23.02.

[libdragon]

Высоцкий пел - "с меня при цифре "37" в момент слетает хмель / вот и сейчас как холодом подуло". У меня такая же реакция при упоминании "23". Это число связано у меня исключительно с февралем. За две недели начинались обморочные репетиции плац-парада. Слаженное громыхание тысяч пар сапог, марширование у трибуны по двенадцать часов, подъем в пять утра, отбой в полночь, с дракой за очередь в очко. Я имею в виду дыру в полу, сортиров там нет. Генеральский, с налеганием на "h", мат через мегафон, в ответ - рычание "ура" из запрокинутых к небу глоток, низкое, на уровне почти инфразвука, как перед землетрясением. Минус двадцать, пар изо рта, мокрые портянки. Двадцать, пятьдесят, двести кругов строевым шагом вокруг плаца. Перманентное желание жрать аннулируется дикой усталостью и ощущением, что вот сейчас упадешь в обморок от недосыпа. Еще круг, локоть к локтю, кирпич к стене, и еще круг, ты мой друг и я твой друг. Старый добрый люпус эст. "Как вы идете?! Чему вас только учили в институте, товарищ боец? Выше ногу! Еще! Иещё! Иищё!! Маттттььь..." Мне стыдно. Я уже не могу выше. Вопрос "зачем?" в голову даже не приходит. Закрываю глаза от стыда и тут же проваливаюсь в сон. Полкруга сделал во сне, потом строй завернул налево, я продолжал маршировать прямо - во сне. Сбил строй. Стал падать - подхватили. У генерала Покобатько от мата на морозе сел голос. Меня даже не посадили на гауптвахту. День-ночь, день-ночь. Накануне парада - генеральная репетиция: 10 километров по сугробам в лесу, бегом: полевой выход с полной выкладкой, автомат и рация за плечами. В арьергарде - озлобленные сержанты со сторожевыми псами. Собаки бегущих кусают - забыл, как это по-латыни. Рядовые строем теряют сознание и падают. За сержантами между деревьями пробирается волокуша, на нее взваливают тех, кто подняться не может даже после укусов. Счастливчики. Я добежал. Наутро - температура тридцать девять и восемь. В лазарет не приняли, нет мест. Вперед, на плац, бегом марш, завтра парад. 23 февраля - апогей. Ноги вровень груди, автомат подпрыгивает, в рукавицах жарко. Минус тридцать. Обмороженные уши, потому что уши ушанки запрещено опускать. Родственники на торжество приезжают со всех концов необъятной. Грудь колесом, ноги уже выше плеч, равнение направо. Там трибуна с офицерами и там же родители. Вперед. Немного выпучить глаза и не мигать при прохождении - так легче, учил сержант. Все выпучили глаза направо, там мамы, папы, братья, сестры, чья-то бабушка из Новосибирска. Смотрят на нас так же выпучившись. Никто никого не узнает. Кто-то плачет - будем надеяться, от счастья. Проходим трибуну под раздирающий тело грохот барабанного боя. Сосед поправляет ремень АКМ, шепчет подпрыгивающим на ходу шепотом - он хочет открыть огонь на поражение. Нам предусмотрительно не выдали патронов, рожки пустые. Оглушительный бой барабанов. Дико болят уши. Уже минус тридцать пять. Смотрю наверх. Глаза болят. Ангелы в синейшем небе, у престола, колотят в треснувшие литавры и, выпучив глаза, держат равнение направо - на свою трибуну. Перестаю слышать звуки, не чувствую тела, открываю рот, из него валит пар. Вижу папу с мамой и Ирку, схватившуюся за щеки. Проходим мимо, печатая шаг. Оглядываться - не по уставу. Оглянешься - не вернешься. Доходим до края плаца. Нале-во! Не могу повернуть, заносит направо, нарушаю строй. Падаю. Капитан дает отмашку, двое соседей подхватывают и бегом тащат в лазарет. Еще не остыли, бегут строевым шагом, я такого в жизни еще не видел. По случаю прошедшего парада военврач пьян в дупель и вдумчиво доброжелателен. Меня кладут на пол в коридоре и уходят. Дня через три будет тебе койка, подмигивает выздоравливающий узбек на костылях. Все в порядке, меня оставляют. Со счастливым выражением лица падаю в обморок.


Вот мой дом. Из него ранним утром 3 ноября 1984 года я ушел выполнять воинский долг.