Как хороши, как свежи будут розы

[libdragon]

...Сидя на красивом холме, продолжаю электронную каталогизацию старых неразобранных личных архивов. Безостановочно, день за днем, сплошь и рядом, попадаются уникальные документы, включая неопубликованную до сих пор переписку друживших между собой поэтов и писателей первой трети прошлого века, по обе стороны границы, разделившей Россию и Запад, игривые письма бывшим женам и нынешним (хм. Это было лет восемьдесят назад) любовницам, и, что гораздо более важно - неопубликованные стихи на семи языках... Не очень приятное ощущение - как будто держишь свечку над чужим ложем. Когда таинство уже кончилось, но стены ещё резонируют...

Ощущение, как у полупроснувшегося петуха, одним глазом озирающего курятник в полночь, в тот час, когда восходит звезда Аделаида.

Вялая мысль - а вот было бы у меня чуть больше профессионального энтузиазма и чуть меньше совести, опубликовал бы всю эту переписку, и любовную, и литературную, и ругань, и похвальбу, и скрещенье рук, скрещенье ног, судеб скрещенье, и традиционные в интимных письмах вставки на французском, и нетрадиционный для литературоведческих писем классиков русский мат... нетрадиционный, потому что в двадцатых годах ненормативную лексику мог использовать в частной переписке лишь Грядущий Хам. А не Куприн, да. Но Куприна - отпустило, и понесло, сорвав крышу. Он не предполагал, ма шер, что письма эти извлекут на свет Божий, - и оттянулся от души, как, вроде бы, и не великий вовсе русский писатель.



Надо же (это я не об Александре Ивановиче, а так) - письмо из Новой России, с оказией переправленное во Францию, из-под спуда ГПУ - на приволье Монмартра, где, по утверждениям иных, и Ле Гуин тоже, в апреле цветут каштаны, - о пяти листах нелинованной бумаги с меловым обрезом, изящнейшим почерком: три страницы изысканнейшего парижского арго, которому автор выучился в годы добровольной эмиграции, лет за двадцать до великой революции, а к этим трем листам - ещё две страницы чистейшего русского мата. Вперемешку. И пишет классик, потрясатель душ, не товарищу по борьбе, в которой никогда не участвовал, а подружке - бывшей народоволке, из-за которой добровольно в свое время эмигрировал, а потом сдуру вернулся, и теперь не чает уехать снова - да поздно уж; а юмор ситуации в том и состоит, что подружка-революционерка как раз не вернулась, а ждет его теперь на Монмартр - каштаны нюхать; да уж поздно.



Или вот бывший романтик-мечтатель с-под Одессы, юный красавец с разметавшейся по плечам кудрявой шевелюрой черных волос, восторженный поклонник Бальмонта и Байрона, переезжает в приливе неожиданно проснувшихся национальных чувств за три тысячи миль, в одночасье меняет розы Северянина и прищур Брюсова, коими был в свое время ослеплен, на карабин и бомбы, становится террористом-подрывником, смертником, принципиально не желает больше писать на русском - а, загнанный в подполье британской разведкой, идущей по его следу с хваткой настоящего английского бульдога, - в письмах к своей далекой, в России оставшейся Роничке, от безнадежности слов любви языка пророков, у которых никакой любви не было, а был один лишь гнев, вновь переходит на язык детства и посвящает ей, так и нецелованной невесте своей Рони, цикл стихов, до сих пор не опубликованный, - страшный, как Бухенвальдский набат, и бесчеловечно-тоскливый, как лимоновский Эдичка.

И опубликовал бы я этот цикл, да за державу обидно, я этим ницшеанцем-германофилом сам в свое время восхищался, пока стихи не прочел, да... и как там с авторскими правами наследников быть, не знаю - я ничего в этих вещах не понимаю, не притянули бы за уши: сама Рони-то умерла совсем недавно, и значит, наследников - пруд пруди. К литературе наследники отношения обычно не имеют, но имеют отношения к изрядным суммам за распечатку наследия почивших в бозе. Я ещё в бозе не почил, мне ещё жить хочется.



А вот - великий народный певец, чуть не полвека проведший на чужбине, пишет друзьям - из Ниццы в Харбин. Тоже живой голос, и текст живой, и вставок на французском совсем мало, и кажется - так и слышишь его гнусавое, грассирующее, из древней, мастодоньей эпохи, но уже в послевоенной Москве, в ресторане, официанту:

-Э-э... половой... Принесите чаю.

-С сахарком и с лимончиком, вашество?..

-Просто чаю. Вы русский язык понимаете, нес-па?



А вот - бывший граф, ныне урожденный пролетарский писатель с литературными ухватками недобитого аристократа, с высочайшей индульгенцией в личном деле, пишущий в стиле решений последнего съезда, но все равно талантливо. Этот уже и пьет, как солдафон, но пером двигает всё равно как Рэм Квадрига кистью в лучшие годы, потому что школа чувствуется, и ещё потому, что настоящий талант - не пропьешь.

У входа в его московский особняк так и видишь швейцара с расшитыми золотом галунами и партбилетом во внутреннем кармане, преграждающего вход простым смертным возгласом:

-Их сиятельство уехали в Це-Ка!



А вот - размашистым почерком написанная записка первого премьер-министра молодого, кавалерийским наскоком за два тысячелетия скитаний возрожденного государства, и не на языке пророков и апостолов, а на правильном довольно, хоть и с акцентом, русском, выученным подпольно где-то в каком-то Плонске:

-В совет по делам культуры. Вы бы перевели письмо этого идьёта, хоть на русский что ли, а то мине с его иврита тянет грэпцн и фарцн. Раз он не в силах писать нормально на нормативном святом языке, то вот и переведите. Или хучь на немецкий, я прочту. А ище лучшей - на идиш, да ведь он и того не знает, немец треклятый. А на русский иль польский - совсем спасибо. С партийным приветом - Ваш.



О ком писал, вы спрашиваете? О знаменитом рабочем лидере Святой земли Хаиме Арлозорове, первом любовнике той, которая после бурного разрыва, с годами утешившись, стала - Магда Геббельс...

...Которой вдова покойного, Сима, незадолго до разгрома рейхсканцелярии, в бункер звонила - по старой памяти выяснить отношения, до конца чтобы. До расставления всего по полочкам.

Дозвонилась - когда Магда уж яду в шприц для своих с доктором Йозефом отпрысков набирала.



...А вот - пофантазируем, что недостойно историков - не было бы в свое время разрыва, то получилась бы не Магда Геббельс со свастикой золотого значка НСДАП в петлице, а какая-нибудь новообращенка, неофитка Хана Арлозорофф из задрипанного нищего киббуца в болотах верхней Галилеи, ага. И прожила бы Магда сиречь Хана не до поздней весны сорок пятого, а так до семидесятых, а то и восьмидесятых. И мемуары бы сочиняла на языке Ветхого завета. И дети бы живы были.

Правда, не геббельсовы.

Так и планировалось пылкими влюбленными, только случилось это всё ещё до того, как фюрер, накачавшись в мюнхенской пивной, на свет Божий вылез, и тем сменил все ориентиры у бывших противников, равно как и будущих друзей.



...А вот - и обнищалый, трясущийся от лихоманки и голода Семен Фруг. Тоже - всё неопубликованное. И стихи на трех языках, и переписка с друзьями по цеху, и отчаянные призывы о помощи его русской подруги, белошвейки, некоронованной под свадебным балдахином Фроси. Или Лизы. Не помню.

Даю в комментариях пару писем и один стих. Стих - не на русском, хотя покойный в исключительно русских поэтах числится многими. Интересно было бы знать, не опубликовано ли уже? Я лично - ни в сборниках, ни в сети не нашел. И сканер - дерьмо. Зато стихи и прочее - оригинал.



Много их таких, всяких и разных. И маститых мастеров, и юношей бледных со взором горящим, своей страною брошенных в гроб.

Снизу - трупы, поверх - розы.

Так обычно всегда и бывает.