Т.Р.,
О.Б.,
С.Я.
О.Б.,
С.Я.
читать дальшеЭто несчастное свойство. Всякий раз, когда я хочу написать максимум полфразы, эти полфразы начинают обрастать вступлением, развертыванием темы и логическим завершением, иногда довольно пространным. Как ракушки, которыми обрастает днище корабля. В итоге вместо полуминуты непринужденного стучанья клавишами выходит часа три-четыре адского труда. Поскольку мне нынче томно с перепою, и я сижу, как тот серый штурмовик на крыльце корчмы в Икающем лесу - пригорюнясь, с топором, оттягивающим руки - ни рассказа, ни даже отчета не будет. Но, поскольку на столе лежат и перед глазами маячат несколько исписанных вдоль и поперек листов бумаги, их нужно пустить в дело. Листы я запасаю заранее и заполняю их по ходу заседаний. Председатель организационной комиссии сказал как-то председателю приемной комиссии, что меня нужно приспособить под секретаря, раз я всё равно сижу тут два часа и безостановочно строчу скрипучим пером. Скрипучее перо я всегда беру у Председателя, который председательствует над двумя председателями, о которых см. выше. Свою авторучку я аккуратно забываю на работе. Придя на собрание, я сажусь на свое место (по правую руку от Председателя) и для начала сразу же вытаскиваю скрипучее перо из Председательского нагрудного кармашка; он сперва ничего не замечает, потому что яростно дискутирует по поводу чьего-нибудь рассказа или стихотворения, а потом начинает хлопать себя по бокам, пытаясь понять, где его именной "паркер". Ему нужно что-то срочно записать, какое-то замечание, и сразу же выясняется, что перо, которое, скрипя, переводит бумагу, находится у меня. Он начинает злиться, потому что скрипучее перо подарено ему тридцать пять лет назад каким-то нобелевским лауреатом, с которым они пили еще в прошлой жизни, в Москве.
Русскую библиотеку, в которой мы проводили свои собрания, муниципалитет переводит в другое место - трехэтажный особняк в центре города, в котором она располагалась, продан со всеми потрохами. При переезде, конечно, пропадет куча книг. Так всегда бывает. Это крупнейшая библиотека русского Зарубежья, сюда передали свои домашние коллекции и Чичибабин, и Окуджава, и даже Елена Боннер, и всякие другие известные деятели. Они отчего-то воображали, что Народ книги в святом городе распорядится их сокровищами лучше, чем могут распорядиться другие народы в других городах.
Они ошибались.
Наш Председатель позвонил Ефрему, председателю параллельного союза писателей, с которым они на ножах (с председателем, а не с его союзом), и пожаловался на бескультурье правящих кругов. Параллельный председатель согласился с ним и созвал срочное заседание Федерации союзов писателей (оказывается, у нас есть и такая организация). Протрубил общий сбор. Все председатели собрались на это заседание, выпили неимоверное количество спиртного, говорили пять с половиной часов, потом, увлекшись и забыв о цели общего сбора, стали читать друг дружке свои стихи, потом, естественно, подрались, после чего благополучно разошлись по домам. Ничего решено не было; да и что они могли решить, кроме как выразить протест от имени малых сих? Культурная элита никогда не была в ладных отношениях с сильными мира сего. Федерация творческих союзов обратилась к знаменитому ивритскому писателю Амосу Озу, как будто Оз может чем-то помочь. Амос - сноб, но не задавака, кроме того, он читал Достоевского и приблизительно представляет себе, что такое литература на русском языке. Оз тоже выразил свой протест и даже подписал какое-то открытое письмо против правящей клики, как будто клике от этих писем жарко или холодно. Клика приняла это письмо к сведению и положила на Оза с большим прибором. Как и на всех наших председателей, с большой и с малой буквы, а через них, опосредованно - и на всех нас. И на вас, раз вы это читаете с сочувствием.
Оза в благодарность пригласили на творческую пьянку, но великий писатель не пришел, сославшись на слабое здоровье и на то, что в распитии горячительных напитков с русскими литераторами он сравниться не может. И вообще он предпочитает травку, как это принято у культурных людей на Западе, добавил он. Может, ты еще и мальчиков предпочитаешь?! - рявкнул Председатель не очень кстати. Я предпочитаю девочек, но у вас нет ни одной молодой симпатичной поэтессы, сказал Оз, и, кроме того, они все повернуты на русских стихах, а я могу читать стихи только на иврите и английском, это не произведет на них никакого впечатления, и им трудно будет влюбиться в меня. Правильно, это не произведет на них никакого впечатления, потому что все они давно уже влюблены в меня и в мои стихи, - самодовольно сказал Председатель и похлопал себя по выдающемуся животу.
На этом они и раскланялись. Оз вернулся к своей травке, а Председатель - к нашей водке.
Короче, нужно было искать новое помещение для наших собраний, которые, как известно, случаются дважды в месяц. Искали долго и безуспешно, и нашли только штаб-квартиру партии Ивета Либермана. Председатель позвонил ему домой, но он был на заседании в Кнессете. Трубку взяла либермановская жена и сказала - да за-ради бога, приходите и заседайте, сколько хотите. Ну, спасибо, сказал немного озадаченный Председатель, а супружник не будет против, когда вернется из Кнессета? Пусть вас не волнует этих глупостей, ответила жена, и председатель, почесав за ухом, объявил следующий общий сбор Содружества в Бейт-Янув, номер один, на углу, третий этаж, сразу же из лифта - направо.
Выяснилось, что на штаб-квартиру согласны не все. Я не желаю заседать у этого фашиста! - петушиным фальцетом провозгласил оппозиционный всем партиям Сан Саныч. Тогда иди к коммунистам, может, они тебя пустят в свою штаб-квартиру, - раздраженно сказал Председатель, - я устал договариваться за вас, вам добро делаешь, а вы сами не чешетесь, ни ухом ни рылом; вообще, знаете что, господа писатели, заседайте вы у себя дома. - Я не желаю заседать у коммунистов! - продолжал кричать фальцетом Сан Саныч, не слушая председателя. - Тогда иди ты нахуй, слитно и раздельно, как бы это выражение ни писалось, - сказал Председатель, и дискуссия была завершена, и все собрались в штаб-квартире Либермана, даже плюющийся и шипящий как кот Сан Саныч.
У Либермана мне не понравилось. Там было шумно, дико накурено, у Председателя немедленно случился приступ астмы, и в честь этого нам пришлось принять противоядие - мы сходу выпили литр водки "Александрофф", которую вытащили из черного потрепанного Председательского портфеля, пока его владелец перхал и отхаркивался, схватившись за горло. Из всех дверей доносились бодрые голоса партийных активистов, всех, как один - русскоязычных матершинников и крамольников. Я прислушался - во всех кабинетах орали по телефонам, связывались с Москвой, Римом и Вашингтоном, и однообразно посылали нахуй правительства и общественное мнение всех стран. Сан Санычу это понравилось, он сам очень любит посылать правительства и общественное мнение, и он даже замолчал.
Мы уселись за огромный круглый стол и стали с апломбом рассуждать о литературе. Я вытащил из Председательского нагрудного кармашка "паркер" с золотым пером, и приготовился записывать перлы.
Перлов было, как всегда, много. Чего было мало, так это водки. Через полчаса все пластиковые стаканчики были сиротливо пусты. Я встал и, поворачивая голову как локатор, начал описывать круги по помещению. В одной комнате меня немедленно послали нахуй, как только увидели, и я немного удивился. Ой, прости, это я не тебе, сказала симпотная секретарша с накрашенными ногтями полуметровой длины, кладя телефонную трубку. А кому? - поинтересовался я, как всегда влезая не в свое дело. Это я Буша послала, смущенно призналась секретарша и состроила мне глазки, подведенные, как у Нефертити на известном бюсте, выставленном в Египетском музее в Каире.
Я пошел в другую комнату. Там сидел и закусывал полный человек в черном костюме, несмотря на жару, одетый еще и в толстый свитер под пиджаком. - Вон отсюда, и чтобы я тебя больше не видел! - сказал человек, как только я переступил порог и открыл рот.
Я вернулся в зал. Там спорили о литературных достоинствах Проханова. Я пошел на кухню. Я открыл холодильник, и у меня забилось сердце. На полочке аккуратным рядком стояли несколько полупустых бутылок с разнообразными водками. Я потер руки и вернулся к Проханову. Боря, сказал я тихо, и деликатно похлопал рукою бугристый Председательский бицепс, - Боря, там в холодильнике стоит либермановская водка, ледяная; будем пить?
- Я не желаю пить фашистскую водку! - заорал подслушивавший Сан Саныч.
- Тогда иди в магазин и купи себе теплого пива, - посоветовал Председатель. - Миша! Водка, говоришь? Какая водка? Сорт какой?
Я пошел на кухню, вытащил все бутылки, которые там находились, и, с трудом удерживая их на весу, принес в зал. Судя по ярлыкам, водки были литовские, русские и шведские. Все восхитились, а Сан Саныч насупился.
- Саше водки не давать! - провозгласил Председатель. - Потому что Саша не будет пить из идейных соображений...
Мне стало жаль Сан Саныча.
- Саша, - сказал я, - ты видишь, мы не просто так пьем фашистскую водку. У тебя есть воображение?
Сан Саныч с тревогой пощупал себе голову.
- Кажется, есть немного, - скромно сказал он и с надеждой посмотрел на меня.
- Ты понимаешь, мы не просто так ее пьем. Мы украли эту водку из холодильника фашистской партии, мы ее реквизировали у фашистов, просто конфисковали ее, как партизаны, понимаешь?..
Лицо Сан Саныча озарилось.
- Правильно! - заорал он. Мне - штрафную! Две штрафных!!
Ну, хорошо, сказал Председатель. Спасибо Мише, который всегда сует свой нос даже туда, куда его не просят... Вот, Катенька, это наш прозаик Миша. Миша, вот это - наша новая участница... То есть новый участник нашего Содружества Катя... Катя пишет стихи.
Я поклонился и уставился на Катю.
Катя была очень мила. Она была натуральной блондинкой с прелестно вздернутым носиком и синющими глазами.
- Миша не любит худых блондинок, - заявил мгновенно опьяневший Сан Саныч. Сан Саныч слабо разбирается как в моих предпочтениях, так и в блондинках. Равно как и в женщинах вообще. Скажем так - в них он вообще не разбирается.
- Правильно, он любит полных брюнеток, - заявила с другого конца стола толстая семидесятилетняя Варечка и кокетливо поправила локон парика.
Я предпочел опустить глаза в стакан.
- В любом случае Оз ошибался, когда сказал, что у нас ему некого пленять, - заявил Игорь и ласково посмотрел на Катю.
Вообще, на нее ласково смотрели все, кроме женщин.
Катя прочла несколько своих стихотворений, и не нашлось никого, кто их раскритиковал, хотя отсутствие критики, с моей точки зрения, произошло, скорее, из-за внешних данных новой участницы.
После Кати Председатель представил некоего бледного юношу со взором горящим, которого за два заседания перед тем зарезали члены приемной комиссии. В переносном смысле, разумеется. Бледный юноша, завывая, прочел нечто, что, при всем желании, за стихи признать было никак нельзя. Я даже не стал их записывать, хотя председательский "паркер" держал наготове. Там было что-то о неистовой любви к какому-то дубу в изумрудном лесу, вокруг которого с вороньим карканьем носятся голуби - падшие души усопших графоманов...
Во время чтения Сан Саныч шумно чесался, щипал свою всклокоченную бороду, а потом поинтересовался, в какой отрасли народного хозяйства работает автор. Автор сказал, что он работает программистом.
- Беда нашего времени в том, - внушительно сказал Председатель, - что программисты пишут стихи, а поэты занимаются программированием. И те, и другие делают не свое дело...
- А давайте лучше читать чужие стихи, но хорошие, чем свои, но плохие, - сказал Сан Саныч, и мы выпили за хорошие чужие стихи. На бедного бледного юношу больше никто не смотрел. Я украдкой глянул на него, и сразу отвел взгляд. Мне стало нехорошо. Я в утешение протянул ему полный стакан, и он обреченно выпил его, даже не изменившись в лице.
Все были блаженно пьяны. Нам было хорошо. Минут через пять автору с горящим взором тоже стало немного лучше. Можно, я хотя бы буду приходить к вам, слушать? - спросил он дрожащим голосом, и я прослезился. Председатель милостиво наклонил голову, и мы выпили за слушателей, которые никогда не станут чтецами - такой странный, витиеватый тост предложила Ирочка. Ирочка могла себе это позволить - у нее в этом месяце выходит пятнадцатый сборник, и она как-то неожиданно стала лауреатом литературных премий трех государств...
- А сейчас мы будем читать хорошие чужие стихи, и будем посвящать их разным хорошим людям! - провозгласил Сан Саныч, и я взял "паркер" наизготовку, нежно, как девушка - весло.
- Кого ты можешь предложить в хорошие люди? - спросил, наклонившись ко мне, Сан Саныч. Тщательно выговаривая слова, я предложил посвятить стихи Тане, Свете и Лёле.
- А чего это?.. - поджав губы, спросила Катя, непонятно на что обидевшись. Я стал рассказывать о Лёле, Свете и Тане, и естественным образом перешел на @дневники. Все слушали с большим интересом, особенно Володя Френкель, имя которого вы можете найти в сети по массе ссылок на его творчество.
-Решено! - заявил он, когда я закончил рассказ. - Мы будем читать сегодня мои стихи, и посвящать их этим совершенно необыкновенным, судя по всему, созданиям. Все знают мои стихи? Все будут читать их по очереди. Вот так вот.
Я пожалел, что не взял с собой магнитофон...
- Ладно, - сказал Председатель, - тогда я начну первым. Этот Вовин стих я посвящаю, э-э-э... Тане.
Он встал и прочел.
Что написано здесь, никому никогда не прочесть:
Навсегда позабыто значение знаков и слов,
И осталась непонятой нами далекая весть,
Понапрасну над камнем прошла вереница веков.
А быть может, и так - это ветра нечаянный след,
Это ветер узором податливый камень иссек,
Вот и всё, и в послании не было смысла и нет,
остальное доделали солнце, вода и песок.
Невозможно любить равнодушную песню пустынь,
заунывно-невнятный и неистребимый мотив,
Этих вечных небес неизбывную летнюю синь,
Пересохшей реки никуда не ведущий извив.
Начинается с посвиста ветра вечерняя тьма,
Распростертая глухо над каменным ложем своим,
И сменяется яростным жаром, сводящим с ума,
Что пустыне принес пролетавший над Ней серафим.
Все захлопали. Председатель читал тихо, нежно, склонив на сторону большую седую голову.
- Ты в своем репертуаре, - проворчал Петя. - Ты даже из Володиных стихов всегда предпочитаешь одну классику...
- Я предпочитаю хорошую классику, - возразил Председатель. - Потому что я и сам пишу хорошую классику, и в чужой классике знаю толк.
Сан Саныч во время чтения сопел, вертелся, терзал кудлатую бороду. Потом вдруг вскочил и оттолкнул стул. Стул упал.
- А ну пусти! - завизжал он, - а ну давайте я! Меня пустите!
Он упер руки в бока и принялся скакать по залу как козел, приседая и выкидывая в стороны ноги в стиле русской плясовой.
Помнишь - а ты меня целовала
На перекрестке, на холоду.
Всё этим вечером было мало,
Бог его знает, в каком году.
Что растеряем, а что запомним -
Нам никогда узнать не дано.
Воображением лишь заполним
Стертые титры в немом кино.
Это не мы. А вернее - немы.
Это другие. А мы - не те.
Во исполнение давней темы
Так и остались в той темноте.
- Браво, - сказал мстительный Председатель, - а я и не знал, что ты знаешь какие-нибудь стихи...
Сан Саныч, отдуваясь, исподлобья смотрел на него.
- Спасибо, Саша, - сказал я, - хорошее стихотворение. Даже целая песня получилась...
Сан Саныч вернулся на свое место, забарабанил пальцами по столу. Он смотрел в окно и о чем-то думал. Потом он выпил водки и вздохнул.
- А я тогда прочту стихотворение, которое называется "Рисунок", - деликатно откашлялся Валя, - и посвящу его Свете. Неизвестной мне.
То не вечерняя тишина
за перелеском еще слышна.
То не звезда зажглась вдалеке
И отразилась, дрожа, в реке.
Это бездомный и дальний путь
За поворотом куда-нибудь.
Это свет горит за окном
В доме на берегу крутом.
Что же не спят, дожидают там,
Заново счет ведут годам?
А по дороге время идет
Тихо и тихо который год.
- Спасибо, - сказал я, - очень в жилу, по-моему...
- А можно и мне? Я тоже хочу... - неожиданно сказал бледный раскритикованный юноша с горящим взором. - Я тоже хочу этой Свете посвятить стихотворение.
- Чужое! Чужое стихотворение! - обеспокоенно напомнил Председатель и поднял толстый, как сосиска, палец.
- Чужое, чужое, - успокаивающе покивал юноша. - Сказали ведь - Володины стихи сегодня читают... Я Володю почти всего наизусть знаю. Володя, можно я ваше стихотворение Свете посвящу?
Володя благосклонно покивал и подкрутил несуществующий ус.
- Спасибо. Тогда я прочту стихотворение, которое называется "Строфы на побережье", сказал юноша и встал.
Давай неслышно поговорим
Вначале Бог весть о чем.
Пускай останутся мир и Рим
Не к месту и ни при чем.
Крута завещанная земля,
От жажды суха навек.
Порой здесь кажется — я не я,
А кто-нибудь — имярек.
Следам его на земле отцов
На желтых камнях не быть.
И вдаль до греческих островов,
Пожалуй, уже не плыть.
Угрюм и древен морской прибой,
Подробен отсчет минут.
Волну волне догонять волной —
Упрямый сизифов труд.
Не все дороги ведут туда,
Где путь указует Рим.
Над темным миром плывет звезда
В небесный Ерусалим.
А здесь — граница миров. Не столь
Граница, как место встреч.
Сухая горечь, земная соль,
Свобода, морская речь.
Свободна эллинская строфа,
Библейская речь горька.
На желтом камне — моя стопа.
На мокром песке — строка.
- Вот! - Восхищенно сказал Сан Саныч. - Вот вам пример того, что лучше всего читать чужие хорошие стихи, а не свои, которые...
- Да-да, - быстро перебил его я, - ты уже об этом говорил, не надо больше.
- Тогда вот что, - сказал Даня. - За Таню и Свету уже читали, и я теперь решил прочесть за Лёлю.
- Данечка, когда ты уже избавишься от одессизмов? - брезгливо сказала Варечка, неодобрительно нюхая свою рюмку. - Ну что ты, право... Как Бабель какой-то.
- Гхм, - громыхнул в кулак Председатель, - ничего себе...
Даня недоуменно огляделся и стал читать.
Венеция медленно проплывает,
Как будто пустилась в дальний путь.
Наверно, в вечности так бывает:
Никто не знает, куда — и пусть.
Где вид дворцовый, а где картинка
Всего лишь в книге... Пройдут года,
Никто не помнит, с какого снимка
Проходит берег, рябит вода.
Полдневным светом слепит в лагуне
Глаза — но виден уже причал.
Венецианке — девице — лгунье
Когда-то встречу я обещал.
Так вот "застроенное пространство"!
Свиданье с ним, как сказал поэт.
Секрет сиянья венецианства —
Стоянье вод и теченье лет.
Наверно, к полудню будет жарко.
Толпа туристов. Никто не ждет
Меня в соборе святого Марка,
Куда неспешно течет народ.
Канал давно покрывает ряска.
Дворцы и площади клонит в сон.
А вся Венеция — только маска
На карнавале былых времен.
- Так, - сказал я. Ударная волна литовской водки наконец догнала меня девятым валом. Я никогда не читаю стихов на людях, но тут я поднялся, опираясь на плечи Председателя и Сан Саныча одновременно. - Так как у нас сегодня вечер совершенно необыкновенный, я тогда тоже прочту одно стихотворение...
- А знаете, - внезапно, диссонансом вклиниваясь в атмосферу этого вечера, пропищала Муся, - передали, что Иран запустил сегодня ракету на две тыщи километров, которая способна поразить любую цель у нас здесь...
Все недоуменно уставились на нее. Какой Иран? При чем здесь сегодня Иран?
- Пошел он в жопу со своими ракетами... - рассеянно сказал Председатель. - В гробу я их всех видел. Читай, Миша.
И я прочел это стихотворение, не объявляя прилюдно, кому его посвящаю. Мне всегда было трудно смотреть на слушателей, когда я что-то рассказываю; поэтому я, прищурившись, смотрел в окно, в быстро падавшую на город темноту, на серебристые гималайские сосны, неслышно раскачивавшие ветви под невидимым уже небом, на вершине иерусалимских холмов.
Следом летящая тишина
Скоро бесшумно догонит, и
Не позабуду - уже двена...
надцатый час моей любви.
Помню, я шел за тобою по
Гулкой каменной мостовой.
Помню стук каблуков, и по...
Помню, что я навсегда с тобой.
Не расставался еще, я не
Знал, что такое любовь и страх.
Ночь распласталась по всей длине
Неба - в узких твоих горстях.
Это стихи про мое ничто
Счетом сроком под пятьдесят,
Прожитых даром. Еще про то,
Что ничего не вернуть назад.
Эти стихи - вереница чувств.
Наспех записанное - сбылось.
И ветер влажен, и город пуст,
Мы пробегаем его насквозь.
Как хорошо, что покуда не
надо идти никуда домой.
Тень распласталась по всей длине
Каменной гулкой мостовой.
И ветер влажен, и ночь нежна,
И тени падают как-то вкось,
Напоминая - еще не на...
Надолго нам расходиться врозь.
Мы и слова говорим не те,
И переулок хорош любой...
В гулкой каменной немоте
Не прозвучал нам еще отбой.
Так, перелистывая с конца
Улицы от городской черты,
Не позабыть твоего лица...
И тени ночи. И я. И ты.