Это город центральный, насквозь пройди
И узнаешь, что нет его –
То ль размыли картонный каркас дожди,
То ли вышло ещё чего,
Но фундамент и стены ушли в песок,
Провалились, оставив лишь
Рваный брег моря – наискосок,
За пунктиром висячих крыш.
И когда подлетаешь к нему, на губах
Проступает горькая соль,
Как внушенный морем подспудный страх.
Ты скажи всё, что надо, воскликни “Ах!”,
Но меня уж лучше уволь.
И узнаешь, что нет его –
То ль размыли картонный каркас дожди,
То ли вышло ещё чего,
Но фундамент и стены ушли в песок,
Провалились, оставив лишь
Рваный брег моря – наискосок,
За пунктиром висячих крыш.
И когда подлетаешь к нему, на губах
Проступает горькая соль,
Как внушенный морем подспудный страх.
Ты скажи всё, что надо, воскликни “Ах!”,
Но меня уж лучше уволь.
Сказать откровенно, я не очень люблю этот город. Еще откровеннее - я вообще его не люблю. читать дальшеНе люблю я современные мегаполисы без истории, подающие железобетонные, урбанистические свои достижения за преимущество перед выветрившейся каменной кладкой прошедших эпох. Археологи не снимают здесь сливок с раскопов; и кто блуждал на здешних прибрежных дюнах в эпоху палеолита/неолита/бронзового века? Разве что хомо хабилисы после удачной охоты на гиппопотама присаживались отдохнуть от трудов праведных. Оттопыря челюсти, мерно колотили они кремнем по колчедану - до умопомрачения, напрасно стараясь высечь искру для костра на неуютном привале. Напрасно старались - ветер, непрерывно, тысячелетиями дующий с моря, пресекает любую попытку разжечь огонь. Я сам, стоя на берегу, ни разу не мог воспользоваться зажигалкой. Нечленораздельно ворча проклятия, хабилисы укладывались спать голодными, или, отчаявшись, рвали зубами сырую тушу, а я - уходил в гостиничный ресторан. Я поднимался в свой номер на тридцатом этаже, зажигал сигарету, выходил на балкон и озирался по сторонам. Узкая полоса песчаного пляжа тянется от крепостных стен старого Яффо на юге до лазоревых, сливающихся с цветом моря, немногочисленных небоскребов на севере. Если посмотреть вниз, на дюны, и мысленно смешать эпохи, то видишь - то бегающих у кромки воды детей и неслышно лающих собак, то укладывающихся спать голодных хабилисов, сиротливо прижимающихся к песку, нагретому за долгий южный день. Ветер доносит соленый запах и беспрерывный гул моря, вздымает стайки песчинок, забивающихся в сандалии, карманы и ноздри. Засыпая, хабилисы обиженно чихают.
Город построен на песчаных холмах, на прибрежных дюнах. Городу всего сто лет. Его строили энтузиасты, выходцы из России. Говорят: в начале прошлого века на улицах можно было услышать какую угодно речь, от арабской до польской, - не было слышно лишь иврита. Говорят: заседания городского муниципалитета при Меире Дизенгофе, первом мэре, родом из Одессы, проходили исключительно на русском с небольшими вкраплениями идиша. Говорят: Бен-Гурион страстно мечтал, чтобы у его народа было всё то же, что и у других народов, чтобы народ Книги ничем не отличался от своих соседей, чтобы он, наконец, прекратил быть библейским "народом, живущим отдельно и между народов не числящимся"; эта мечта достигнута - у народа теперь есть не только свои свои полицейские, свои спортсмены, свои банкиры и космонавты, но также свои наркоманы, свои проститутки, свои мафиози.
Еще говорят: "Иерусалим молится, Хайфа работает, Тель-Авив развлекается".
Это веселый город, город нон-стоп, город огней, где разноцветные рекламы семинаров по каббале, подмигивая, соседствуют с рекламой порнофильмов, а изящная арка у входа в старую итальянскую синагогу - с тенистым газончиком у входа в бордель. Улица, на которой стоит публичный дом, названа в честь первосвященника иерусалимского Храма, переулок с синагогой - в честь безбожника, ветерана рабочего движения.
Войны, унылой чередой проходящие всего за полсотни километров от Города - поколение за поколением его жителей, десятилетие за десятилетием - не оказывают на него никакого зримого влияния.
Первопроходцы, сто лет назад возводившие на здешних песчаных пустошах первые здания Города - на жаре, в поту, безо всяких кондиционеров - влекомые смутной надеждой, назвали его Холм весны.
...Можно было сказать патетически, как всегда начинают лекторы или восторженные поэты из прекрасного далека:
Вспомни:
На этих дюнах, под этим небом,
Наша - давным-давно - началась судьба.
С пылью дорог изгнанья и с горьким хлебом,
Впрочем, за это тоже:
- Тода раба!
Только
Ногой ты ступишь на дюны эти,
Болью - как будто пулей - прошьет висок,
Словно из всех песочных часов на свете
Кто-то - сюда веками - свозил песок.
Видишь -
Уже светает над краем моря,
Ветер - далекий благовест - к нам донес,
Волны подходят к дюнам, смывая горе,
Сколько - уже намыто - утрат и слез?
Сколько
Утрат, пожаров и лихолетий?
Скоро ль сумеем им подвести итог?
Помни -
Из всех песочных часов на свете
Кто-то - сюда веками - свозил песок.
...Можно было бы начать и совсем в другой тональности - так, как поют теперь в здешних рок-клубах:
Это приморский город чёрных мацотыклистов это город продавцов конопли -
это город обсаженных программистов производителей массовой фальшивой любви -
этот город окутан интернетом-интерполом в этом городе есть и тюрьма и банк -
этот город промазан бриллиантином и димедролом и однажды здесь на параде угнали танк -
этот город хранят пограничники джаза дыханием вечной живой петли -
их аккорды вплетаются в лунные фазы через млечный фарватер в хамсинной пыли -
это город утоптанной копоти неутолённой похоти помятых стальных столбов -
это город самых разнообразных посетителей одних и тех же публичных домов
этот город всё время повёрнут спиной к восходу он явно предпочитает закат -
в этом городе пьют холодную воду когда в организм введён препарат -
если тебе этот город не нравится ты запросто можешь пожаловать вон -
любая дорога этого рима выходит на шоссе Аялон
Здесь почти никогда не бывает по-настоящему холодно даже зимой, а случаи снегопада торжественно занесены в городские хроники. Здесь не растут сосны и ели, здесь растут пальмы.
Если и можно говорить о моей любви применительно к Городу, то касается она исключительно старых его районов - хотя слово старый в здешнем контексте, после древних кварталов Иерусалима, невольно звучит иронично, почти издевательски.
Но и это тоже - История.
Район Неве-Цедек всегда ассоциируется у меня с гордыми, прекрасно одетыми тель-авивскими старухами из бывших, надменно кушающими из вазочек мороженое в крохотной, уютной забегаловке на тихой улочке. Они ведут между собой степенную беседу на польском, в их речи слышен прекрасный довоенный варшавский прононс (в самой Варшаве так давно никто не разговаривает). Бывшие нищие девочки из Старого Мяста, из предместий у Гданьского моста, с Крохмальной и Милой улиц, они давно уже респектабельны и владеют завидной недвижимостью в центре Города. Их внуки - известные адвокаты, архитекторы и офицеры генштаба. Несмотря на тридцатипятиградусную жару, рукава их платьев опущены и застегнуты наглухо. Номер, лагерный номер, как клеймо расы, скрывают они от понимающих взглядов официанта-марокканца и любопытных глаз туриста из Канберры.
Они до сих пор падают в обморок при звуках немецкой речи.
Я люблю старый Тель-Авив. Не тот ревущий распаленным джинном, двадцать четыре часа в сутки бодрствующий гигант, с рассказа о котором начал - а этот, тихий, весь в кривых, взбегающих на холмы переулках, с закрытыми в сиесту глухими деревянными ставнями, со стенами домов, ярко и неожиданно расписанными местными художниками из обкурившейся богемы, - застроенный сто, девяносто, восемьдесят лет назад безо всякого плана, лишь по вдохновению доморощенных архитекторов, принесших на левантийские пустоши какую-то глухую тоску по навеки брошенной Европе.