Зачем такое явление на дворе - иметь представление об авторе через пересказ другого автора? Это лень? Но ведь того автора, в пересказе которого мы его читаем, нам читать - не лень? Отчего бы не взять в руки сам оригинал? Нет. Мы Фейербаха с Гегелем знаем по ленинским "Философским тетрадям"
(которые мы тоже не знаем), Толстого иногда (и довольно часто) знаем по "Зеркалу русской революции"; понятие "хокку" - по "Иссе, сыну крестьянина", о котором эпиграф у Стругацких; и о принце Гэндзи мы знаем постольку, поскольку старейший космический штурман Михаил Антонович Крутиков его любил перечитывать; о Махно (не рядом будь помянут) мы знаем даже не по "Хмурому утру", а по "Красным дьяволятам", и, вдобавок, часто путаем его с Левой Задовым -
я тебя буду пытать, ты мне будешь отвечать; и
я сделаю с тобой то, что Содома не делала с Гоморрой. То, что Пушкина, Гоголя, Щедрина и Белинского мы иногда знаем по краткой школьной хрестоматии - уже само по себе хрестоматийно, и даже говорить об этом пошло. Зачем, для того чтобы прочесть коллежского советника Розанова, мы сперва десять лет упорно перечитываем Веничкино эссе "Глазами эксцентрика"?
читать дальше * * *
Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.
* * *
Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким гадким чувством подписываю "В. Розанов" под статьями. Хоть бы "Руднев", "Бугаев" какой-нибудь. Или обыкновенное русское "Иванов". Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал:
"Немецкая булочная Розанова".
Ну, так и есть: все булочники "Розановы", и, следовательно, все Розановы - булочники. Хуже моей фамилии только "Каблуков": это уже совсем позорно. Или "Стечкин", критик "Русского вестника", подписывающийся "Стародумов": это уже вовсе срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятную фамилию. Поэтому
СОЧИНЕНИЯ ВАСИЛИЯ РОЗАНОВА
меня не манят. Даже смешно.
СТИХОТВОРЕНИЯ ВАСИЛИЯ РОЗАНОВА
совершенно нельзя вообразить. Кто же будет читать такие стихи?
- Ты что делаешь, Розанов?
- Я пишу стихи.
- Дурак. Ты бы лучше пек булки.
* * *
В России вся собственность выросла из "выпросил", или "подарил", или кого-нибудь "обобрал". Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается.
* * *
Откуда такое чувство? От чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты; но это - другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек - и решается в отрицательную сторону.
(Луга - Петербург, вагон)
* * *
Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание - моя жизнь.
(На Троицком мосту)
* * *
Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и кроме Добчинских, никого там и не было, они теснотою толпы никого туда и не пропустили. Так что "похороны Толстого" в то же время вышли "выставкою Добчинских".
Суть Добчинских - "чтобы обо мне узнали в Петербурге". Именно одно это желание и подхлестнуло всех побежать. Объявился какой-то "Союз союзов", и "Центральный комитет 20-и литературных обществ"... О Толстом никто и не помнил: каждый сюда бежал, чтобы вскочить на кафедру и, что-то проболтав - все равно, что, - ткнуть перстом в грудь и сказать: "вот я, Добчинский, живу; современник вам и Толстому. Разделяю его мысли, восхищаюсь его гением; но вы запомните, что я именно - Добчинский, и не смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой".
Никогда не было такого позора, никогда литература не была так жалка.
* * *
Читал о страдальческой, ужасной жизни Гл. Успенского; его душил какой-то долг в 1700 рублей ("Русская мысль", 1911 г., лето); потом "процентщица бегала за мной по пятам, не давала покою ни в Москве, ни в Петеребурге".
Он был друг Некрасова и Михайловского. Они явно не только уважали, но и любили его. Но тогда почему же не помогли ему? То же, что у почти миллионера Герцена в отношении Белинского. Я не защитник буржуа, и ни до них, ни до судьбы их мне дела нет; но и простая пропись и простой здравый смысл кричит: "Отчего же это фабриканты должны уступить рабочим машины и фабрики - когда решительно ничего не уступили: Герцен - Белинскому, Михайловский и Некрасов - Глебу Успенскому".
Это какой-то "страшный суд" всех пролетарских доктрин и всей пролетарской идеологии.
* * *
Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это - инстинкт. Не из такого ли инстинкта родилась письменная литература? Потому что о печати не приходит мысль; и, следовательно, Гутенберг пришел потом.
У нас литература так слилась с печатью, что мы совсем забываем, что она была до печати и в сущности не для опубликования. Литература родилась "про себя" (молча) и для себя№ и уже потом стала печататься. Но это - одна техника.
* * *
И только одно хвастовсство, и только один у каждого вопрос: "какую роль при этом я буду играть? Если "при этом" он роли играть не будет, - "к черту".
* * *
Народы, хотите ли, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков...
- Ну? Ну?..
- Это - что частная жизнь превыше всего.
- Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Хо-хо-хо!..
- Да, да! Никто этого не говорил; я - первый. Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.
- Ха-ха-ха...
- Ей-ей: это - общее религии... Все религии пройдут, а это останется: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль.
* * *
Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали.
Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг я бы ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй "по морали".
Нет. Я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, - гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.
Даже не знаю, через "е" или через "ять" пишется нравственность.
И кто у нее папаша был - не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее - ничегошеньки не знаю.
(СПб - Киев, вагон)