И вот вчера вечером я пришел на улицу Гиллель, двадцать семь. Или двадцать один, не помню. Явилось довольно много народа. Я увидел совсем неожиданных людей: певицу Рут Левин, известную исполнительницу песен на идиш, которая, оказывается, говорит на русском без акцента, композитора Моти Шварца и прочих. Оказывается, Рут Левин поет песни на стихи Трестмана на музыку этого самого Моти Шварца...
Я взял с собой фотоаппарат, но не работала вспышка, и снимки получились - полное говно. То есть вообще не снимки, а черт знает что. Пришлось утешаться водкой, которая стояла на столике в углу зала. Я попытался утешиться и закуской: упаковкой индюшачьих ножек, купленных устроителями вечера в ближайшей лавочке. Сан Саныч, который тоже присутствовал, схватил меня за руку в последний момент, когда я уже вцепился в ножку зубами. Тогда я увидел, что ножка покрыта ярко-зеленым налетом, плесенью, иначе говоря. Сан Саныч спас мою жизнь. Проходивший мимо поэт Марк Котлярский процитировал по этому поводу Хармса - да, большие огурцы продаются в наших магазинах...
Гриша Трестман выглядел бледно. То есть он оживлялся в те минуты, когда выходил на сцену читать стихи. В остальное время он сидел возле меня, опустив голову, и вздыхал. Я принес из угла зала, со столика, бутылку и стал пытаться поднять его настроение, вливая в него водку. Водку он пил, как воду, чисто механически, настроение же не поднималось.
Тогда я, поглаживая его по плечам, рассказал, что ему передают приветы мои читатели из России, и назвал этих читателей поименно. Гриша был тронут, он пробормотал что-то о святых людях. Тогда я добавил, что одна из моих русских читательниц, которая теперь еще и его читательница, в разгар войны в Газе участвовала в митинге поддержки Израиля, который состоялся в Москве, и что митинг этот автоматически превратился в митинг поддержки его, Гриши Трестмана. Гриша вытаращил на меня глаза и, кажется, немного хлюпнул носом. Впрочем, возможно, мне это только показалось, в зале было темно. Ты не врешь? - с надеждой в голосе спросил он. - Нет, - твердо ответил я.
Вечер вела какая-то незнакомая мне баба средних лет в вечернем платье с огромным декольте; из-под платья виднелись брюки, и от этого ведущая немного походила на мусульманку из Старого города. Впрочем, вечер она вела вполне профессионально и даже хорошо поставленным голосом.
Гриша был очень коротко пострижен. Бездушные интеллектуалы из второго ряда спросили его, не желает ли он сэкономить на тюремном парикмахере. Гриша неуверенно улыбнулся, а я, будучи подшофе, обернулся (мы сидели с Гришей в первом ряду) и спросил холодно, но громче, чем следовало:
-Что за вонючую хуйню вы несете, сударь?..
Все посмотрели на меня, ведущая почесала бюст, Гриша благодарно погладил меня по плечу.
Выступало очень много народа. Выступал известный бард Дима Кимельфельд, который часто поет песни на Гришины стихи, выступали актеры, чтецы-декламаторы, какой-то режиссер представил одноактную пьесу на тему "Трестман во время допроса". Гриша сам участвовал в представлении и сыграл, как мне кажется, вполне добротно.
Глядя на сцену, я потянулся за бутылкой и почувствовал, что она упирается. Я удивился и скосил глаза на соседнее сиденье, где она стояла. Ее аккуратно выдирал из моих пальцев Юлий Ким, одновременно отечески кивая мне с ласковой улыбкой. Если бы это был какой-нибудь другой человек, например шеф полиции или премьер-министр, я немедленно задал бы ему тот самый вопрос, который вы прочли двумя абзацами выше, вопрос, адресованный сидельцам второго ряда, - но это был Ким, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как выпустить бутылку из рук.
Потом проходил сбор подписей в защиту Гриши - подписной лист пустили по рядам - и я, конечно, подписался тоже, хотя, по моим наблюдениям, толку от такого рода петиций не бывает вовсе. Сан Саныч, все время что-то бухтевший себе под нос, неожиданно встал с места, взошел на сцену и предложил вместо бесполезных бумаг выслать по почте юридическому советнику правительства посылку с бомбой. Так оно будет как-то надежнее, извиняющимся голосом произнес он...
Тут я заметил, что Саша Разгон, которого я специально пригласил на этот вечер снимать о нем видеоролик, машет мне руками, указывая на сцену. Я очень не люблю выступать, но Саша был настойчив. Позднее, в конце вечера, он поклялся мне, что видеоролик появится в интернете в течение ближайших дней.
Я взял из рук Кима почти уже пустую бутылку, допил остатки водки и полез на эстраду. Пока я поднимался по ступенькам, то совершенно не представлял, что говорить, и в раздумье налетел на сиротливо стоящий возле микрофона пюпитр. Пюпитр обрушился в оркестровую яму. От неожиданности я немножко шарахнулся в сторону и отчетливо произнес в отлично отлаженный микрофон слово "блядь". "Да", - меланхолично откликнулся из зала Гриша. Тогда, стоя перед залом, я неожиданно вспомнил, как Губерман рассказывал, что никогда не строит загодя своих выступлений, а берет зал за ширинку чистым экспромтом. Это - правило, добавлял он. О, Губерман! - подумал я и открыл рот. В тот момент, когда я его открывал, я еще не знал, что скажу. Я рассчитывал на вдохновение. И вдохновение действительно пришло.
Вы знаете, сказал я, вот нашего Гришу судят за дурацкие стишки, написанные в пьяном виде на спор за двадцать минут; я не буду касаться высоких материй, типа права писателя на свободу творчества, принятого в любом цивилизованном обществе; дикость данного дела заключается в том, что за стихотворение, вернее, за три его строчки, открыто уголовное дело по обвинению в разжигании расизма; между тем ни государственный советник правительства, этот позор санкционировавший, ни судья, ни следователи русского языка не знают, три строчки эти получили в подстрочном переводе; но это ладно. Дело даже не в этом, а в том, что подобное же обвинение можно предъявить почти к любому из присутствующих и даже не присутствующих в этом зале. Вот всеми нами любимый Игорь Губерман завершил одну из своих лучших книг прозы цитатой, словами, произнесенными его покойной тещей Лидией Борисовной по поводу арабо-израильского конфликта. Теща сказала: "Что-о-о? Арабы хотят уничтожить Израиль? А вот хуй им в жопу!" Таковое предложение вполне тянет на целый букет статей, как-то - расизм, разжигание национальной ненависти, призыв к массовому изнасилованию в особо извращенной форме, и так далее. Ну, давайте приговорим Губермана! На Лидию же Борисовну, к сожалению, уголовного дела завести невозможно, так как она уже энное число лет пребывает в мире ином...
-А заодно, - крикнул из зала Губерман, - нужно предложить юридическому советнику правительства рекомендовать к запрещению изучение в школах, равно как и к печатанию вообще, автора строк "Ко мне постучался презренный еврей". Ну, и на Гоголя заодно можно ретроспективно завести дело, он там все время насчет полячишек проходится.
-А всех американских авторов с шестнадцатого по последнюю четверть двадцатого века запретить печатать, поскольку у них встречается на каждом шагу неполиткорректное слово "негр", - откликнулся Ким. - Вообще, всех запретить, это самое лучшее будет.
-Я вот тут вдруг подумал, - сказал я, - американских негров неграми называть нельзя, раз они афроамериканцы и раз негр - неполикорректное слово; а как же тогда называть африканских негров? Афроафриканцами? Спасибо за внимание.
И я слез со сцены.
-Живем в мире абсурда, еби его мать, и еще всё пытаемся найти в нем какую-то логику, - мрачно откликнулся со своего места Председатель, тяжело опиравшийся на свою палку. Он сидел, вытянув больные ноги. - Не надо искать логику, надо писать, что пишется, и водку пить. И женщин любить, если кому здоровье еще позволяет. И хватит.
-Правильно, - сказал я, - пойдем пить водку.
-И женщин любить, - льстиво добавил Сан Саныч, преданно заглядывая Председателю в лицо. Тот нахмурил брови и отвернулся.
-И писать. Нетленку лепить, - неожиданно воспрял духом Гриша.
И мы все разошлись по домам лепить нетленку.