и она спустилась на три ступеньки и остановилась.
- Кто это такая? – спросил главный редактор, и я ответил, что это писательница Т., живущая недалеко от меня.
- Ну, вот пусть она и пишет, - сказал редактор.
- Пусть, - согласился я.
- Ну ладно, иди, - распорядился он, - все равно с тобой о деле сейчас говорить невозможно.
- Хорошо, - согласился я и повернулся, чтобы уходить (писательница Т. с готовностью протянула снизу руки, чтобы подхватить меня, когда я начну на нее падать), но тут я вспомнил.
- Игорь, - спросил я, - а отчего это Миша Зив так странно реагирует, когда его спрашивают о музыке к стихотворению Клячкина, которую он…
- Да! Да!! Да!!! – завизжал возникший из-за плеча Бяльского, как черт из табакерки, Миша Зив. Оказывается, он все время стоял рядом, и я вяло удивился, как он, такой большой, смог ухитриться незаметно поместиться за плечом субтильного Игоря.
- Да!!! Потому что мне надоело отвечать на этот проклятый вопрос! Который стал несчастием всей моей жизни! – кричал он, рвясь ко мне. – Потому что я Михаил Зив! И он – Михаил Зив! Я – Давидович, а он – Павлович! Он композитор, а я – поэт! Да! Да! Нет! Нет!
- Ну хорошо, ну успокойся, Мишенька, - ласково говорил ему главный редактор, - наш Мишенька просто не был еще в курсе…
- Никто не бывает в курсе! Все спрашивают одно и то же! – визжал он. – С шестьдесят лохматого года все спрашивают одно и то же! Первый вопрос! Все женщины, ложащиеся со мной в постель, спрашивают одно и то же! А когда я говорю, что я – другой, они встают и уходят! Проклятье!
- Ну успокойся, - говорил редактор, нежно гладя его по плечу, - ну ты еще встретишь женщину, которая не встанет, а наоборот…
Третий тезка рычал как бенгальский тигр.
- Какая трагедия… - пробормотал я и стал вспоминать, были ли у меня женщины, которые вставали бы и уходили при известии, что я – не тот знаменитый Гончарок. Нет, кажется, таких не было… Я повернулся, чтобы уйти тихо, по-английски, вяло вспомнив анекдот: "чем отличается англичанин от еврея? Англичанин уходит, не прощаясь, а еврей прощается, но не уходит". Я захохотал, поскользнулся и полетел с верхней ступеньки лестницы в материнские объятия писательницы Т.
---------------
Первый Миша, автор "Альфы Центавра", "Цифры на глобусе" и десятков других песен, выпивающий на кухне во время презентации:
А вот, кстати, одна из песен, которую я часто прошу его исполнить:
А вот вообще о нем -
s30882922283.mirtesen.ru/blog/interesting
Там много чего есть, и видео в том числе.
Второй Миша, который не написал музыку к песне Клячкина, которую слушайте ниже, но который написал много других достойных стихов:
А третьего Мишу я показывать здесь не буду, вы все и так его хорошо знаете.
@темы: ИЖ
-
-
18.11.2011 в 17:16(Одно из стихотворений, написанных первым тезкой)
-
-
18.11.2011 в 17:51А третьего юного героя все равно нужно было показать! Мы же всегда радуемся когда его видим)
-
-
18.11.2011 в 17:56-
-
18.11.2011 в 21:17