Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
- Минуточку внимания, - сказал Боря и постучал бутылкой по столу. Кроме меня, никто его не услышал, все гомонили, - да и я сам услышал его только потому, что сидел рядом. Тогда он ударил по столу кулаком, бутылка подпрыгнула и, упав на край стола, вылилась ему на колени. Ты что? - спросила Зина. - Я описался, - гордо ответил он. Водка струилась по ногам и капала на пол. - Всё ясно, - сказала Зина и, сунув два пальца в рот, свистнула так оглушительно, что ее соседи покачнулись. - Холоднокровней, Зина, - сказал Гриша, - вы не на работе... - Это Бабель, - с готовностью вмешался Сан Саныч. - Это Трестман, - возразил ему Гриша. читать дальше- А Миша всё молчит, - с другого конца стола сказал Володя, - он только водку пьет, что-то все время записывает и молчит, и я не понимаю, зачем он ходит на наши собрания. Это подозрительно. - Тут, наконец, все замолчали и уставились на меня. - Он описывает наши встречи, - заплетающимся языком сказал Боря, - он все записывает, потом все перевирает, потом придумывает бог знает что, и потом из этого салата делает рассказ. Это хорошие рассказы, я их все читаю. - Я тоже читал кое-что из этих рассказов, - возразил Володя, - и они мне не понравились. - Это потому что он талантливее тебя, - объяснил Боря. Володя чуть покраснел и открыл рот, чтобы сказать какую-то ехидную гадость. - Не надо, - сказал я, продолжая писать, - не надо. Я априори согласен со всем, что ты скажешь. И вообще ты самый талантливый здесь, так что все в порядке. - А, ну тогда хорошо, - сказал Володя и успокоился.
- Значит, так, - сказал Боря, брезгливо одергивая мокрые штаны. - Мы уже ни лыка, ни мяса, поэтому просто пусть каждый по кругу расскажет что-нибудь. Неважно что. Чтобы было интересно.
- Я вчера спал с женой, - немедленно откликнулся молодой прозаик Петя, сидевший в самом углу.
- Ого, - сказали все. Пете на прошлой неделе исполнилось восемьдесят семь лет.
- Очень интересно, - сказал Боря, - но, как бы, не очень по теме...
Прозаик немедленно обиделся.
- Это тебе не по теме, потому что это не ты спал с моей женой, а я. И...
- Сейчас мы уйдем в дебри, - сказал Коля. - Давайте ближе к баранам, то есть к литературе. Или, на худой случай, к истории. К философии там, к мемуарам...
- Нет, а чего он задается?! - продолжал тугой на ухо молодой прозаик. Молодым прозаиком он считается потому, что за всю жизнь успел издать только одну книгу - брошюру о восстании в вильнюсском гетто, написанную в жанре фэнтези ("...крышка люка отворилась, и из канализации появился Изя в кепке. - Руки вверх! - сказал он, и взвод эсэсовцев хором уронил свои "шмайсеры"). Петя в жизни не был не только в гетто, но даже и в Вильнюсе.
- ...Чего он задается? У меня событие, а он задается. Сам просил рассказывать, а теперь перебивает.
- А я вчера спала с мужем, - сказала Рита.
- А я пятую неделю как хожу больной, пятую неделю я не сплю с женой, - пропел Сан Саныч.
- Это из Галича, - сказал я, на минуту отрываясь от листа бумаги.
- А я вчера ни с кем не спал, - сказал Игорь.
- А я вообще никогда ни с кем не спала, - сказала Вера. - Я слышала, что секс - это неинтересно...
- А это перефраз из Новодворской, - сказал Литкритик.
- Блин, мы будем чего-нибудь рассказывать нормальное?- возмутился я. - Я же записываю!
- Да! - сказал Боря. - Я совсем забыл! Таня из Москвы получила наш альманах со всеми подписями, и она очень всем нам благодарна.
- Ась? Чего? - вертясь на стуле, переспросил молодой прозаик, прикладывая ладонь к оттопыренному волосатому уху.
- Благодарна! - крикнул Боря.
- Кого?
- Тебя, - успокоила его Зина.
- Спасибо, - сказал Петя.
- Продолжаем разговор, - сказал Боря.
- А это - из "Карлсона", - сказал Сан Саныч.
- Блин! Нельзя ли посерьезнее, - возмутился я еще раз. - Я же стенографирую!
- Я же говорю - очень подозрительно, - вполголоса произнес Володя.
- Давай рассказывай, - распорядился Боря. - Он стенграфирует для Тани и вообще для своих неуловимых виртуальных читателей.
- Неуловимые мстители. Был такой фильм, - сказал Сан Саныч. Он засунул грязные пальцы в банку со шпротами, вытащил одну, измазался и теперь облизывался, как кот. Зина взяла банку и брезгливо выбросила ее в мусорное ведро.
- Блин! - сказал я.
- Ну хорошо. Раз для читателей, то это святое, - сказал Яша. - В тридцать восьмом году Утесова пригласили выступить на Лубянке перед чекистами. Он был на коне, его обожали все, даже энкаведисты. Он появился в зале, ему устроили овацию. Аплодисменты - минута, две, три... Его встречали, как, бывало, встречали Самого. Кубики, ромбики, офицеры, генералы - все хлопают стоя. Наконец, ему надоело. Царственным мановением руки он показывает публике: садитесь. Аплодисменты прекращаются, все опускаются на места, и Утесов произносит фразу, вошедшую в анналы истории:
- Спасибо. Я единственный человек в стране, способный одним движением посадить всю Лубянку.
- Это хорошо. Кто следующий? - спросил Боря. - По кругу, по кругу... И не торопитесь - Мыша записывает. Кто следующий?
- Ты, - сказал я.
- Ага. Я расскажу филологический анекдот. В автобусе едет человек и читает книжку, поминутно ероша волосы и от избытка чувств восклицая:
- Что делается, а?! Никогда бы не поверил! Не может быть! Поразительно! Фантастика!!..
Граждане смотрят на него и, наконец, кто-то спрашивает:
- Простите, а что вы читаете?
- Орфографический словарь!
- Кажется, я следующий, - сказал Володя Ханан. - В семидесятых годах я сам, своими глазами, видел на одном книжном развале раритет: красивая фирменная коробка, обшитая бархатом, и в ней набор - три аккуратно упакованные большие пластинки под названием "Аплодисменты товарищу И.В.Сталину на семнадцатом съезде ВКП(б)". Ханыга хотел за это чудо десять целковых - большие по тем временам деньги. И, вы знаете, я уплатил. И принес домой, подозревая обман. Поставил на патефон - действительно аплодисменты и неразборчивые от избытка чувств восклицания с мест. Я приспособил пластинки, они у меня в дело пошли: я под них выпивал. Открою бутылку, включу патефон, наливаю стакан... Отлично шло, лучше всякой закуси. Перед отъездом из страны я подарил эти диски своему другу, сильно пьющему ленинградскому поэту Васе. Вася тоже пил под аплодисменты, он, потом я узнал, так и скончался от удара, сидя за столом и слушая патефон.
- Прекрасная смерть, - сказал Боря. - Кто следующий?
- Я, - сказал Яша. - Насчет пластинок... Однажды в Караганде я слышал выступление местного акына. Типа Джамбула. Это был пятьдесят второй год. В карагандинском драматическом театре, актерский состав которого состоял из одних подневольных зеков, выступал народный певец с воли. Он пел песню, подыгрывая себе на домбре... не знаю, как эта штука называется, на ней было две струны - народный инструмент. Весь вечер он пел одну-единственную песню. Это был беспроигрышный номер. В песне было только два слова:
"Сталин - Мао Цзе-дун". Сталин - Мао Цзе-дун - Мао Цзе-дун - Сталин. И так - один час двадцать четыре минуты. Я засек по часам. Потом он раскланялся, и концерт кончился.
- Следующий, наверное, я, - сказал Литкритик. - Вы все знаете, у нас в стране живет такая прекрасная поэтесса и человек, видевший все на свете, Сарра Погреб. С ударением на последний слог, прошу не путать.
- Мы знаем, - сказали все хором.
- Она теперь живет в Ариэле. Ей недавно исполнилось девяносто лет. Я ее поздравил по телефону, она пригласила меня к себе, я приехал. Мы разговаривали о старых временах. Она вспомнила, как когда-то, в начале своей поэтической карьеры, хотела показать свои стихи кому-то из мэтров. Это было полвека назад. Долго обещали связать ее с Давидом Самойловым или со Слуцким, но все время оказывалось, что мэтры сильно заняты. А Сарра, в принципе, человек не особенно навязчивый. Наконец, ей сказали, что Самойлов уехал в Прибалтику, так что, если она хочет, ее могут представить Евтушенко. Сарра поблагодарила, подумала и отказалась. Спросила адрес Самойлова, села на поезд и поехала в Прибалтику. Нашла дом, в котором жил Самойлов, поднялась на крыльцо и постучалась в дверь. Давид открыл ей и пригласил войти. Она извинилась и сказала, что хотела бы почитать ему стихи. Он вздохнул и, опустившись в кресло, приготовился слушать. - Только не очень долго, пожалуйста, - сказал он, - ко мне должен зайти Левитанский, мы вместе отдыхаем...
Сарра извинилась еще раз и начала читать. После четырех первых строк Дэзик подскочил, выкарабкался из кресла и кинулся к телефону. Он звонил Левитанскому:
- Юра! Срочно приезжай! Здесь - СТИХИ!
- А я как раз написала стихи к девяностолетию Сарры Абрамовны, - сказала Зина Палванова. - Тем более, я иду следующая по кругу.
- Читай, - распорядился Боря.
Холмиста даль и торжественна,
Просторны дни и тихи.
Седая нерусская женщина
Здесь русские пишет стихи.
Словами своими простыми
Она подкрепляет дела:
Сквозь жизнь пронесла праимя,
Праотчество пронесла.
Вкус голода знает и жажды,
Умеет любить и сметь.
Примерила смерть однажды -
Не подошла ей смерть.
Бог смертные люки задраил,
зазеленел апрель.
А подошел ей Израиль,
А подошел Ариэль.
О, дом одиноких странствий!
Становится память сквозной.
Самойлов, Гердт, Левитанский -
Портреты да книги стеной.
...Вытягивает невольно
Серебряный свой улов.
А нам и светло, и больно
От небумажных слов.
Давно обернулись печали
Не цветом, а светом лица.
Ах, СЛОВО было в начале -
Пребудет оно до конца!
- Очень здорово, - сказал Боря. - Давай эти стихи сюда, я их Сарре пошлю.
- Да я их ей уже читала, - сказала Зина.
- Тогда - кто следующий? Мыша, ты все успеваешь записывать?
- Успеваю, - буркнул я, продолжая строчить, как бешеный.
- Ну, я, типа, следующий, - сказал Володя Френкель. - Я почитаю новые стихи, их еще нигде не опубликовали.
Очертанья острова Голодай.
Вдалеке темнеет вода залива.
Тут холодный ветер и неба край,
Новостройки-башни глядят спесиво.
Это - Питер. Я-то к нему щекой
Не прижмусь, как промолвил поэт когда-то.
Хорошо, что я наконец чужой,
Хорошо, что в прошлое нет возврата.
Это тоже Питер. Тут всякий хлам
Под ногами, осколки бутылок битых.
Вот сюда притопал грядущий Хам
И остался здесь на гранитных плитах.
Это был семнадцатый год, февраль,
Беснованье толп при любой погоде,
Времена, когда либеральный враль
О свободном ныне вещал народе.
Вот свобода - в брата стреляет брат,
И Россия рухнула в бесовщину.
Но судить, кто прав, а кто виноват -
Это мне, конечно же, не по чину.
Вот и здесь я думаю о другом -
О вечернем свете, что так печален,
О безлюдье на берегу морском,
О чудовищном сне городских окраин.
- Еще, - тихо попросила Рита.
- Тогда вот еще стихотворение, которое я написал уже в этом новом году. Называется - "Свет"...
Когда настанет ночь, в которой нет покоя,
Лишь россыпи огней, далеких, как всегда,
За пламенем свечи - рождественская хвоя,
И звон колоколов, и первая звезда.
Негаснущей звезды сиянье одиноко,
Невольно за нее охватывает страх.
Что стоит в эту ночь предвиденье пророка
О времени благом, о вышних небесах?
И город не узнать, и мир неузнаваем...
задернуть бы окно, не думать ни о чем,
Не помнить ничего. А ночь уже за краем,
И свет издалека, и ангел за плечом.
Все захлопали.
- Да, - сказал Боря. - Это да... Это в следующий альманах пойдет сразу же, сходу, мгновенно, как звезда, не будь я Председатель. Мыша?
- Ась? - спросил я, неохотно отрываясь от листа, где записывал последнюю строчку.
- Я хочу тебе сказать, что завидую Тане. Ей еще только предстоит прочесть эти стихи...
- Какой Тане? - вмешался Сан Саныч, почесывавший грязную пегую бороду.
- Той, о которой мы говорили в начале нашего вечера, - пояснил Боря, - и для которой ты расписывался в альманахе.
- А!
- Я, - сказал я, - завидую не только ей. Их прочтут и другие люди, которые знают всех присутствующих - правда, заочно. У меня есть ценители и Зининых стихов, и Володиных, и Гришиных, и Бориных.
- А у меня есть ценители? - обеспокоенно спросил Сан Саныч.
- Тебя все просто обожают, - успокоил я его, и он приосанился.
- У Мышиных виртуальных приятелей очень смешные имена, - сказал Боря. - Таня там именуется почему-то Ложкой. Еще там есть почему-то Осень.
- Что такое Осень? Это Небо, - фальшиво пропел Сан Саныч, со скрипом копаясь в бороде.
- Плачущее Небо под ногами, - сказал Гриша. - Под твоими немытыми сапогами.
- Ты врешь, господин поэт - я чистил их в позапрошлом году!
...- и Пчела, и какое-то Арго, и еще Тур... Турбалин, что ли, и Шмарк...
- Снарк!
-...и даже Ленин к нему ходит, в смысле - Владимир Ильич; а Таня рассказывала про девушку по кличке Лятесс. Француженка, наверное.
- Еще Ворона там была, - вспомнил Гриша.
- Была, да сплыла... - сказал я.
- А я помню такую девицу, очень эффектную девицу, которую зовут Лапса, - сказала Рита.
- Я хочу поцеловать ее, - сообщил Сан Саныч, наливая себе водки и расправляя усы, - потому что я люблю эффектных девиц.
- Она не целуется с мальчиками, - грустно сообщил я, - она только со мной целуется. Шесть лет назад.
- Ну вот еще! - возмутился Сан Саныч и завертелся на стуле, расчесывая подмышки. - Скажи ей, что я - девочка!
- У тебя борода, девочка...
- У тебя тоже борода!
- Да, но у тебя немытая борода, - уточнил я. - И одеколоном ты не пользуешься.
Несколько секунд он смотрел на меня молча. Потом процитировал:
- Что я - благородный, что ли, мыться? Два раза за ночь молился - чего же еще?
- Так, господа писатели с ударением на первый слог, - вмешался Боря. - Пора и честь знать. Мы выпили всё, что у нас было, и съели всё, что у нас было, и рассказали всё, что у нас было, и поэтому нам пора по домам. Мыша, сколько бумаги ты исписал за вечер?
- Двадцать четыре листа! - с гордостью сказал я.
- Не хило, - сказал Ханан и ехидно скривил краешек рта, - только для чего, спрашивается, скурпулезно записывать чужое вместо того чтобы писать свое?
- Это чужое в процессе превращается у него в свое, - спокойно сказал Боря. - Это производственный процесс такой. Ты так не умеешь.
- А ты - умеешь, конечно? - вскинулся Володя.
- И я не умею. А он умеет.
- Ну ладно, - махнул рукой Володя и налил себе последнюю рюмку. - Но все-таки я хочу знать - зачем? Для чего?
- Для Вечности, - сказал Председатель и ласково погладил меня по плечу толстым пальцем.
------------------------------
Слева направо: Яша Басин (историк, публицист), Володя Ханан (поэт), Валя Кобяков (прозаик).
- Значит, так, - сказал Боря, брезгливо одергивая мокрые штаны. - Мы уже ни лыка, ни мяса, поэтому просто пусть каждый по кругу расскажет что-нибудь. Неважно что. Чтобы было интересно.
- Я вчера спал с женой, - немедленно откликнулся молодой прозаик Петя, сидевший в самом углу.
- Ого, - сказали все. Пете на прошлой неделе исполнилось восемьдесят семь лет.
- Очень интересно, - сказал Боря, - но, как бы, не очень по теме...
Прозаик немедленно обиделся.
- Это тебе не по теме, потому что это не ты спал с моей женой, а я. И...
- Сейчас мы уйдем в дебри, - сказал Коля. - Давайте ближе к баранам, то есть к литературе. Или, на худой случай, к истории. К философии там, к мемуарам...
- Нет, а чего он задается?! - продолжал тугой на ухо молодой прозаик. Молодым прозаиком он считается потому, что за всю жизнь успел издать только одну книгу - брошюру о восстании в вильнюсском гетто, написанную в жанре фэнтези ("...крышка люка отворилась, и из канализации появился Изя в кепке. - Руки вверх! - сказал он, и взвод эсэсовцев хором уронил свои "шмайсеры"). Петя в жизни не был не только в гетто, но даже и в Вильнюсе.
- ...Чего он задается? У меня событие, а он задается. Сам просил рассказывать, а теперь перебивает.
- А я вчера спала с мужем, - сказала Рита.
- А я пятую неделю как хожу больной, пятую неделю я не сплю с женой, - пропел Сан Саныч.
- Это из Галича, - сказал я, на минуту отрываясь от листа бумаги.
- А я вчера ни с кем не спал, - сказал Игорь.
- А я вообще никогда ни с кем не спала, - сказала Вера. - Я слышала, что секс - это неинтересно...
- А это перефраз из Новодворской, - сказал Литкритик.
- Блин, мы будем чего-нибудь рассказывать нормальное?- возмутился я. - Я же записываю!
- Да! - сказал Боря. - Я совсем забыл! Таня из Москвы получила наш альманах со всеми подписями, и она очень всем нам благодарна.
- Ась? Чего? - вертясь на стуле, переспросил молодой прозаик, прикладывая ладонь к оттопыренному волосатому уху.
- Благодарна! - крикнул Боря.
- Кого?
- Тебя, - успокоила его Зина.
- Спасибо, - сказал Петя.
- Продолжаем разговор, - сказал Боря.
- А это - из "Карлсона", - сказал Сан Саныч.
- Блин! Нельзя ли посерьезнее, - возмутился я еще раз. - Я же стенографирую!
- Я же говорю - очень подозрительно, - вполголоса произнес Володя.
- Давай рассказывай, - распорядился Боря. - Он стенграфирует для Тани и вообще для своих неуловимых виртуальных читателей.
- Неуловимые мстители. Был такой фильм, - сказал Сан Саныч. Он засунул грязные пальцы в банку со шпротами, вытащил одну, измазался и теперь облизывался, как кот. Зина взяла банку и брезгливо выбросила ее в мусорное ведро.
- Блин! - сказал я.
- Ну хорошо. Раз для читателей, то это святое, - сказал Яша. - В тридцать восьмом году Утесова пригласили выступить на Лубянке перед чекистами. Он был на коне, его обожали все, даже энкаведисты. Он появился в зале, ему устроили овацию. Аплодисменты - минута, две, три... Его встречали, как, бывало, встречали Самого. Кубики, ромбики, офицеры, генералы - все хлопают стоя. Наконец, ему надоело. Царственным мановением руки он показывает публике: садитесь. Аплодисменты прекращаются, все опускаются на места, и Утесов произносит фразу, вошедшую в анналы истории:
- Спасибо. Я единственный человек в стране, способный одним движением посадить всю Лубянку.
- Это хорошо. Кто следующий? - спросил Боря. - По кругу, по кругу... И не торопитесь - Мыша записывает. Кто следующий?
- Ты, - сказал я.
- Ага. Я расскажу филологический анекдот. В автобусе едет человек и читает книжку, поминутно ероша волосы и от избытка чувств восклицая:
- Что делается, а?! Никогда бы не поверил! Не может быть! Поразительно! Фантастика!!..
Граждане смотрят на него и, наконец, кто-то спрашивает:
- Простите, а что вы читаете?
- Орфографический словарь!
- Кажется, я следующий, - сказал Володя Ханан. - В семидесятых годах я сам, своими глазами, видел на одном книжном развале раритет: красивая фирменная коробка, обшитая бархатом, и в ней набор - три аккуратно упакованные большие пластинки под названием "Аплодисменты товарищу И.В.Сталину на семнадцатом съезде ВКП(б)". Ханыга хотел за это чудо десять целковых - большие по тем временам деньги. И, вы знаете, я уплатил. И принес домой, подозревая обман. Поставил на патефон - действительно аплодисменты и неразборчивые от избытка чувств восклицания с мест. Я приспособил пластинки, они у меня в дело пошли: я под них выпивал. Открою бутылку, включу патефон, наливаю стакан... Отлично шло, лучше всякой закуси. Перед отъездом из страны я подарил эти диски своему другу, сильно пьющему ленинградскому поэту Васе. Вася тоже пил под аплодисменты, он, потом я узнал, так и скончался от удара, сидя за столом и слушая патефон.
- Прекрасная смерть, - сказал Боря. - Кто следующий?
- Я, - сказал Яша. - Насчет пластинок... Однажды в Караганде я слышал выступление местного акына. Типа Джамбула. Это был пятьдесят второй год. В карагандинском драматическом театре, актерский состав которого состоял из одних подневольных зеков, выступал народный певец с воли. Он пел песню, подыгрывая себе на домбре... не знаю, как эта штука называется, на ней было две струны - народный инструмент. Весь вечер он пел одну-единственную песню. Это был беспроигрышный номер. В песне было только два слова:
"Сталин - Мао Цзе-дун". Сталин - Мао Цзе-дун - Мао Цзе-дун - Сталин. И так - один час двадцать четыре минуты. Я засек по часам. Потом он раскланялся, и концерт кончился.
- Следующий, наверное, я, - сказал Литкритик. - Вы все знаете, у нас в стране живет такая прекрасная поэтесса и человек, видевший все на свете, Сарра Погреб. С ударением на последний слог, прошу не путать.
- Мы знаем, - сказали все хором.
- Она теперь живет в Ариэле. Ей недавно исполнилось девяносто лет. Я ее поздравил по телефону, она пригласила меня к себе, я приехал. Мы разговаривали о старых временах. Она вспомнила, как когда-то, в начале своей поэтической карьеры, хотела показать свои стихи кому-то из мэтров. Это было полвека назад. Долго обещали связать ее с Давидом Самойловым или со Слуцким, но все время оказывалось, что мэтры сильно заняты. А Сарра, в принципе, человек не особенно навязчивый. Наконец, ей сказали, что Самойлов уехал в Прибалтику, так что, если она хочет, ее могут представить Евтушенко. Сарра поблагодарила, подумала и отказалась. Спросила адрес Самойлова, села на поезд и поехала в Прибалтику. Нашла дом, в котором жил Самойлов, поднялась на крыльцо и постучалась в дверь. Давид открыл ей и пригласил войти. Она извинилась и сказала, что хотела бы почитать ему стихи. Он вздохнул и, опустившись в кресло, приготовился слушать. - Только не очень долго, пожалуйста, - сказал он, - ко мне должен зайти Левитанский, мы вместе отдыхаем...
Сарра извинилась еще раз и начала читать. После четырех первых строк Дэзик подскочил, выкарабкался из кресла и кинулся к телефону. Он звонил Левитанскому:
- Юра! Срочно приезжай! Здесь - СТИХИ!
- А я как раз написала стихи к девяностолетию Сарры Абрамовны, - сказала Зина Палванова. - Тем более, я иду следующая по кругу.
- Читай, - распорядился Боря.
Холмиста даль и торжественна,
Просторны дни и тихи.
Седая нерусская женщина
Здесь русские пишет стихи.
Словами своими простыми
Она подкрепляет дела:
Сквозь жизнь пронесла праимя,
Праотчество пронесла.
Вкус голода знает и жажды,
Умеет любить и сметь.
Примерила смерть однажды -
Не подошла ей смерть.
Бог смертные люки задраил,
зазеленел апрель.
А подошел ей Израиль,
А подошел Ариэль.
О, дом одиноких странствий!
Становится память сквозной.
Самойлов, Гердт, Левитанский -
Портреты да книги стеной.
...Вытягивает невольно
Серебряный свой улов.
А нам и светло, и больно
От небумажных слов.
Давно обернулись печали
Не цветом, а светом лица.
Ах, СЛОВО было в начале -
Пребудет оно до конца!
- Очень здорово, - сказал Боря. - Давай эти стихи сюда, я их Сарре пошлю.
- Да я их ей уже читала, - сказала Зина.
- Тогда - кто следующий? Мыша, ты все успеваешь записывать?
- Успеваю, - буркнул я, продолжая строчить, как бешеный.
- Ну, я, типа, следующий, - сказал Володя Френкель. - Я почитаю новые стихи, их еще нигде не опубликовали.
Очертанья острова Голодай.
Вдалеке темнеет вода залива.
Тут холодный ветер и неба край,
Новостройки-башни глядят спесиво.
Это - Питер. Я-то к нему щекой
Не прижмусь, как промолвил поэт когда-то.
Хорошо, что я наконец чужой,
Хорошо, что в прошлое нет возврата.
Это тоже Питер. Тут всякий хлам
Под ногами, осколки бутылок битых.
Вот сюда притопал грядущий Хам
И остался здесь на гранитных плитах.
Это был семнадцатый год, февраль,
Беснованье толп при любой погоде,
Времена, когда либеральный враль
О свободном ныне вещал народе.
Вот свобода - в брата стреляет брат,
И Россия рухнула в бесовщину.
Но судить, кто прав, а кто виноват -
Это мне, конечно же, не по чину.
Вот и здесь я думаю о другом -
О вечернем свете, что так печален,
О безлюдье на берегу морском,
О чудовищном сне городских окраин.
- Еще, - тихо попросила Рита.
- Тогда вот еще стихотворение, которое я написал уже в этом новом году. Называется - "Свет"...
Когда настанет ночь, в которой нет покоя,
Лишь россыпи огней, далеких, как всегда,
За пламенем свечи - рождественская хвоя,
И звон колоколов, и первая звезда.
Негаснущей звезды сиянье одиноко,
Невольно за нее охватывает страх.
Что стоит в эту ночь предвиденье пророка
О времени благом, о вышних небесах?
И город не узнать, и мир неузнаваем...
задернуть бы окно, не думать ни о чем,
Не помнить ничего. А ночь уже за краем,
И свет издалека, и ангел за плечом.
Все захлопали.
- Да, - сказал Боря. - Это да... Это в следующий альманах пойдет сразу же, сходу, мгновенно, как звезда, не будь я Председатель. Мыша?
- Ась? - спросил я, неохотно отрываясь от листа, где записывал последнюю строчку.
- Я хочу тебе сказать, что завидую Тане. Ей еще только предстоит прочесть эти стихи...
- Какой Тане? - вмешался Сан Саныч, почесывавший грязную пегую бороду.
- Той, о которой мы говорили в начале нашего вечера, - пояснил Боря, - и для которой ты расписывался в альманахе.
- А!
- Я, - сказал я, - завидую не только ей. Их прочтут и другие люди, которые знают всех присутствующих - правда, заочно. У меня есть ценители и Зининых стихов, и Володиных, и Гришиных, и Бориных.
- А у меня есть ценители? - обеспокоенно спросил Сан Саныч.
- Тебя все просто обожают, - успокоил я его, и он приосанился.
- У Мышиных виртуальных приятелей очень смешные имена, - сказал Боря. - Таня там именуется почему-то Ложкой. Еще там есть почему-то Осень.
- Что такое Осень? Это Небо, - фальшиво пропел Сан Саныч, со скрипом копаясь в бороде.
- Плачущее Небо под ногами, - сказал Гриша. - Под твоими немытыми сапогами.
- Ты врешь, господин поэт - я чистил их в позапрошлом году!
...- и Пчела, и какое-то Арго, и еще Тур... Турбалин, что ли, и Шмарк...
- Снарк!
-...и даже Ленин к нему ходит, в смысле - Владимир Ильич; а Таня рассказывала про девушку по кличке Лятесс. Француженка, наверное.
- Еще Ворона там была, - вспомнил Гриша.
- Была, да сплыла... - сказал я.
- А я помню такую девицу, очень эффектную девицу, которую зовут Лапса, - сказала Рита.
- Я хочу поцеловать ее, - сообщил Сан Саныч, наливая себе водки и расправляя усы, - потому что я люблю эффектных девиц.
- Она не целуется с мальчиками, - грустно сообщил я, - она только со мной целуется. Шесть лет назад.
- Ну вот еще! - возмутился Сан Саныч и завертелся на стуле, расчесывая подмышки. - Скажи ей, что я - девочка!
- У тебя борода, девочка...
- У тебя тоже борода!
- Да, но у тебя немытая борода, - уточнил я. - И одеколоном ты не пользуешься.
Несколько секунд он смотрел на меня молча. Потом процитировал:
- Что я - благородный, что ли, мыться? Два раза за ночь молился - чего же еще?
- Так, господа писатели с ударением на первый слог, - вмешался Боря. - Пора и честь знать. Мы выпили всё, что у нас было, и съели всё, что у нас было, и рассказали всё, что у нас было, и поэтому нам пора по домам. Мыша, сколько бумаги ты исписал за вечер?
- Двадцать четыре листа! - с гордостью сказал я.
- Не хило, - сказал Ханан и ехидно скривил краешек рта, - только для чего, спрашивается, скурпулезно записывать чужое вместо того чтобы писать свое?
- Это чужое в процессе превращается у него в свое, - спокойно сказал Боря. - Это производственный процесс такой. Ты так не умеешь.
- А ты - умеешь, конечно? - вскинулся Володя.
- И я не умею. А он умеет.
- Ну ладно, - махнул рукой Володя и налил себе последнюю рюмку. - Но все-таки я хочу знать - зачем? Для чего?
- Для Вечности, - сказал Председатель и ласково погладил меня по плечу толстым пальцем.
------------------------------
Слева направо: Яша Басин (историк, публицист), Володя Ханан (поэт), Валя Кобяков (прозаик).
@темы: Френкель, литераторские мостки, содружники
-
-
12.01.2011 в 11:33-
-
12.01.2011 в 11:38Особенно стихи. Знаете, я сейчас наберусь таки смелости, первый раз за несколько лет, и напишу вам умыл. )
-
-
12.01.2011 в 12:16-
-
12.01.2011 в 12:41-
-
12.01.2011 в 12:51-
-
12.01.2011 в 14:29-
-
12.01.2011 в 16:56-
-
12.01.2011 в 17:03-
-
12.01.2011 в 21:58А ЗДЕСЬ – СТИХИ!а тут – такое. ))