- Мне тридцать три года, - поспешно сказал Остап, - возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы...
- Ну, до свиданья, - сказала Зося, - мне в столовку.
Да. Курить мне не хочется. А также не хочется ни читать, ни писать
(состояние, для меня противоестественное и навевающее мысли, прямо скажем, потусторонние). Зато все сильнее и регулярнее хочется выпить. И закусить. Прямо на работе. А также дома. Во дворе, на улице, в гостях и вообще всюду. И всегда.
читать дальшеМысли очень медленно цепляются друг за друга и создают ощущение некой ваты, которой набита моя голова - вата, как у того пластиково-тряпочного буратины, которого мы с моими друзьями-одноклассниками Мишей и Олей, когда были во втором классе, повесили за шею на скакалке, присобачив скакалку к книжной полке, предварительно зачем-то стянув с буратины штаны. Эта чудовищная картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Можно сказать, с этой картины началось мое сексуальное развитие.
...Хожу я теперь медленно, выпятив челюсть и каждые примерно три минуты бормочу вполголоса непечатное, причем все время одно и то же. Литературно образованный ребенок соседей, Яночка девяти лет, желая, видимо, утешить, вчера вечером высунула голову из-за своего забора в наш дворик и, соболезнующе глядя на меня, с выпяченной челюстью ходящего кругами, как тигр в клетке, сказала старательно по-русски:
- Дядя Миша, ты похож на Феофана Павловича из Водовозовой...
Нубля. Я сразу понял, о чем она, и во рту у меня стало горько. Ишь, куда клонит! Не останавливаясь ни на минуту и не закрывая челюсти, из которой при мысли о выпивке продолжала капать слюна, я прошамкал:
- На заре жизни, том первый?
- Ага, - ответила она, старательно скрывая природой данное грассирование (я умилился по ходу дела: до чего все-таки доброжелательный ребенок), - но только я читала это в адап-ти-рован-ном ва-ри-анте - называется "История...
-...одного детства", - грубо перебил я ее и со всхлипом подобрал рукою челюсть.
- Точно, - просияла она.
Я остановился, повернулся, вытянул руки по швам, втянул живот, сунул руки в карманы джинсов и стал качаться с пятки на носок. Не поднимая головы, но уже исподлобья, с некой надеждой приглядываясь к вечернему солнцу. Солнце быстро уходило за горизонт, садилось в море где-то в районе острова, на котором родилась Афродита. Я всегда любил Ботичелли за одну только эту картину. Она напоминает мне мою первую любовь.
- А чего ты вообще сюда засунула голову? - сказал я. - Ты меня пожалела? Не жалей меня, мне это неудобно. И вообще ни к чему. Еще никто не умер, по-моему. Всё в порядке. Красота просто. Тру-та-та! - и я вполголоса затрубил, как Чичиков над детьми Манилова, но без его подличанья.
- Папа сказал,- сияюще глядя на закат, ответила она, - что тебе грустно. И я пришла.
Вобля, подумал я стандартной думой и, слава богу, не вслух. Мне грустно, но скрывать я это не умею. Соседи уже в курсе, что мне грустно. Что я делал вчера? Плакал? Кричал? Бил себя в грудь? Произносил речи?
- Крокодилов ел? -
Задал я вслух вопрос сам себе.
- Всё это могу и я, - с готовностью поддержал меня рядом хрустальный голосок. Я покосился. Вобля. Вот - акселерация. Причем совершенно безвозмездная. Альтруистическая. Потрясающе. Видали - на Феофана Павловича я похож... Мне стало грустно, и она пришла. А?!
Мне стало стыдно.
- Ты к Бусе, что ли?
- Ну да. А тебя увидела по дороге...
- Пррроходи.
Я взял под воображаемый козырек. Новая метла чисто метет. Бабель вобля. Видали короля?!
- Проходи. Конечно, она дома. Компьютер включила, опять в фейсбуке сидит. Яночка, я не знаю, что с ней делать...
- Сейчас. - Она проскользнула через калитку в наш двор. - Сейчас я объясню ей. Что читать лучше, чем смотреть. Что аллегории лучше, чем буквальное значение... Что декаданс лучше, чем соцреализм... - Она миновала меня, вошла в прихожую и на пороге оглянулась с досадой:
- Да не вздыхай ты! Напишешь ты еще свою войну и мир, град обреченный и конь бледный. Или - коня бледного? Или... Хм. Не доучил милый друг папенька...
В каком-то затруднении, полуоткрыв рот, она глядела на меня, держась за дверную ручку. В салоне моей квартиры весело гомонили. Я махнул рукой, с трудом держась за стену и радуясь, что на двор, точно по Воннегуту, упала Царица-Ночь:
- Набокова в твоем возрасте читать очень вредно, Яночка.
- Безусловно, лучше читать "Королевство кривых зеркал" Губарева, - фыркнула она и открыла дверь. - Ты будешь Олей, я буду Яло... И мы оба будем пионеры без тени сомнений.
- Несмотря на разницу в грамматиках, взрослым нужно говорить "вы", - запоздало напомнил я, но дверь уже закрылась с той стороны.
Этим утром я пришел на работу, немного поработал и вышел прогуляться. Челюсть моя была выпячена. Руки я засунул в карманы джинсов. Иногда я сплевывал. Читать не хотелось. Писать - тоже. По плавящемуся асфальту я выступал аккуратно, как павлин или как аист. Носки врозь. Мне не было жарко. Мне было странно. В голове моей опилки: да-да-да.
У подземного перехода, прислонившись к стенке, стоял мужик в белокипенной, гладковыглаженной рубашке, с галстуком, с аккуратно подстриженной бородкой и, прищущрившись, глядел вдаль, на холмы иорданского Моава. Странная трехцветная расцветка галстука мучительно напоминала мне что-то. В руке у него был пластиковый стаканчик, в который немногочисленные иерусалимские нищие обычно складывают пожертвования. Проходя мимо, я механическим движением кинул в стаканчик два шекеля. Что-то булькнуло.
Сзади раздался вопль на гнусавом английском:
- Факанный Израэл! Империалисты и эксплуататоры! Нацисты!
Я круто развернулся. Перед глазами мелькнули куски мозаики, теперь аккуратно складывающиеся в единую картину - в картину цвета гипотетического государственного флага наших вполне реальных соседей. Турист потрясал стаканчиком, в котором плескалась кока-кола. Я по ошибке принял его за порядочного человека.
Оскалившись, медленно, плавными, механическими движениями, не закрывая челюсти, из которой капала отравленная слюна, я приблизился к нему, схватил за отвороты рубашки и хрипло процитировал двух авторов, в жизни не знакомых между собою лично, но как нельзя более связанных друг другом ментально:
- Я подключен к компьютеру номер восемь, и попытки отключить меня бессмысленны. Но-но, без рук! Я на вас буду жаловаться в Сфатул-Церий, в Большой Хурултай! Сигуранца проклятая! Паразиты!
Участник флотилии мира, чудом застрявший на нашем берегу, выпучив глаза и маша руками, отталкивал меня и вопил что-то совсем уже нечленораздельное. Утирая пот с бритых голов, шебурша по щебенке мягкими сапогами и ухая хором, к нам бегом приближались полицейские.
Через десять минут из участка вышел странный человек без шапки и в одной сандалии. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал на древнееврейском:
- Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.
@темы:
психические заметки
Дочитав до этой фразы, Миша, я заподозрил, что в образе девятилетней литературно образованной соседки Яночки тебя посетил ангел-хранитель. Или тот самый даймонион, что не оставлял своими заботами старика Сократа. У греков боги, как сообщила Афина на ушко своему Одиссею, не могут являться смертным в истинном своем облике. Вот и рядятся - Афина в какого-нибудь Ментора, а в твоем случае - в Яночку. Каково?
А Илья Самсонович - это просто классно. Никто в жизни бы не поверил, что это не наш человек.
Насчет никто - сильно сказано, но многие - да.
Дракоша, уже говорила тебе, что ты великолепен?
безобразие! приходится повторяться )))
Спасибо, вы украсили мне вечер этой прелестью ))))