Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеВ этом городе, скрипящем под тысячелетиями, как несмазанная повозка, странно всё, хоть мы давно привыкли видеть в этом не перст судьбы, а повседневную рутину. Сумасшедший климат, пропахший раскаленными камнями и тысячелетней пылью солнечный жар летом ,пронизывающие, валящие с ног зимние ветры и дожди не ограничивают странности, происходящие на каждом шагу, а подчеркивают их. Мы обречены жить в окружении событий минувшего, мы воспринимаем их как современное действо. Я брожу по улицам, где при встрече с Александром Великим всего лишь приподнимаешь вежливо шляпу. Ступаю по камням мостовой, помнящим пророков и апостолов. Это происходит само собой и удивления не вызвает. Если бы вы жили в раю, разве удивительным было бы повседневное общение с архангелом, скажем, Михаилом? Если бы обитали в аду, разве шарахались бы вы от ангела смерти? Сомневаюсь. Сказка становится спутником повседневности. Призраки великих покойников сопровождают здесь прохожего, как толпа душ в Аиде сопровождала Одиссея. Он шарахался от них; мы при встрече лишь щуримся. Он был гостем, мы – постоянные жители. За десятки веков призраков, духов и ментальных тел, накрепко привязанных к этим местам, накопилось предостаточно, и время от времени они выныривают из-за поворота – вам остается лишь признать их или отвернуться при встрече. Пять измерений переплелись над Градом Давида сияющей радугой. Обломки колонн, понаставленные в каждом углу, отражают эхо канувших в лету воплей и песнопений на мертвых языках - шумерском, аккадском, вавилонском, египетском, древнеперсидском. Дорических, ионических, коринфских колонн выкопано археологами столько, что ими забиты все музеи, и их оставляют стоять там, где нашли. Воздух здесь так загустел от мистики и святости, что его можно резать ножом. Здесь до сих пор говорят на семидесяти языках.
- Вер из дос? – выпучив глаза, спрашиваю я жену на утренней весенней прогулке по римской улице Кардо, имея в виду легионера, лязгающим шагом направляющегося навстречу, гремящего деревянными сандалиями по нагретым булыжникам – они помнят еще Пилата. Не доходя до нас, закутанная в красный плащ фигура, строевым шагом, придерживая ножны меча, сворачивает на Виа Долороза.
- Дос из а поц, - отвечает супруга, имея в виду меня, и мы продолжаем путь, как будто ничего не случилось. Багдад времен Гарун аль-Рашида? Я вас умоляю, он не годится этому городу и в подметки.
Сотни раз я сталкивался здесь с двойниками – как исторических персонажей, так и моих родных. Я догонял и хлопал по плечу Навуходоносора, Цезаря и Клеопатру (однажды призрак царицы дал мне по морде). Встретился с Еленой Троянской (она лишь зыркнула глазами), по душам беседовал со шлемоблещущим Гектором; он стоял на пороге кладбища на Масличной горе, прислушивался к пению муэдзинов и растерянно крутил головой, опираясь на щит Аякса, - никто из прохожих и не подумал умерить шаг. Трижды я видел в толпе русоволосую голову моей первой жены, закутанной в арабские одежды – и лишь сморгнул, зная, что она никогда не бывала здесь и находится сейчас за три тысячи километров отсюда.
Два дня назад я устал работать и вышел со службы - погулять, прошвырнуться по центру. Неудачное время я выбрал – слепящий полдень и тридцать три градуса в тени, которой нет. Лениво переставляя ноги, я зашел в лавочку, пахнущую восточными пряностями и ароматным табаком, и встал под кондиционер.
- Да, господин мой, ты правильно сделал выбор, - раздался из глубин лавки надтреснутый голос, - мой покойный отец тоже любил стоять здесь, и воздух, выдуваемый этой прилежной машиной, напоминал ему холодные ветры у нашего старого дома на склоне Эльбруса.
Я повернул голову на звук голоса – ко мне из темноты выполз Маленький Мук, шурша по каменному полу огромными старыми, расшитыми туфлями, зябко кутаясь в халат. Мне было слишком жарко для того, чтобы разговаривать; молча я купил у него пачку ароматных египетских сигарет и, с трудом заставив себя отойти от кондиционера, вышел в полуденный зной. Не думая ни о чем, я спустился по улице Яффо от базара на улицу Давида Елина, в конце которой, в глубине сада, заросшего апельсиновыми деревьями и виноградом, стоит двухэтажный старинный особняк. Когда-то я работал здесь.
- Хэй! – послышалось сзади. – Скьюз ми!..
Я нехотя обернулся. Раскаленная белая улица была пустынна, меня догонял единственный на ней прохожий – пожилой высокий человек с рюкзаком и гитарой за плечами. Я приостановился. Подпрыгивая, как мальчишка, он почти подбежал ко мне. Несмотря на глубокие морщины на лице, он и впрямь походил на мальчишку – очень худой, патлатый, в разноцветной рубашке навыпуск, с нервными, какими-то нескоординированными движениями. Под мышками темнели пятна пота. Суетливым движением он поправил лямки рюкзака, гитара при этом почти упала – удивляясь себе, я быстрым движением подхватил ее и удержал. Он дернул плечом, прилаживая гитару, тогда стал сползать рюкзак. Я протянул другую руку и подхватил рюкзак. Так мы стояли с полминуты – со стороны могло показаться, что старые, добрые друзья обнялись после долгой разлуки. Он тяжело дышал.
- О, - сказал человек, - спасибо. Какая жара! Я умираю от жары. О! Вода!
Плавным движением он освободился от ноши (я отступил на шаг) и спустил вещи в белую пыль мостовой. Закинул руку назад, стащил с пояса термос и стал резко отвинчивать крышку. Поднес ко рту, но удержался и, прежде чем сделать глоток, с вопвопросительным выражением лица протянул термос мне.
- М-м-м? – сказал он. Я покачал головой. Он закинул голову и стал гулко глотать. Огромный кадык сновал вверх-вниз, я смотрел на небритый подбородок и силился вспомнить, в первый ли раз вижу этого человека. Что-то смутно забрезжило в моем мозгу, хотя я мог поклясться, что ни когда его не встречал.
- Уф, - сообщил он мне через некоторое время, оскалясь белозубой улыбкой, по которой я безошибочно признал в нем американца.
- Спасибо!
Я кивнул.
- Хавр ю?
При встречах больше всего я не люблю этот идиотский вопрос.
- Со-со, - ответил я.
- Какая жара! – еще раз воскликнул он и передернул плечами, как от холода. – Бр-р-р! Я был в этом городе в последний раз уже давно, мы делали бар-мицву сыну у Западной стены, но тогда была осень, и все равно я чуть не сварился. (Мы все чуть не сварились, - тут же поспешно добавил он). Слушай, друг. Где здесь такое… м-м… учреждение, м-м-м… Центр Гутника оно называется? М-м?
Я удивился. Центр Гутника – это иерусалимская йешива хабадских хасидов, и она действительно находится неподалеку, но на человеке не было ни кипы, ни другого головного убора, и вообще обликом он напоминал постаревшего и сильно потасканного хиппи. Впрочем, хабадники известны своими попытками привлечь к вере отцов всех подряд. – и хиппи, и уголовников, даже бездомных наркоманов. Впрочем, на бездомного этот человек все-таки походил не очень.
- Гутниковский центр рядом, - сказал я, - вон там, в конце улицы… За апельсиновыми деревьями, - видишь?
Он как-то по-детски обрадовался.
-О! Это чудесно! – Он сильно хлопнул в ладоши. Я поморщился. В такое жаркое время дня нельзя издавать громких звуков. С чугунной витой ограды, хлопая крыльями, взлетели потревоженные голуби.
- Проводить?
- Да! Да! – не переставая улыбаться, сказал он.
Я подал ему рюкзак. Не отряхивая мраморной белизны пыль, он надел рюкзак на плечо. Я взял гитару и мы пошли рядом. Человек безостановочно разговаривал. Он походил на ребенка, заблудившегося в чужом городе, и счастливого тем, что его нашли. Мне казалось, что он держит меня за руку.
- …Они пригласили меня выступить. Я вообще приехал выступать, и они пригласили меня первым. Я обещал. Они хорошие! Благотоворительность! Я не возьму с них денег, мы так договорились. Да! Сорок минут петь буду, а потом – в отель (ты знаешь, где мой отель? Если ты знаешь, где Гутниковский центр, то, наверное, знаешь, и где отель! Да!). В отеле - в душ! Сразу! И ледяная вода в баре. О-о-у, много ледяной воды!
Где-то я определенно видел эти суетливые, нервные движения, слышал этот петушиный голос. Но где? То, что он идет выступать сорок минут перед хасидами – ну так и что, они вечно приглашают выступать кого ни попадя… Я решил перебить его суматошную речь наводящим вопросом.
- Тебя как зовут?
Он всполошился.
- А я так и не спросил, как тебя зовут! Это все жара! Жара! Я вернусь в гостиницу и напьюсь ледяной воды… Я…
- Меня зовут Майкл, - сказал я.
- Оу-у! – обрадовался он на всю тихую улицу. – А я – Бобби! У меня есть друг детства Майкл, мы с ним в школе и в университете потом были не разлей вода, а теперь он мой даже продюсер… типа…
- Я знал одного Бобби, - сказал я. – Фамилия его была Фишер.
- Оу-у-у! - отчаянно замотал головой он, - это не есть очень хороший человек! Был. Я тоже знал его. Великий человек, но очень плохой. Я не такой! Я…
- Да-да, - сказал я, - ты – хороший. Я сразу это понял. Как только тебя увидел.
Я знаю, что такого рода дурацкие комплименты умиротворяющее действуют именно на американцев. У меня заболело правое ухо. Гость великого города шел именно с правой стороны.
Гитарист застенчиво и благодарно улыбнулся.
Мы подошли к воротам, увитым пыльным плющем.
- Ну вот, - сказал я, останавливаясь. – Вот тебе то, что ты ищешь.
- Да? – жадно спросил он, вытягиваясь на цыпочках и пытаясь разглядеть, что делается за воротами. Он даже подпрыгнул от возбуждения.
– Это – Гутниковский центр? Да?
- Еще бы, - сказал я, стаскивая с плеча гитару. – Он самый. Там, за воротами, бегают маленькие хасиды в строгих костюмах и черных кипах. А у тебя, между прочим, никакой кипы нет. Нужно надеть что-нибудь на голову, прежде чем войти туда. Знаешь, это обычай такой… Хочешь, я дам тебе носовой платок? Его можно приладить к голове…
Я вытащил и разгладил свой, не очень свежий, прямо скажем, носовой платок. Ничего, сойдет и такой, подумал я. Я видел, как на кладбищах не сильно религиозные люди выходят из положения именно таким образом.
- У меня есть кипа! – вскрикнул он и стал судорожно бить себя по бокам. – Я ношу кипу в кармане… На всякий случай ношу. Вот она!
И он вытянул из заднего кармана джинсов крохотную, помятую вязаную кипу неопределенного от старости цвета, и стал прилаживать к патлам, свисавшим с затылка.
- Не снимай ее с головы все время, пока выступаешь, - поучал его я, - пока не выйдешь…
- Да знаю я! Мне Любавичский ребе объяснял…
Ого, - подумал я, - сам Любавичский ребе? Ну, ладно…
- Ну, - сказал я, - давай прощаться. Мне на работу пора.
Я протянул ему гитару.
- Вот спасибо… Жалко, времени нет, так и не поговорили…- сокрушенно произнес он, держась рукой за ворота. - Знаешь, напиши мне письмо! Теперь это просто. А знаешь, сколько я учился этому чертову ящику? Но – научился. Записать есть чем? Нету… ну, запомнишь. Бобби тире дилан собака тра-та-та…
- Что? – сказал я.
- Дилан! – крикнул он, подпрыгивая на месте от нетерпения. - Бобби Дилан!
Я стоял, держа гитару, как автомат, наперевес, и смотрел на него.
- Всё! Пока! Ба-а-ай… – он приоткрыл ворота. Я бережно передал ему гитару. Мне не хотелось выпускать ее из рук. Мне хотелось подержать ее еще немного.
Я повернулся и пошел по улице. Спокойствие, только спокойствие. Давно уже решено – в этом городе ничему не удивляться. Ничему.
- Хээй! – крикнул он вослед. Я быстро обернулся. Из-за ворот выглядывала лишь его голова.
- А вообще-то я - Циммерман! Если ты не знал.
И ворота с натужным скрипом затворились.
----------------------------------------------------------------------------------------
- Вер из дос? – выпучив глаза, спрашиваю я жену на утренней весенней прогулке по римской улице Кардо, имея в виду легионера, лязгающим шагом направляющегося навстречу, гремящего деревянными сандалиями по нагретым булыжникам – они помнят еще Пилата. Не доходя до нас, закутанная в красный плащ фигура, строевым шагом, придерживая ножны меча, сворачивает на Виа Долороза.
- Дос из а поц, - отвечает супруга, имея в виду меня, и мы продолжаем путь, как будто ничего не случилось. Багдад времен Гарун аль-Рашида? Я вас умоляю, он не годится этому городу и в подметки.
Сотни раз я сталкивался здесь с двойниками – как исторических персонажей, так и моих родных. Я догонял и хлопал по плечу Навуходоносора, Цезаря и Клеопатру (однажды призрак царицы дал мне по морде). Встретился с Еленой Троянской (она лишь зыркнула глазами), по душам беседовал со шлемоблещущим Гектором; он стоял на пороге кладбища на Масличной горе, прислушивался к пению муэдзинов и растерянно крутил головой, опираясь на щит Аякса, - никто из прохожих и не подумал умерить шаг. Трижды я видел в толпе русоволосую голову моей первой жены, закутанной в арабские одежды – и лишь сморгнул, зная, что она никогда не бывала здесь и находится сейчас за три тысячи километров отсюда.
Два дня назад я устал работать и вышел со службы - погулять, прошвырнуться по центру. Неудачное время я выбрал – слепящий полдень и тридцать три градуса в тени, которой нет. Лениво переставляя ноги, я зашел в лавочку, пахнущую восточными пряностями и ароматным табаком, и встал под кондиционер.
- Да, господин мой, ты правильно сделал выбор, - раздался из глубин лавки надтреснутый голос, - мой покойный отец тоже любил стоять здесь, и воздух, выдуваемый этой прилежной машиной, напоминал ему холодные ветры у нашего старого дома на склоне Эльбруса.
Я повернул голову на звук голоса – ко мне из темноты выполз Маленький Мук, шурша по каменному полу огромными старыми, расшитыми туфлями, зябко кутаясь в халат. Мне было слишком жарко для того, чтобы разговаривать; молча я купил у него пачку ароматных египетских сигарет и, с трудом заставив себя отойти от кондиционера, вышел в полуденный зной. Не думая ни о чем, я спустился по улице Яффо от базара на улицу Давида Елина, в конце которой, в глубине сада, заросшего апельсиновыми деревьями и виноградом, стоит двухэтажный старинный особняк. Когда-то я работал здесь.
- Хэй! – послышалось сзади. – Скьюз ми!..
Я нехотя обернулся. Раскаленная белая улица была пустынна, меня догонял единственный на ней прохожий – пожилой высокий человек с рюкзаком и гитарой за плечами. Я приостановился. Подпрыгивая, как мальчишка, он почти подбежал ко мне. Несмотря на глубокие морщины на лице, он и впрямь походил на мальчишку – очень худой, патлатый, в разноцветной рубашке навыпуск, с нервными, какими-то нескоординированными движениями. Под мышками темнели пятна пота. Суетливым движением он поправил лямки рюкзака, гитара при этом почти упала – удивляясь себе, я быстрым движением подхватил ее и удержал. Он дернул плечом, прилаживая гитару, тогда стал сползать рюкзак. Я протянул другую руку и подхватил рюкзак. Так мы стояли с полминуты – со стороны могло показаться, что старые, добрые друзья обнялись после долгой разлуки. Он тяжело дышал.
- О, - сказал человек, - спасибо. Какая жара! Я умираю от жары. О! Вода!
Плавным движением он освободился от ноши (я отступил на шаг) и спустил вещи в белую пыль мостовой. Закинул руку назад, стащил с пояса термос и стал резко отвинчивать крышку. Поднес ко рту, но удержался и, прежде чем сделать глоток, с вопвопросительным выражением лица протянул термос мне.
- М-м-м? – сказал он. Я покачал головой. Он закинул голову и стал гулко глотать. Огромный кадык сновал вверх-вниз, я смотрел на небритый подбородок и силился вспомнить, в первый ли раз вижу этого человека. Что-то смутно забрезжило в моем мозгу, хотя я мог поклясться, что ни когда его не встречал.
- Уф, - сообщил он мне через некоторое время, оскалясь белозубой улыбкой, по которой я безошибочно признал в нем американца.
- Спасибо!
Я кивнул.
- Хавр ю?
При встречах больше всего я не люблю этот идиотский вопрос.
- Со-со, - ответил я.
- Какая жара! – еще раз воскликнул он и передернул плечами, как от холода. – Бр-р-р! Я был в этом городе в последний раз уже давно, мы делали бар-мицву сыну у Западной стены, но тогда была осень, и все равно я чуть не сварился. (Мы все чуть не сварились, - тут же поспешно добавил он). Слушай, друг. Где здесь такое… м-м… учреждение, м-м-м… Центр Гутника оно называется? М-м?
Я удивился. Центр Гутника – это иерусалимская йешива хабадских хасидов, и она действительно находится неподалеку, но на человеке не было ни кипы, ни другого головного убора, и вообще обликом он напоминал постаревшего и сильно потасканного хиппи. Впрочем, хабадники известны своими попытками привлечь к вере отцов всех подряд. – и хиппи, и уголовников, даже бездомных наркоманов. Впрочем, на бездомного этот человек все-таки походил не очень.
- Гутниковский центр рядом, - сказал я, - вон там, в конце улицы… За апельсиновыми деревьями, - видишь?
Он как-то по-детски обрадовался.
-О! Это чудесно! – Он сильно хлопнул в ладоши. Я поморщился. В такое жаркое время дня нельзя издавать громких звуков. С чугунной витой ограды, хлопая крыльями, взлетели потревоженные голуби.
- Проводить?
- Да! Да! – не переставая улыбаться, сказал он.
Я подал ему рюкзак. Не отряхивая мраморной белизны пыль, он надел рюкзак на плечо. Я взял гитару и мы пошли рядом. Человек безостановочно разговаривал. Он походил на ребенка, заблудившегося в чужом городе, и счастливого тем, что его нашли. Мне казалось, что он держит меня за руку.
- …Они пригласили меня выступить. Я вообще приехал выступать, и они пригласили меня первым. Я обещал. Они хорошие! Благотоворительность! Я не возьму с них денег, мы так договорились. Да! Сорок минут петь буду, а потом – в отель (ты знаешь, где мой отель? Если ты знаешь, где Гутниковский центр, то, наверное, знаешь, и где отель! Да!). В отеле - в душ! Сразу! И ледяная вода в баре. О-о-у, много ледяной воды!
Где-то я определенно видел эти суетливые, нервные движения, слышал этот петушиный голос. Но где? То, что он идет выступать сорок минут перед хасидами – ну так и что, они вечно приглашают выступать кого ни попадя… Я решил перебить его суматошную речь наводящим вопросом.
- Тебя как зовут?
Он всполошился.
- А я так и не спросил, как тебя зовут! Это все жара! Жара! Я вернусь в гостиницу и напьюсь ледяной воды… Я…
- Меня зовут Майкл, - сказал я.
- Оу-у! – обрадовался он на всю тихую улицу. – А я – Бобби! У меня есть друг детства Майкл, мы с ним в школе и в университете потом были не разлей вода, а теперь он мой даже продюсер… типа…
- Я знал одного Бобби, - сказал я. – Фамилия его была Фишер.
- Оу-у-у! - отчаянно замотал головой он, - это не есть очень хороший человек! Был. Я тоже знал его. Великий человек, но очень плохой. Я не такой! Я…
- Да-да, - сказал я, - ты – хороший. Я сразу это понял. Как только тебя увидел.
Я знаю, что такого рода дурацкие комплименты умиротворяющее действуют именно на американцев. У меня заболело правое ухо. Гость великого города шел именно с правой стороны.
Гитарист застенчиво и благодарно улыбнулся.
Мы подошли к воротам, увитым пыльным плющем.
- Ну вот, - сказал я, останавливаясь. – Вот тебе то, что ты ищешь.
- Да? – жадно спросил он, вытягиваясь на цыпочках и пытаясь разглядеть, что делается за воротами. Он даже подпрыгнул от возбуждения.
– Это – Гутниковский центр? Да?
- Еще бы, - сказал я, стаскивая с плеча гитару. – Он самый. Там, за воротами, бегают маленькие хасиды в строгих костюмах и черных кипах. А у тебя, между прочим, никакой кипы нет. Нужно надеть что-нибудь на голову, прежде чем войти туда. Знаешь, это обычай такой… Хочешь, я дам тебе носовой платок? Его можно приладить к голове…
Я вытащил и разгладил свой, не очень свежий, прямо скажем, носовой платок. Ничего, сойдет и такой, подумал я. Я видел, как на кладбищах не сильно религиозные люди выходят из положения именно таким образом.
- У меня есть кипа! – вскрикнул он и стал судорожно бить себя по бокам. – Я ношу кипу в кармане… На всякий случай ношу. Вот она!
И он вытянул из заднего кармана джинсов крохотную, помятую вязаную кипу неопределенного от старости цвета, и стал прилаживать к патлам, свисавшим с затылка.
- Не снимай ее с головы все время, пока выступаешь, - поучал его я, - пока не выйдешь…
- Да знаю я! Мне Любавичский ребе объяснял…
Ого, - подумал я, - сам Любавичский ребе? Ну, ладно…
- Ну, - сказал я, - давай прощаться. Мне на работу пора.
Я протянул ему гитару.
- Вот спасибо… Жалко, времени нет, так и не поговорили…- сокрушенно произнес он, держась рукой за ворота. - Знаешь, напиши мне письмо! Теперь это просто. А знаешь, сколько я учился этому чертову ящику? Но – научился. Записать есть чем? Нету… ну, запомнишь. Бобби тире дилан собака тра-та-та…
- Что? – сказал я.
- Дилан! – крикнул он, подпрыгивая на месте от нетерпения. - Бобби Дилан!
Я стоял, держа гитару, как автомат, наперевес, и смотрел на него.
- Всё! Пока! Ба-а-ай… – он приоткрыл ворота. Я бережно передал ему гитару. Мне не хотелось выпускать ее из рук. Мне хотелось подержать ее еще немного.
Я повернулся и пошел по улице. Спокойствие, только спокойствие. Давно уже решено – в этом городе ничему не удивляться. Ничему.
- Хээй! – крикнул он вослед. Я быстро обернулся. Из-за ворот выглядывала лишь его голова.
- А вообще-то я - Циммерман! Если ты не знал.
И ворота с натужным скрипом затворились.
----------------------------------------------------------------------------------------
-
-
30.07.2011 в 19:33