Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеЯ начал цензировать (цензуировать?) посты. Никогда раньше такого не было. Кастрировать - неудобно, некрасиво, глуповато. Насилие над личностью. Над естеством. Всегда корёжило при чтении местных газетных объявлений о собаках и кошках. Наверное, бывшие одесситы какие-нибудь составляли:
"Отдам в хорошие руки дворняжку Мурку. Черного цвета, 1,5 года. Папа - ньюфаундленд, умер от ожирения, мама - пикинес, ещё жива.
Очень добрая, степенно кушает бульон. Взгляд мученический. Не кусается. Детей любит. Стерилизованная."
Чудовищно.
Взгляд мученический, и она любит детей. Оттого, что сама - стерилизована. Или по наследству, от равнодушия - оттого, что папа умер от ожирения. Черт ее знает. И хозяев.
Нас обещали уничтожить. Удастся или нет, я не знаю. В любом случае - мерзкое состояние. Мысли разбегаются, как тараканы. Ни одного гражданстваа нет. Бежать некуда. Секса не хочется. Падаешь в постель - читаешь "Казана" Дж.Оливера Кервуда - и засыпаешь мгновенно. Во снах - какая-то блажь: цветные девушки, с которыми встречался лет двадцать пять назад. Теперь, наверное, уж не девушки, а бабушки... И другие девушки, с которыми встречался совсем недавно; тогда, когда встречался с теми, этих ещё и на свете не было.
И ещё - иные девушки: с которыми вообще не встречался.
И не надо.
Все - принцессы, графини, герцогини, княгини. И большинство - в брюках, и почти все самоуверенные, и абсолютно все - со знанием того, о чем мы в их возрасте только догадывались. И все - в возрасте, в котором могли бы быть мои нерожденные дочки. Те дочки, которые теперь уж и не родятся. Те, с которыми моя Буся закономерно (цивильно? законно? логично?) могла бы быть на "ты".
Почему я так часто пишу "уж"? Кто-то из классиков сказал, что "ужи" - проклятье русской cловесности, и по их количеству можно судить о способностях автора.
Правда, это говорилось о стихах, но всё равно.
Мне стало грустно; вспомнился русский христианин отец Дудко, которого в лагере били по морде, и я пошел в синагогу.
Там я встретил заикающегося молодого человека с молящими глазами, по имени Рафаэль. Я не стал спрашивать, отчего он заикается, я и так знал это. Его выгнала из собственного дома в поселении Амона моя полиция, которая меня бережет. Выгнала с женой, детьми и книжками. У него много книжек. Теперь эти книжки лежат у меня дома, и от них нет прохода. Я свалил их в одну большую кучу в моем салоне, потому что ему некуда их было больше отдать. Я сказал, что он их может забрать, когда будет куда. Но ему теперь не будет - куда. У него уже нет дома и не будет.
Ладно, это та тема, которая посторонними не обсуждается. Посторонним нет дела до этой темы. Посторонние размышляют о иных, более спокойных темах - о неудачной любви, о том, сколько платят на другом месте работы, о том, что двоюродная сестра скоро выйдет замуж. О поездках в Карловы Вары. В Испанию. В Японию. О том, во сколько это обойдется. Слава богу, это не те темы, над которыми сходят с ума, а если и сходят, то в резерве всегда остаются иная служба, и квартира, в которую можно вернуться. И останутся вздыхающие родственники, которые после всех скандалов в конце концов примут назад.
И это хорошо.
Пусть они вечно засыпают в постелях тех квартир, которые - их.
Это не та тема, которая граничит с вечностью. В глазах носителей карлово-варной темы вечности нет, у них иная линия жизни. Карма у них другая. А у меня, как я с горечью убедился, - карма та же, что и в глазах заикающегося Рафаэля.
Увидев меня, он встрепенулся. Он вскочил с места. Он подбежал ко мне (с того момента, как полицейская дубинка, трахнув ему по голове, вызвала дзен-видение мира, у Рафаэля объявились молящие, мерцающие в свете звезд глаза, как будто он в чем-то виноват перед окружающими; но это не он виноват, это я виноват, это мне не дали по башке дубинкой, и я живу ещё в собственном доме с его книжками, сваленными пирамидой Хеопса на полу в салоне, но это ничего, скоро такие глаза будут и у меня, и дай бог, чтобы после прошедшейся по мозгам дубинки я смог рассуждать о Карловых Варах. )
Он подбежал ко мне, и я издалека начал говорить, делая успокаивающие пассы руками, что это ничего, что пусть книжки и дальше будут в моем салоне, и что это даже полезно, потому что моя дочка вытаскивает из их основания какие-то сказки, и даже начала читать их вслух.
Но он пузырящимся от мУки ртом бормотал что-то совсем о другом - об основателе хасидизма Баал-Шем-Тове он бормотал, и глаза его были лучисты и скорбны, и я, стоя перед окружившей меня толпой прихожан чувствовал себя неудобно, как будто находился рядом с сумасшедшим, и всё делал успокаивающие пассы руками, как йог-экстрасенс, и становилось всё более неудобно, потому что ни он не был сумасшедшим, ни я не был йогом.
Это история лошади, шопотом закричал он, нет в ней ни чудес, ни возвышенных мыслей, ни серьёзного духовного наставления, и всё же стоит её рассказать.
Хасиды любят рассказывать истории про своих ребе, про своих давно почивших в бозе ребе, подумал я, они любят их рассказывать в самое неподходящее время, даже тогда, в телячьих вагонах по дороге в Освенцим, они их рассказывали, так пусть теперь расскажет и он.
Приходил в Подолии в семнадцатом веке к Бешту, к Баал-Шем-Тову то-есть, к Обладателю Доброго имени, один человек учиться, кричал шепотом Рафаэль. Был он, бештов хасид этот, бедняк из бедняков. В его доме даже крапива росла не так, как у всех - жухлая какая-то, печальная росла у него крапива, даже и не жглась... Зато жег до костей язык его жены. Мы не очень осуждаем эту женщину, которая хотела жить как люди, а выходило у нее как всегда, то-есть не получалось. У нее не было лошади, и вообще ничего у нее не было. Беднячка она была, да.
...А у учителя нашего Бешта была не одна лошадь, но много лошадей у него было, целых три штуки, и повозка у него была тоже, и возил ее русский человек, которого в хрониках именуют Алекса. Алексей, то-есть. Он всё время водку пил, да. А когда не пил, то ругался со своим хозяином и обзывал его жидовской мордой без страха и упрека, и праведник отмалчивался и только вздыхал.
И вот способ поправить дела семьи женщина нашла-таки, хоть и странный, и сказала мужу:
-Слушай, укради у Бешта лошадь. У него много, у нас - ни одной.
Муж схватился за голову, потому что шуточное ли дело - украсть лошадь у Учителя. Но капля камень точит, и жена точила ему мозги каждый день и каждую ночь, и вот - пошел на заре хасид к конюшне Обладателя Доброго имени, и вывел лошадь. Что ж, пусть будет у жены лошадь, раз она так хочет лошадь. А Бешту какую-нибудь другую лошадь подарят, он и так богатый, мясо раз в неделю ест, а луковый суп-затируху - так и каждый день. А и мы, может, тогда разбогатеем.
И поставил этот человек лошадь Учителя у себя во дворе. Конюшни у него, как вы понимаете, не было, и поставил он ее просто во дворе.
Жена вышла, посмотрела и сказала:
-А лучше выбрать не мог?
-Темно было, - ответил человек, и на том разговор у них закончился.
Грустная лошадь стояла у них во дворе, жевала чахлую зелень, которой в нищем дворе было совсем мало, и размышляла она о том, что пребывает уж недалеко от лучшего из миров. Поняла она через несколько дней, что, видимо, помирать ей придется, такая у бедняка во дворе была уж житуха.
А через неделю на заре пришел хасид-конокрад к Учителю учить Писание, как всегда раз в неделю ходил. По традиции.
Бешт сидел в хате с другими учениками, разметав по столу рукописи и свитки, хлебал луковый суп, и ученики, как принято, смотрели ему в рот.
Бешт поднял от тарелки голову и сказал ему:
-Слушай, чего это моя лошадь стоит у тебя и голодает? Приведи ее обратно.
Тот пошел и привел. Вот и весь рассказ.
...И через сотни лет закричал шепотом ученик учеников жившего в Подолии Бешта - молящеглазый Рафаэль, выгнанный из собственного дома в Иудее:
-Эту историю рассказал своему сыну ребе Шнеур-Залман, первый глава хасидов направления ХАБАД. Почему Учитель не ругался, почему он поднял голову от тарелки с супом и попросил привести лошадь обратно? Ты хочешь это знать? Но для того, чтобы это понять, нужно говорить два дня и две ночи...
-У меня нет на это ни ума, ни терпения. Поэтому ставим точку, - сказал я выгнанному из собственного дома хасиду. - Но у меня есть литр водки, и мы с тобой её сейчас выпьем. И это и будет Ответ. Это будет великая истина, посконная, она же кондовая...
И я нежно взял за локоть Рафаэля, у которого от безумия уже пенился рот, как у хамахарского жеребца, и обступившая толпа глядела на него странно, и вывел его из синагоги, и привел к себе домой, до которого было ступить три шага. И там его встретила моя жена со всей кодлой своих, вполне равнодушных ко всему, кроме обжираловки, родственников, и я благословил подбежавших детей, и прочел благословение на хлеб и вино, и усадил его за стол, где уже сидело, как всегда у нас в пятницу вечером, двадцать пять человек, и он выпил и закусил, чего Бог послал руками моей Софы, и я тоже.
И мне поднесли на руках синеглазого внука, маленького мальчика Ронен-Хаима, чьё имя значит - Истовое ликование жизни, и он, протянув руки, не умея ещё разговаривать, засмеялся, и я затравленно огляделся по сторонам. И, как всегда, склонившись, поцеловал его в голову, в белесые волосики, и вслух благословил его на жизнь вечную, а если на смерть - то только после моей смерти; а про себя - проклял жизнь, в которой одни неспешно намыливаются в Карловы Вары и, лениво шелестя ланитами, обсуждают несбывшуюся любовь, а другие - глядя безумными очами, лишившись дома в своей стране и веры в свою веру - сойдя с ума, вымаливают, как подание, корку хлеба в чужом жилье для себя и субботний покой для всех.
За трясущимися окнами привычно грохотали пушки, слышался свист снарядов и лай командиров подразделений, вой будущих вдов и хохот привычных ко всему, ужравшихся соседей с первого этажа.
...После окончания субботней трапезы я вышел во двор - гулять с собакой - и поднял голову: равнодушно кривящаяся Луна плыла по небу, и низкие облака спешили за ней, и отзвуки дальних зарниц сверкали над хребтами Иорданской долины. Полуторагодовалая помесь ньюфаундленда и пикинесса воздела оскаленные клыки на Луну и стала выть, заглушая автоматные очереди. Но ни хохот стремящихся в Карловы Вары соседей, ни вой будущих вдов, ни бесмысленный смех младенцев не достигнут Луны. Это другая планета.
"Отдам в хорошие руки дворняжку Мурку. Черного цвета, 1,5 года. Папа - ньюфаундленд, умер от ожирения, мама - пикинес, ещё жива.
Очень добрая, степенно кушает бульон. Взгляд мученический. Не кусается. Детей любит. Стерилизованная."
Чудовищно.
Взгляд мученический, и она любит детей. Оттого, что сама - стерилизована. Или по наследству, от равнодушия - оттого, что папа умер от ожирения. Черт ее знает. И хозяев.
Нас обещали уничтожить. Удастся или нет, я не знаю. В любом случае - мерзкое состояние. Мысли разбегаются, как тараканы. Ни одного гражданстваа нет. Бежать некуда. Секса не хочется. Падаешь в постель - читаешь "Казана" Дж.Оливера Кервуда - и засыпаешь мгновенно. Во снах - какая-то блажь: цветные девушки, с которыми встречался лет двадцать пять назад. Теперь, наверное, уж не девушки, а бабушки... И другие девушки, с которыми встречался совсем недавно; тогда, когда встречался с теми, этих ещё и на свете не было.
И ещё - иные девушки: с которыми вообще не встречался.
И не надо.
Все - принцессы, графини, герцогини, княгини. И большинство - в брюках, и почти все самоуверенные, и абсолютно все - со знанием того, о чем мы в их возрасте только догадывались. И все - в возрасте, в котором могли бы быть мои нерожденные дочки. Те дочки, которые теперь уж и не родятся. Те, с которыми моя Буся закономерно (цивильно? законно? логично?) могла бы быть на "ты".
Почему я так часто пишу "уж"? Кто-то из классиков сказал, что "ужи" - проклятье русской cловесности, и по их количеству можно судить о способностях автора.
Правда, это говорилось о стихах, но всё равно.
Мне стало грустно; вспомнился русский христианин отец Дудко, которого в лагере били по морде, и я пошел в синагогу.
Там я встретил заикающегося молодого человека с молящими глазами, по имени Рафаэль. Я не стал спрашивать, отчего он заикается, я и так знал это. Его выгнала из собственного дома в поселении Амона моя полиция, которая меня бережет. Выгнала с женой, детьми и книжками. У него много книжек. Теперь эти книжки лежат у меня дома, и от них нет прохода. Я свалил их в одну большую кучу в моем салоне, потому что ему некуда их было больше отдать. Я сказал, что он их может забрать, когда будет куда. Но ему теперь не будет - куда. У него уже нет дома и не будет.
Ладно, это та тема, которая посторонними не обсуждается. Посторонним нет дела до этой темы. Посторонние размышляют о иных, более спокойных темах - о неудачной любви, о том, сколько платят на другом месте работы, о том, что двоюродная сестра скоро выйдет замуж. О поездках в Карловы Вары. В Испанию. В Японию. О том, во сколько это обойдется. Слава богу, это не те темы, над которыми сходят с ума, а если и сходят, то в резерве всегда остаются иная служба, и квартира, в которую можно вернуться. И останутся вздыхающие родственники, которые после всех скандалов в конце концов примут назад.
И это хорошо.
Пусть они вечно засыпают в постелях тех квартир, которые - их.
Это не та тема, которая граничит с вечностью. В глазах носителей карлово-варной темы вечности нет, у них иная линия жизни. Карма у них другая. А у меня, как я с горечью убедился, - карма та же, что и в глазах заикающегося Рафаэля.
Увидев меня, он встрепенулся. Он вскочил с места. Он подбежал ко мне (с того момента, как полицейская дубинка, трахнув ему по голове, вызвала дзен-видение мира, у Рафаэля объявились молящие, мерцающие в свете звезд глаза, как будто он в чем-то виноват перед окружающими; но это не он виноват, это я виноват, это мне не дали по башке дубинкой, и я живу ещё в собственном доме с его книжками, сваленными пирамидой Хеопса на полу в салоне, но это ничего, скоро такие глаза будут и у меня, и дай бог, чтобы после прошедшейся по мозгам дубинки я смог рассуждать о Карловых Варах. )
Он подбежал ко мне, и я издалека начал говорить, делая успокаивающие пассы руками, что это ничего, что пусть книжки и дальше будут в моем салоне, и что это даже полезно, потому что моя дочка вытаскивает из их основания какие-то сказки, и даже начала читать их вслух.
Но он пузырящимся от мУки ртом бормотал что-то совсем о другом - об основателе хасидизма Баал-Шем-Тове он бормотал, и глаза его были лучисты и скорбны, и я, стоя перед окружившей меня толпой прихожан чувствовал себя неудобно, как будто находился рядом с сумасшедшим, и всё делал успокаивающие пассы руками, как йог-экстрасенс, и становилось всё более неудобно, потому что ни он не был сумасшедшим, ни я не был йогом.
Это история лошади, шопотом закричал он, нет в ней ни чудес, ни возвышенных мыслей, ни серьёзного духовного наставления, и всё же стоит её рассказать.
Хасиды любят рассказывать истории про своих ребе, про своих давно почивших в бозе ребе, подумал я, они любят их рассказывать в самое неподходящее время, даже тогда, в телячьих вагонах по дороге в Освенцим, они их рассказывали, так пусть теперь расскажет и он.
Приходил в Подолии в семнадцатом веке к Бешту, к Баал-Шем-Тову то-есть, к Обладателю Доброго имени, один человек учиться, кричал шепотом Рафаэль. Был он, бештов хасид этот, бедняк из бедняков. В его доме даже крапива росла не так, как у всех - жухлая какая-то, печальная росла у него крапива, даже и не жглась... Зато жег до костей язык его жены. Мы не очень осуждаем эту женщину, которая хотела жить как люди, а выходило у нее как всегда, то-есть не получалось. У нее не было лошади, и вообще ничего у нее не было. Беднячка она была, да.
...А у учителя нашего Бешта была не одна лошадь, но много лошадей у него было, целых три штуки, и повозка у него была тоже, и возил ее русский человек, которого в хрониках именуют Алекса. Алексей, то-есть. Он всё время водку пил, да. А когда не пил, то ругался со своим хозяином и обзывал его жидовской мордой без страха и упрека, и праведник отмалчивался и только вздыхал.
И вот способ поправить дела семьи женщина нашла-таки, хоть и странный, и сказала мужу:
-Слушай, укради у Бешта лошадь. У него много, у нас - ни одной.
Муж схватился за голову, потому что шуточное ли дело - украсть лошадь у Учителя. Но капля камень точит, и жена точила ему мозги каждый день и каждую ночь, и вот - пошел на заре хасид к конюшне Обладателя Доброго имени, и вывел лошадь. Что ж, пусть будет у жены лошадь, раз она так хочет лошадь. А Бешту какую-нибудь другую лошадь подарят, он и так богатый, мясо раз в неделю ест, а луковый суп-затируху - так и каждый день. А и мы, может, тогда разбогатеем.
И поставил этот человек лошадь Учителя у себя во дворе. Конюшни у него, как вы понимаете, не было, и поставил он ее просто во дворе.
Жена вышла, посмотрела и сказала:
-А лучше выбрать не мог?
-Темно было, - ответил человек, и на том разговор у них закончился.
Грустная лошадь стояла у них во дворе, жевала чахлую зелень, которой в нищем дворе было совсем мало, и размышляла она о том, что пребывает уж недалеко от лучшего из миров. Поняла она через несколько дней, что, видимо, помирать ей придется, такая у бедняка во дворе была уж житуха.
А через неделю на заре пришел хасид-конокрад к Учителю учить Писание, как всегда раз в неделю ходил. По традиции.
Бешт сидел в хате с другими учениками, разметав по столу рукописи и свитки, хлебал луковый суп, и ученики, как принято, смотрели ему в рот.
Бешт поднял от тарелки голову и сказал ему:
-Слушай, чего это моя лошадь стоит у тебя и голодает? Приведи ее обратно.
Тот пошел и привел. Вот и весь рассказ.
...И через сотни лет закричал шепотом ученик учеников жившего в Подолии Бешта - молящеглазый Рафаэль, выгнанный из собственного дома в Иудее:
-Эту историю рассказал своему сыну ребе Шнеур-Залман, первый глава хасидов направления ХАБАД. Почему Учитель не ругался, почему он поднял голову от тарелки с супом и попросил привести лошадь обратно? Ты хочешь это знать? Но для того, чтобы это понять, нужно говорить два дня и две ночи...
-У меня нет на это ни ума, ни терпения. Поэтому ставим точку, - сказал я выгнанному из собственного дома хасиду. - Но у меня есть литр водки, и мы с тобой её сейчас выпьем. И это и будет Ответ. Это будет великая истина, посконная, она же кондовая...
И я нежно взял за локоть Рафаэля, у которого от безумия уже пенился рот, как у хамахарского жеребца, и обступившая толпа глядела на него странно, и вывел его из синагоги, и привел к себе домой, до которого было ступить три шага. И там его встретила моя жена со всей кодлой своих, вполне равнодушных ко всему, кроме обжираловки, родственников, и я благословил подбежавших детей, и прочел благословение на хлеб и вино, и усадил его за стол, где уже сидело, как всегда у нас в пятницу вечером, двадцать пять человек, и он выпил и закусил, чего Бог послал руками моей Софы, и я тоже.
И мне поднесли на руках синеглазого внука, маленького мальчика Ронен-Хаима, чьё имя значит - Истовое ликование жизни, и он, протянув руки, не умея ещё разговаривать, засмеялся, и я затравленно огляделся по сторонам. И, как всегда, склонившись, поцеловал его в голову, в белесые волосики, и вслух благословил его на жизнь вечную, а если на смерть - то только после моей смерти; а про себя - проклял жизнь, в которой одни неспешно намыливаются в Карловы Вары и, лениво шелестя ланитами, обсуждают несбывшуюся любовь, а другие - глядя безумными очами, лишившись дома в своей стране и веры в свою веру - сойдя с ума, вымаливают, как подание, корку хлеба в чужом жилье для себя и субботний покой для всех.
За трясущимися окнами привычно грохотали пушки, слышался свист снарядов и лай командиров подразделений, вой будущих вдов и хохот привычных ко всему, ужравшихся соседей с первого этажа.
...После окончания субботней трапезы я вышел во двор - гулять с собакой - и поднял голову: равнодушно кривящаяся Луна плыла по небу, и низкие облака спешили за ней, и отзвуки дальних зарниц сверкали над хребтами Иорданской долины. Полуторагодовалая помесь ньюфаундленда и пикинесса воздела оскаленные клыки на Луну и стала выть, заглушая автоматные очереди. Но ни хохот стремящихся в Карловы Вары соседей, ни вой будущих вдов, ни бесмысленный смех младенцев не достигнут Луны. Это другая планета.
@темы: Психические заметки
-
-
11.03.2006 в 19:19Нет слов... Любое слово было бы фальшью...