Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальше
Пурим в Иерусалиме отмечается на день позднее, чем в других городах.
Истории этого праздника мы сейчас касаться не будем; скажем только, что это единственный день в году, в который реально действует религиозная заповедь веселиться до упаду, освященная мудрецами давно ушедших поколений. В этот день к мнению мудрецов прислушиваются и те, кто обычно никаких заповедей не соблюдает вовсе.
Веселье может выражаться в чем угодно; у меня лично – во вполне официальной возможности выпить и закусить, как того душа возжелает. Причем нужно отметить, что возможность эта плавно вытекает из необходимости делать то и другое, ибо в день этот осуществляется освященная тысячелетней традицией обязанность "нажраться до усрачки", как её похабно формулирует моя непьющая жена.
"Ад ве ло йада" – пить так, чтобы к концу застолья участник трапезы не смог отличить выражений "будь благословен" и "будь проклят". Согласитесь – грандиозная задача, которая под силу не многим…
Обязанность напиться и плотно закусить стоит в этот день перед трезвенниками и сидящими на диете язвенниками с не меньшей актуальностью, чем перед алкоголиками и обжорами.
По-настоящему религиозные люди выполняют эту заповедь спокойно, вдумчиво и не торопясь. Они начинают пить с вечера предыдущего дня и заканчивают процесс не раньше, чем через сутки, когда кривящиеся в их глазах звезды давно выйдут на небосклон.
Я не умею искренне веселиться по необходимости, пусть даже необходимость диктуется духовными предписаниями древних. Я могу веселиться только по сиюминутному велению души, и обязанность напиться до бесчувствия, исходя из заповеди, меня привлекает не очень. Да я просто и не умею напиваться так – сколько бы я ни выпил, я, к сожалению, всегда стою на ногах и способен говорить внятно. Иногда и хотелось бы рухнуть и ничего не соображать – да не получается. Другое дело, что спонтанно может возникнуть так называемое черное выпадение сознания, когда я, твердо стоя на своих двоих, говорю то, что хочется, не стесненный рамками естественных рефлексий и инстинкта самосохранения, а наутро – не помню решительно ничего. Это бывает, как в известной песне покойного Владимира Семеновича – "Ох, где был я вчера…"
А наутро я встал – мне давай сообщать. Да. Вчера был очередной Пурим, и всё было именно так, как в песне.
Встаньте там и слушайте сюда. Я буду говорить с вами, как говорил Господь из горящего куста на Синае. Вкладывайте мои слова себе в уши, как говорил великий Бабель.
Обычно я отмечаю Пурим в семье моего друга, раввина Гриши. Мы совершаем омовение рук, мы важно произносим благословение над кубком вина, мы чинно садимся за трапезу, и дородная раввинша Зоя, крякнув, грохает на стол первый поднос с кушаньями. И тогда мы выпиваем граненый стакан водки и начинаем куролесить. Так бывает всегда, но так не было теперь. Меня не позвали на традиционную раввинскую трапезу. Я не знаю, отчего не позвали, да это теперь и не важно. Возможно, раввин как начал накануне, так и не смог остановиться к тому моменту, когда нужно было звонить мне с приглашением.
Я остался в гордом одиночестве и немедленно выпил. Заповедь, куда от нее податься… Когда я выпиваю в гордом одиночестве, я становлюсь надменно-подозрительным. Мне мерещатся враги. Мне мерещатся друзья, оставшиеся в прекрасном далеке. Потом, когда я засыпаю, мне снится друг, который стал врагом. Когда я опрокидываю в себя первый кувшин с божественным напитком, изобретенным праотцем Ноем в виноградниках неподалеку от рая, я вспоминаю Веничку Ерофеева. Точнее, я вспоминаю увековеченного им безымянного старичка. Старичок покупал флакон тройного одеколона и тихо выпивал его один, в общественном туалете на железнодорожном вокзале города Петушки. Он называл это – "пить на брудершафт". Он искренне полагал, что это и есть питие на брудершафт, он так и умер со своим заблуждением.
Я люблю и умею пить на брудершафт именно таким образом, правда не одеколон.
И вот вчера я выпил на брудершафт, надел мой праздничный седой парик, и пошел гулять по городу. По ярмарочно-веселому, раскрашенному, прянично-игрушечному городу царя Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.
Я был горд и подозрителен. Я отказался от услуг водителя такси, говорившего с арабским акцентом, и сел в городской автобус. Мне хотелось сказки, и поэтому я сел в него. И сказка началась немедленно после того, как я в него сел. Впрочем, возможно, она началась раньше. Я не знаю.
Автобус вилял. Петлял и крутился вокруг своей оси. Его заносило на поворотах, он сшибал пластиковые тумбы с мусором на углах, и мусор выплескивался как кисель. Находившиеся в салоне люди ритмично хлопали в ладоши и мерно отбивали такт правыми ногами. Сидевший напротив меня лысый старик с дивно черной в рыжую крапинку бородой, делавшей его похожей на бедуинского барана, дирижировал пассажирами. Он размахивал рукой со скрюченными подагрой пальцами, сложенными природой его болезни в знак "V". Он кричал "Виктория!", - подразумевая, возможно, свою первую любовь. Он подозрительно смотрел на меня, я подозрительно смотрел на него. Через несколько минут я догадался, что борода у старика приклеена, и укрепился в своих подозрениях. Но автобус несся юзом на скорости ста километров час, и выйти из него было невозможно.
Водитель был безбожно пьян. Он орал, он пел, он заходился в пароксизме горячечного энтузиазма. Он чего-то хотел, но я не понимал – чего именно. Этого никто из пассажиров не понимал, и вообще никто ничего не понимал, потому что пьяны были без исключения все. Нет, одну вещь мы понимали все – что водитель исполняет величайшую из заповедей года. Ему было легко и весело. Мне – тоже. Мы подъехали к Геуле. Это такой городской район, в котором живут исключительно ортодоксы в черных капотах и шляпах. Моя ксенофобски настроенная жена называет их тараканами. Они прекрасные люди. Среди них у меня есть много друзей.
Я вытащил пистолет и, раскачиваясь как сошедший на берег матрос, скользнул по колышащемуся салону вперед, к водителю, распевавшему на древнееврейском "Катюшу". Я деликатно похлопал его по плечу рукояткой и попросил остановить автобус у Площади Царицы-Субботы. Водитель не слышал меня. Он пел теперь "Очи черные" на турецком. Пение такого рода подразумевает глубокое напряжение всех сил, у певца обычно нет ни времени, ни сил обращать внимание на окружающих. Автобус несся по прямой со скоростью спринтера. Я выстрелил над ухом у водителя. Водитель замолчал и задумчиво посмотрел на меня. Пистолет был игрушечным, но стрелял как боевой. Автобус затормозил точно там, где я указал. Когда я спускался по ступенькам, то помахал рукой старику с бараньей бородой. Последнее, что я увидел в салоне – старика, державшего меня под прицелом автоматического карабина "Уззи" и, как я смог определить издалека – отнюдь не игрушечного. Я махнул рукой ещё раз. Автобус с ржанием рванулся вперед. За стеклами окон пронеслись вытаращенные лица пассажиров, у которых в зубах были зажаты финки, метательные кинжалы, а у детей - перочинные ножики.
На улице было тепло, солнечно и очень шумно. Грохотала музыка, все плясали. Многие пели. Понять, что они поют, я не мог из-за громкости звука. Толпа хасидов с развевающимися по ветру пейсами, горланя на идиш антигосударственные призывы, пронесла на своих плечах помост, на котором восседал иссохший от учености старец с меховой шапкой на голове. Старец неподвижно глядел вдаль, между его ногами была зажата пустая бутылка из-под бренди.
Я помахал старцу рукой. Старец оживился и швырнул в меня бутылкой. Я хотел обидеться, но в процессе полета снаряда понял шестым чувством, что это другая бутылка, на этот раз – полная. Я ловко поймал ее на лету. Это был ирландский джин. Старец милостиво улыбнулся и сказал "О!" Ученики обступили меня. Они молчали и смотрели на меня с огромным уважением, и я, когда-то преподававший в раввинском училище, знал – почему. Не всякий удостоится чести услышать "О!" древнего Учителя поколения, как называли сумасшедшего девяностопятилетнего раввина Мойше Гирша его последователи. Это "О!" имело отзвук в далеких звездных мирах, и я услышал его. Хасиды вежливо приподняли над головами похожие на летающие тарелки шляпы. У меня не было шляпы, чтобы приподнять её в ответ, и я приподнял парик. Хасиды шарахнулись в сторону вместе с помостом, и топот их подков затих в каменных переулках добровольного гетто.
Я откупорил бутылку дареного джина и поискал глазами стакан. Стакана не было, старец забыл сотворить его из воздуха, что, если бы он не был пьян, вполне было бы доступно этому выдающемуся практикующему каббалисту. Я отпил из горла по старой советской привычке. Пробегавший мимо меня юркий Микки-Маус в форме солдата африканского спецназа услужливо сунул в мою протянутую руку соленый огурец.
Я перевел дух, гордо кивнул ряженому и двинулся дальше, постепенно приближаясь к чудовищной какафонии звуков, доносившихся из-за поворота.
На перекрестке улиц Пророка Иеремии и Всех Пророков, в самом сердце талмудической учености и святости великого города, били в литавры и стучал барабан. Радостные вопли раздирали загустевший от учености воздух. Здесь, в непосредственной близости от старинной больницы "Бикур-холим", двигалось карнавальное шествие. Ряженые всех возрастов, полов и религиозной ориентации плясали, пели и издавали непередаваемые на бумаге звуки. Мимо меня шагали двухголовые великаны на ходулях и карлики с огромными носами. На груди великанов висели фанерные плакаты, на которых было написано на вымершем галилейском диалекте арамейского языка: "И ты, Брут, продался атеистам!" Карлики тащили за спиной огромные мешки с конфетами и пряниками. Иногда они останавливались, снимали со спин ношу и принимались швырять подарки в толпу - визжащим детям, сновавшим между ходулей великанов. Толпа подростков, наряженных самураями, окружила пятерых полицейских и, угрожая им настоящими мечами, принуждала их пить сакэ из огромных бутылок. Полицейские затравленно озирались, но со всех сторон их окружала блестящая сталь. Самураи беспрерывно кланялись, и от этого стальная стена перед глазами стражей порядка волнообразно колыхалась. Полицейские мотали головами, как лошади. Это были, как я определил, непьющие полицейские – негры родом из Эфиопии, и я принял их сперва за ряженых участников карнавала. Самураи кланялись и визжали высокими голосами что-то, что они полагали японскими выражениями. Я швырнул в шествие великанов и карликов опорожненную бутылку из-под джина и втиснулся в толпу самураев. Я пробился к кучке полицейских и стал молча сдирать кимоно с ближайшего из самураев. Самурай вертелся под моими руками, как гейша. Я накинул на себя кимоно, сунул меч за пояс и отобрал бутылку с сакэ. Я покажу вам класс, мрачно сказал я на иврите. Я поклонился, схватил полицейского за нижнюю челюсть, рывком открыл ему рот и вставил в него горлышко бутылки. Полицейский стал гулко глотать, белки его вытаращенных глаз безнадежно смотрели в синее небо. Как только он переставал пить, я начинал кланяться и, вбивая ему в рот горлышко бутылки всё глубже, кричать на настоящем японском: "Гомен насаи, полицейский-сама, гомен насаи, киндзиру, домо!" Ряженые самураи с уважением смотрели на меня. Когда бутылка опустела, полицейский сел на асфальт. Я поклонился ему до земли, как того требовали хорошие манеры и, сказав высоким голосом напоследок "Аригато годзиемашита, обезьяна-сама!", похлопал его по плечу и двинулся дальше, не забыв при этом прихватить с собой полную бутылку сакэ.
На Улице Учителя нашего Моисея был затор: какой-то бледный человек в полосатом пиджаке, но без брюк, вскарабкавшись на афишную тумбу, размахивал государственным флагом и призывал к свержению правительства. Он был абсолютно пьян, и чьи-то руки из толпы держали его за ноги. Толпа аплодировала. Восемь затянутых в черную шерсть чертей с рогами альпийских баранов хором рявкали какую-то гадость. Вдоль перекрестка шел маленького роста человек в трусах и майке, накаченные бицепсы его волосатых рук как бы переливались. Человек показался мне знакомым и, вглядевшись, я узнал моего знаменитого соседа дядю Колю. Дядя Коля не был ряженым, он просто был в нижнем белье. Он держал над головой гигантский транспарант, на котором было написано очень доходчиво и по-русски: "Ё… ТВОЮ МАТЬ!"
Раздался неимоверный грохот. Высокий толстяк в маске, очень натурально изображавшей Саддама Хусейна, забрался на крышу соседнего пятиэтажного дома и стал молча кидать оттуда в толпу листы ржавого железа. Толпа откачнулась, не переставая восторженно вопить. Покончив с железом, толстяк перебрался по-над пропастью на балкон верхнего этажа, исчез на минуту, и появился у выхода на заброшенный ещё во время боев Войны за независимость чердак. Так же молча он стал швырять оттуда вниз какие-то растрескавшиеся метлы, облысевшие веники и прохудившиеся ведра. Из толпы, подвывавшей с усердием стаи рыжих собак из Декана, толпившихся у дерева с Маугли, в толстяка летели обломки кирпичей. Кирпичи не долетали до чердака и падали обратно в толпу.
Я прикончил бутылку с сакэ и увидел, что Садам Хусейн, закончив метать находившиеся у него под руками предметы, оседлал последнюю метлу, вскочил на парапет и сиганул вниз. Толпа ахнула и замолчала, но в тишине донесся плавный скрип, и ряженый в маске довольно быстро, перебирая руками, как паук, перенесся на противоположную сторону улицы, на балкон пятого этажа соседнего дома, как показалось сперва всем – по воздуху. Потом я понял, что между домами был заранее натянут стальной трос. Перебравшись на балкон, человек посмотрел вниз, швырнул в толпу свою швабру, постоял ещё немного и, плюнув с пятого этажа кому-то на лысину, изображавшую первого премьер-министра нашего веселого государства, исчез в балконной двери. Толпа взревела от восторга.
Я решил, что с меня хватит, и стал протискиваться, расталкивая толпу ножнами самурайского меча . Я вспомнил своих друзей, оставшихся в холодной России, которые не могли, не могут и не смогут увидеть всех чудес этого дня. Мне стало очень грустно, и я решил совершить сеппуку. Я встал на колени на проезжей части, распахнул кимоно и поклонился толпе. Три великана, четыре карлика, один Гитлер и два Бен-Ладана поклонились в ответ. Перед глазами у меня стояла дальняя петербургская подруга. Ритм жизни и стук сердца всё убыстрялись, пока не заглушили все звуки вокруг. Я отер слезы тыльной стороной руки, направил острие меча в обнаженный живот, и с криком "Банзай!!!" совершил сеппуку.
Очнулся я на койке в больнице "Бикур-холим". Через огромные окна пламенел прекрасный иерусалимский закат. Вокруг стонали от отходняка хасиды. У одного была сломана рука, у другого – две ноги. У почтенного талмудиста, лежавшего на возвышении, на почетном месте у туалета, был сломан нос. Напротив меня лежал в состоянии белой горячки, связанный по рукам и ногам, подключенный к аппарату искусственного дыхания, давешний негр-полицейский. Хасиды, постанывая, рассказывали друг другу вполголоса, на идиш, перепетии прошедшего праздничного дня. Я автоматически прислушался.
-Мит шрэк hоб их зих дермонт, аз эс из ба мир ништ геблибн кейн бронфн… hоб их, фарштейт зих, гекойфт цен флешер, эс зол зайн, с-вэт цу ницкумэн.
("С ужасом я вспомнил, что у меня не осталось водки… Я, разумеется, купил десять бутылок, чтобы было, - пригодится")
Застонав и сжав зубы, я рывком встал с койки и, постояв с минуту для обретения равновесия, медленно вышел из палаты. Хасиды, продолжавшие разговаривать между собой, не обратили на меня ни малейшего внимания. Путаясь в кимоно и качаясь, держась руками за стенки коридора, я выбрался на улицу. Самурайского меча при мне не было. Зашло солнце. Я поднял голову к небу. Дул ароматный ветер. На противоположной части улицы цвела одинокая сакура. На небе загорались первые звезды. Мне грустно, сказала самая яркая звездочка, вставшая над черными минаретами восточной части Города. Отчего же, спросил я. Я всё время одна и одна, всхлипнула она. Я, блин, тоже всё время один, ответил я, что же поделать. Звездочка всхлипнула ещё раз и замолчала. Я медленно пошел к остановке автобуса. Я перестал понимать людей, но научился понимать звезды.
Будет день, будет пища. Придет следующий год, снова придет Пурим. Я знаю, что сделаю тогда. Я не буду надевать кимоно и шляться по городу с самурайскими мечами. Я скопирую и увеличу картину, написанную Полосками, картину, называющуюся "Изумрудный дракон лижет живот оцелоту", я выйду с этой картиной на улицы Вечного города и пройду по нему не торопясь - от улицы Яффо до площади Омара Сулеймана ибн Хаттаба. Это будет гораздо лучше для реализации сакрального смысла веселого праздника Пурим, нежели с высоты пятого этажа плевать на лысину давно скончавшегося премьер-министра.
Вот эта картина:
"Он помешался! Видишь ли, я охотно допускаю, что можно всю ночь напролет пить вино; или же молиться, если у вас на сердце неизбывная тяжесть; или, наконец, смотреть на небо, чтобы узнать, какая завтра будет погода... Но чтобы все три дела разом?! Он помешался". (c)
Пурим в Иерусалиме отмечается на день позднее, чем в других городах.
Истории этого праздника мы сейчас касаться не будем; скажем только, что это единственный день в году, в который реально действует религиозная заповедь веселиться до упаду, освященная мудрецами давно ушедших поколений. В этот день к мнению мудрецов прислушиваются и те, кто обычно никаких заповедей не соблюдает вовсе.
Веселье может выражаться в чем угодно; у меня лично – во вполне официальной возможности выпить и закусить, как того душа возжелает. Причем нужно отметить, что возможность эта плавно вытекает из необходимости делать то и другое, ибо в день этот осуществляется освященная тысячелетней традицией обязанность "нажраться до усрачки", как её похабно формулирует моя непьющая жена.
"Ад ве ло йада" – пить так, чтобы к концу застолья участник трапезы не смог отличить выражений "будь благословен" и "будь проклят". Согласитесь – грандиозная задача, которая под силу не многим…
Обязанность напиться и плотно закусить стоит в этот день перед трезвенниками и сидящими на диете язвенниками с не меньшей актуальностью, чем перед алкоголиками и обжорами.
По-настоящему религиозные люди выполняют эту заповедь спокойно, вдумчиво и не торопясь. Они начинают пить с вечера предыдущего дня и заканчивают процесс не раньше, чем через сутки, когда кривящиеся в их глазах звезды давно выйдут на небосклон.
Я не умею искренне веселиться по необходимости, пусть даже необходимость диктуется духовными предписаниями древних. Я могу веселиться только по сиюминутному велению души, и обязанность напиться до бесчувствия, исходя из заповеди, меня привлекает не очень. Да я просто и не умею напиваться так – сколько бы я ни выпил, я, к сожалению, всегда стою на ногах и способен говорить внятно. Иногда и хотелось бы рухнуть и ничего не соображать – да не получается. Другое дело, что спонтанно может возникнуть так называемое черное выпадение сознания, когда я, твердо стоя на своих двоих, говорю то, что хочется, не стесненный рамками естественных рефлексий и инстинкта самосохранения, а наутро – не помню решительно ничего. Это бывает, как в известной песне покойного Владимира Семеновича – "Ох, где был я вчера…"
А наутро я встал – мне давай сообщать. Да. Вчера был очередной Пурим, и всё было именно так, как в песне.
Встаньте там и слушайте сюда. Я буду говорить с вами, как говорил Господь из горящего куста на Синае. Вкладывайте мои слова себе в уши, как говорил великий Бабель.
Обычно я отмечаю Пурим в семье моего друга, раввина Гриши. Мы совершаем омовение рук, мы важно произносим благословение над кубком вина, мы чинно садимся за трапезу, и дородная раввинша Зоя, крякнув, грохает на стол первый поднос с кушаньями. И тогда мы выпиваем граненый стакан водки и начинаем куролесить. Так бывает всегда, но так не было теперь. Меня не позвали на традиционную раввинскую трапезу. Я не знаю, отчего не позвали, да это теперь и не важно. Возможно, раввин как начал накануне, так и не смог остановиться к тому моменту, когда нужно было звонить мне с приглашением.
Я остался в гордом одиночестве и немедленно выпил. Заповедь, куда от нее податься… Когда я выпиваю в гордом одиночестве, я становлюсь надменно-подозрительным. Мне мерещатся враги. Мне мерещатся друзья, оставшиеся в прекрасном далеке. Потом, когда я засыпаю, мне снится друг, который стал врагом. Когда я опрокидываю в себя первый кувшин с божественным напитком, изобретенным праотцем Ноем в виноградниках неподалеку от рая, я вспоминаю Веничку Ерофеева. Точнее, я вспоминаю увековеченного им безымянного старичка. Старичок покупал флакон тройного одеколона и тихо выпивал его один, в общественном туалете на железнодорожном вокзале города Петушки. Он называл это – "пить на брудершафт". Он искренне полагал, что это и есть питие на брудершафт, он так и умер со своим заблуждением.
Я люблю и умею пить на брудершафт именно таким образом, правда не одеколон.
И вот вчера я выпил на брудершафт, надел мой праздничный седой парик, и пошел гулять по городу. По ярмарочно-веселому, раскрашенному, прянично-игрушечному городу царя Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.
Я был горд и подозрителен. Я отказался от услуг водителя такси, говорившего с арабским акцентом, и сел в городской автобус. Мне хотелось сказки, и поэтому я сел в него. И сказка началась немедленно после того, как я в него сел. Впрочем, возможно, она началась раньше. Я не знаю.
Автобус вилял. Петлял и крутился вокруг своей оси. Его заносило на поворотах, он сшибал пластиковые тумбы с мусором на углах, и мусор выплескивался как кисель. Находившиеся в салоне люди ритмично хлопали в ладоши и мерно отбивали такт правыми ногами. Сидевший напротив меня лысый старик с дивно черной в рыжую крапинку бородой, делавшей его похожей на бедуинского барана, дирижировал пассажирами. Он размахивал рукой со скрюченными подагрой пальцами, сложенными природой его болезни в знак "V". Он кричал "Виктория!", - подразумевая, возможно, свою первую любовь. Он подозрительно смотрел на меня, я подозрительно смотрел на него. Через несколько минут я догадался, что борода у старика приклеена, и укрепился в своих подозрениях. Но автобус несся юзом на скорости ста километров час, и выйти из него было невозможно.
Водитель был безбожно пьян. Он орал, он пел, он заходился в пароксизме горячечного энтузиазма. Он чего-то хотел, но я не понимал – чего именно. Этого никто из пассажиров не понимал, и вообще никто ничего не понимал, потому что пьяны были без исключения все. Нет, одну вещь мы понимали все – что водитель исполняет величайшую из заповедей года. Ему было легко и весело. Мне – тоже. Мы подъехали к Геуле. Это такой городской район, в котором живут исключительно ортодоксы в черных капотах и шляпах. Моя ксенофобски настроенная жена называет их тараканами. Они прекрасные люди. Среди них у меня есть много друзей.
Я вытащил пистолет и, раскачиваясь как сошедший на берег матрос, скользнул по колышащемуся салону вперед, к водителю, распевавшему на древнееврейском "Катюшу". Я деликатно похлопал его по плечу рукояткой и попросил остановить автобус у Площади Царицы-Субботы. Водитель не слышал меня. Он пел теперь "Очи черные" на турецком. Пение такого рода подразумевает глубокое напряжение всех сил, у певца обычно нет ни времени, ни сил обращать внимание на окружающих. Автобус несся по прямой со скоростью спринтера. Я выстрелил над ухом у водителя. Водитель замолчал и задумчиво посмотрел на меня. Пистолет был игрушечным, но стрелял как боевой. Автобус затормозил точно там, где я указал. Когда я спускался по ступенькам, то помахал рукой старику с бараньей бородой. Последнее, что я увидел в салоне – старика, державшего меня под прицелом автоматического карабина "Уззи" и, как я смог определить издалека – отнюдь не игрушечного. Я махнул рукой ещё раз. Автобус с ржанием рванулся вперед. За стеклами окон пронеслись вытаращенные лица пассажиров, у которых в зубах были зажаты финки, метательные кинжалы, а у детей - перочинные ножики.
На улице было тепло, солнечно и очень шумно. Грохотала музыка, все плясали. Многие пели. Понять, что они поют, я не мог из-за громкости звука. Толпа хасидов с развевающимися по ветру пейсами, горланя на идиш антигосударственные призывы, пронесла на своих плечах помост, на котором восседал иссохший от учености старец с меховой шапкой на голове. Старец неподвижно глядел вдаль, между его ногами была зажата пустая бутылка из-под бренди.
Я помахал старцу рукой. Старец оживился и швырнул в меня бутылкой. Я хотел обидеться, но в процессе полета снаряда понял шестым чувством, что это другая бутылка, на этот раз – полная. Я ловко поймал ее на лету. Это был ирландский джин. Старец милостиво улыбнулся и сказал "О!" Ученики обступили меня. Они молчали и смотрели на меня с огромным уважением, и я, когда-то преподававший в раввинском училище, знал – почему. Не всякий удостоится чести услышать "О!" древнего Учителя поколения, как называли сумасшедшего девяностопятилетнего раввина Мойше Гирша его последователи. Это "О!" имело отзвук в далеких звездных мирах, и я услышал его. Хасиды вежливо приподняли над головами похожие на летающие тарелки шляпы. У меня не было шляпы, чтобы приподнять её в ответ, и я приподнял парик. Хасиды шарахнулись в сторону вместе с помостом, и топот их подков затих в каменных переулках добровольного гетто.
Я откупорил бутылку дареного джина и поискал глазами стакан. Стакана не было, старец забыл сотворить его из воздуха, что, если бы он не был пьян, вполне было бы доступно этому выдающемуся практикующему каббалисту. Я отпил из горла по старой советской привычке. Пробегавший мимо меня юркий Микки-Маус в форме солдата африканского спецназа услужливо сунул в мою протянутую руку соленый огурец.
Я перевел дух, гордо кивнул ряженому и двинулся дальше, постепенно приближаясь к чудовищной какафонии звуков, доносившихся из-за поворота.
На перекрестке улиц Пророка Иеремии и Всех Пророков, в самом сердце талмудической учености и святости великого города, били в литавры и стучал барабан. Радостные вопли раздирали загустевший от учености воздух. Здесь, в непосредственной близости от старинной больницы "Бикур-холим", двигалось карнавальное шествие. Ряженые всех возрастов, полов и религиозной ориентации плясали, пели и издавали непередаваемые на бумаге звуки. Мимо меня шагали двухголовые великаны на ходулях и карлики с огромными носами. На груди великанов висели фанерные плакаты, на которых было написано на вымершем галилейском диалекте арамейского языка: "И ты, Брут, продался атеистам!" Карлики тащили за спиной огромные мешки с конфетами и пряниками. Иногда они останавливались, снимали со спин ношу и принимались швырять подарки в толпу - визжащим детям, сновавшим между ходулей великанов. Толпа подростков, наряженных самураями, окружила пятерых полицейских и, угрожая им настоящими мечами, принуждала их пить сакэ из огромных бутылок. Полицейские затравленно озирались, но со всех сторон их окружала блестящая сталь. Самураи беспрерывно кланялись, и от этого стальная стена перед глазами стражей порядка волнообразно колыхалась. Полицейские мотали головами, как лошади. Это были, как я определил, непьющие полицейские – негры родом из Эфиопии, и я принял их сперва за ряженых участников карнавала. Самураи кланялись и визжали высокими голосами что-то, что они полагали японскими выражениями. Я швырнул в шествие великанов и карликов опорожненную бутылку из-под джина и втиснулся в толпу самураев. Я пробился к кучке полицейских и стал молча сдирать кимоно с ближайшего из самураев. Самурай вертелся под моими руками, как гейша. Я накинул на себя кимоно, сунул меч за пояс и отобрал бутылку с сакэ. Я покажу вам класс, мрачно сказал я на иврите. Я поклонился, схватил полицейского за нижнюю челюсть, рывком открыл ему рот и вставил в него горлышко бутылки. Полицейский стал гулко глотать, белки его вытаращенных глаз безнадежно смотрели в синее небо. Как только он переставал пить, я начинал кланяться и, вбивая ему в рот горлышко бутылки всё глубже, кричать на настоящем японском: "Гомен насаи, полицейский-сама, гомен насаи, киндзиру, домо!" Ряженые самураи с уважением смотрели на меня. Когда бутылка опустела, полицейский сел на асфальт. Я поклонился ему до земли, как того требовали хорошие манеры и, сказав высоким голосом напоследок "Аригато годзиемашита, обезьяна-сама!", похлопал его по плечу и двинулся дальше, не забыв при этом прихватить с собой полную бутылку сакэ.
На Улице Учителя нашего Моисея был затор: какой-то бледный человек в полосатом пиджаке, но без брюк, вскарабкавшись на афишную тумбу, размахивал государственным флагом и призывал к свержению правительства. Он был абсолютно пьян, и чьи-то руки из толпы держали его за ноги. Толпа аплодировала. Восемь затянутых в черную шерсть чертей с рогами альпийских баранов хором рявкали какую-то гадость. Вдоль перекрестка шел маленького роста человек в трусах и майке, накаченные бицепсы его волосатых рук как бы переливались. Человек показался мне знакомым и, вглядевшись, я узнал моего знаменитого соседа дядю Колю. Дядя Коля не был ряженым, он просто был в нижнем белье. Он держал над головой гигантский транспарант, на котором было написано очень доходчиво и по-русски: "Ё… ТВОЮ МАТЬ!"
Раздался неимоверный грохот. Высокий толстяк в маске, очень натурально изображавшей Саддама Хусейна, забрался на крышу соседнего пятиэтажного дома и стал молча кидать оттуда в толпу листы ржавого железа. Толпа откачнулась, не переставая восторженно вопить. Покончив с железом, толстяк перебрался по-над пропастью на балкон верхнего этажа, исчез на минуту, и появился у выхода на заброшенный ещё во время боев Войны за независимость чердак. Так же молча он стал швырять оттуда вниз какие-то растрескавшиеся метлы, облысевшие веники и прохудившиеся ведра. Из толпы, подвывавшей с усердием стаи рыжих собак из Декана, толпившихся у дерева с Маугли, в толстяка летели обломки кирпичей. Кирпичи не долетали до чердака и падали обратно в толпу.
Я прикончил бутылку с сакэ и увидел, что Садам Хусейн, закончив метать находившиеся у него под руками предметы, оседлал последнюю метлу, вскочил на парапет и сиганул вниз. Толпа ахнула и замолчала, но в тишине донесся плавный скрип, и ряженый в маске довольно быстро, перебирая руками, как паук, перенесся на противоположную сторону улицы, на балкон пятого этажа соседнего дома, как показалось сперва всем – по воздуху. Потом я понял, что между домами был заранее натянут стальной трос. Перебравшись на балкон, человек посмотрел вниз, швырнул в толпу свою швабру, постоял ещё немного и, плюнув с пятого этажа кому-то на лысину, изображавшую первого премьер-министра нашего веселого государства, исчез в балконной двери. Толпа взревела от восторга.
Я решил, что с меня хватит, и стал протискиваться, расталкивая толпу ножнами самурайского меча . Я вспомнил своих друзей, оставшихся в холодной России, которые не могли, не могут и не смогут увидеть всех чудес этого дня. Мне стало очень грустно, и я решил совершить сеппуку. Я встал на колени на проезжей части, распахнул кимоно и поклонился толпе. Три великана, четыре карлика, один Гитлер и два Бен-Ладана поклонились в ответ. Перед глазами у меня стояла дальняя петербургская подруга. Ритм жизни и стук сердца всё убыстрялись, пока не заглушили все звуки вокруг. Я отер слезы тыльной стороной руки, направил острие меча в обнаженный живот, и с криком "Банзай!!!" совершил сеппуку.
Очнулся я на койке в больнице "Бикур-холим". Через огромные окна пламенел прекрасный иерусалимский закат. Вокруг стонали от отходняка хасиды. У одного была сломана рука, у другого – две ноги. У почтенного талмудиста, лежавшего на возвышении, на почетном месте у туалета, был сломан нос. Напротив меня лежал в состоянии белой горячки, связанный по рукам и ногам, подключенный к аппарату искусственного дыхания, давешний негр-полицейский. Хасиды, постанывая, рассказывали друг другу вполголоса, на идиш, перепетии прошедшего праздничного дня. Я автоматически прислушался.
-Мит шрэк hоб их зих дермонт, аз эс из ба мир ништ геблибн кейн бронфн… hоб их, фарштейт зих, гекойфт цен флешер, эс зол зайн, с-вэт цу ницкумэн.
("С ужасом я вспомнил, что у меня не осталось водки… Я, разумеется, купил десять бутылок, чтобы было, - пригодится")
Застонав и сжав зубы, я рывком встал с койки и, постояв с минуту для обретения равновесия, медленно вышел из палаты. Хасиды, продолжавшие разговаривать между собой, не обратили на меня ни малейшего внимания. Путаясь в кимоно и качаясь, держась руками за стенки коридора, я выбрался на улицу. Самурайского меча при мне не было. Зашло солнце. Я поднял голову к небу. Дул ароматный ветер. На противоположной части улицы цвела одинокая сакура. На небе загорались первые звезды. Мне грустно, сказала самая яркая звездочка, вставшая над черными минаретами восточной части Города. Отчего же, спросил я. Я всё время одна и одна, всхлипнула она. Я, блин, тоже всё время один, ответил я, что же поделать. Звездочка всхлипнула ещё раз и замолчала. Я медленно пошел к остановке автобуса. Я перестал понимать людей, но научился понимать звезды.
Будет день, будет пища. Придет следующий год, снова придет Пурим. Я знаю, что сделаю тогда. Я не буду надевать кимоно и шляться по городу с самурайскими мечами. Я скопирую и увеличу картину, написанную Полосками, картину, называющуюся "Изумрудный дракон лижет живот оцелоту", я выйду с этой картиной на улицы Вечного города и пройду по нему не торопясь - от улицы Яффо до площади Омара Сулеймана ибн Хаттаба. Это будет гораздо лучше для реализации сакрального смысла веселого праздника Пурим, нежели с высоты пятого этажа плевать на лысину давно скончавшегося премьер-министра.
Вот эта картина:
-
-
16.03.2006 в 18:57И надо ли?
-
-
17.03.2006 в 12:43http://www.diary.ru/~libdragon/?com...p;postid=649577
-
-
18.03.2006 в 03:08А я всегда думал, что Пурим - это просто праздник веселья когда все пойют, танцуют и дают детям деньги и конфеты. Во время моей жизни в Бруклине, один из моих приятелей даже сочинил стишок по случаю:
Весёлый праздник Пурим
Сегодня на дворе
И мы траву не курим -
Раздали детворе.
-
-
18.03.2006 в 12:33Вот я вспомнил, что был у меня пост о справлении Пурима в позапрошлом году. Там, кстати, упоминается тот самый раввин Гриша, который в этот раз меня праздновать не позвал.
Тоже весело было. Друзья мои, вы видели, как убеленные сединами старцы резво, как юноши, бегают по столам, а потом, упившись, спят между ножками стульев? Я - видел.
Вот он, пост:
http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=1223665
-
-
25.03.2006 в 06:03-
-
26.03.2006 в 09:52