"Пульса де-Нура, правильнее во мн. числе Пульсей де-Нура (арам. "удар огня"; слово "пульса", как и русское "пульс", "удары сердца", заимствовано из латыни) - образное выражение в талмудической литературе, означающее "болезненное наказание на уровне нефизического, сущностного мира"). "
Со многими замечательными людьми я был знаком, и о каждом хотелось бы написать. Не то, что это следовало бы сделать, "дабы увековечить их память в сердцах потомков", как писали в свое время авторы статей, предварявших книги серии ЖЗЛ, - а просто хотелось бы. Мне лично. Может, и нельзя объять необъятное (количество удивительных личностей в моей жизни, кажется, зашкаливает все нормы приличия и теории вероятностей), но вот спорадически такое желание появляется - и всё тут.
читать дальшеЯ был знаком с одним выдающимся раввином, Ицхаком Зильбером, родом из Казани, математиком, учеником великого Чеботарева.
Это была личность совершенно уникальная во многих смыслах, и мне, считаю, повезло, что я имел честь, и так далее. Но дело не в этом.
Сейчас будет длинная фраза. Я со многими раввинами был знаком, и с христианскими священниками разных степеней посвящения и рукоположения, и с мусульманскими деятелями, стяжавшими славу на полях бесшумных теологических сражений, засад и наскоков в чистом поле, и даже с великим каббалистом равом Кадури, изумительная изогнутость носа которого, если позволено будет сравнить такие пропорции, космически отражала его познания в мире Грядущего, ибо на том свете он еще при жизни был со всеми на короткой ноге, - так вот, даже и с этим мудрецом я имел честь как-то сидеть за одним столом. Старцу было лет за сто, но арак - анисовую водку - хлестал как двадцатилетний. Этим, кажется, он и пленил мою грешную душу. Впрочем, речь совсем не о каббалисте раве Кадури, о котором мне, конечно, рассказать хотелось бы тоже, а о застенчивом казанском ортодоксе.
Впервые я услышал это имя - Ицхак Зильбер - лет семнадцать назад. То есть не услышал, а прочел в какой-то газете. И по радио, в какой-то передаче, о нем говорили с придыханием. Я ничего о нем тогда не знал, и, помню, подумалось - раз так хвалят и изумляются, значит, точно дело нечисто. Я был полон нерастраченного скепсиса, впитавшегося в поры моей души с молоком матери. Как у нас у всех, выросших в то интересное время, впрочем.
А как-то выяснилось, что мой добрый друг раввин Гриша (о Грише я когда-то уже писал, и тешу себя надеждой, что когда-нибудь напишу о нем снова - не торопясь и со вкусом, ибо там всегда есть, о чем писать) - чтит этого Зильбера как своего Учителя. Об этом моменте Гриша мне поведал между лафитом и клико (вы помните, откуда это изящное выражение - "между лафитом и клико"? Конечно, помните; сюда я его вставил для того только, чтобы сделать зарубку в своей памяти: об авторе этого выражения я тоже хотел бы как-нибудь написать).
И вот я сказал Грише, что слышал о его учителе по радио, и что о нем так говорят, что тут явно что-то нечисто. В смысле - не бывает в жизни такого, о чем говорили по радио! Я вообще радио не верю и газет на голодный желудок не читаю, ни советских, ни всяких прочих, - говорил я Грише. Говорил, как вы уже поняли, между лафитом и клико. Тогда Гриша взял меня за руку, и мы, покачиваясь, хватаясь за воздух и друг за друга, спустились на первый этаж нашей пятиэтажки, в которой прошли первые годы моей жизни на Исторической.
Рав Зильбер давал раз в неделю лекцию для желающих, и происходило это в квартире на первом этаже нашего дома; желающих было много, но все больше - какие-то старички и старушки, умильно улыбавшиеся мудрецу, смотревшие ему в рот, торопливо кивавшие на каждое его слово и, показалось мне, вообще не воспринимавшие ничего из того, о чем он говорил.
Меня ввели в квартиру и представили ему. За столом сидел довольно худой человек в черном костюме, черной шляпе, с абсолютно седой головой и бородою до пояса. Я отдал честь ему двумя руками, ибо был после лафита, клико и еще полудюжины напитков, выставленных гостеприимной женой Гриши, ребецин Зоей. О Зое тоже следовало бы написать, о ее детстве и юности в Бабелевских местах старой Одессы, но, поверьте, просто нет времени. Короче говоря, во время первой встречи с великим талмудистом я вел себя как сущий идиот.
Я сел рядом с ним и стал слушать. Полагаю - нет, уверен! - что о его лекциях, так же как и о самой его личности десятки людей, куда более близких ему, чем я, напишут гораздо более подробно. Впрочем, и того, что уже написано, для увековечивания памяти этого человека хватит с избытком.
Я даже не вслушивался в текст его лекции; наверное, в этом я уподобился старичкам и старушкам, сидевшим на детских стульчиках в кружок вокруг нас, - но даже если и так, то я этих старичков и старушек понимаю. Глаза! Его глаза - это было первое, на что я обратил внимание. Детские голубые глаза, глаза младенца на старческом лице, обрамленном белоснежной бородой, подействовали на меня так, что я приоткрыл рот, да так и не закрыл его, кажется, до самого конца вечера, я только гулко сглатывал время от времени в жуткой тишине, при почтительном, но не на меня обращенном, внимании собравшейся публики.
Я стал ходить на его лекции регулярно; постепенно выяснилось, что в наш район раввин заезжал просто так, по доброте душевной, чтобы выполнить мицву - немного просветить здешних пенсионеров. Он полагал это своей духовной обязанностью по отношению к людям, ничего не знавшим о традициях собственного народа. Говорил он с ними по-русски, потому что абсолютное большинство присутствоваваших пенсионеров не владели не только ивритом, но даже и простонародным идишем; всё знание их "мамэ-лошн" ограничивалось употреблением к месту и не месту сакральных выражений типа "поц", "а гройсер шванц" и "киш мир ин тухэс". Таковые выражения, как вы понимаете, с темами талмудических комментариев и каббалистических формулировок во время лекций рава Зильбера связаны не были даже косвенно. Совсем в других местах, совсем в других аудиториях, совсем на других языках он рассказывал о тех же темах, но, Боже мой, как отличались его выступления там от здешних лекций! Как два плюс один в детском саду от высшей математики в университете...
Как-то раз в субботу я был приглашен в учреждение, где тогда учился наш сын. В субботу нельзя ездить на машине, нельзя курить, нельзя даже спички и деньги носить с собой, - и я оказался отрезанным от всего мира. В аллеях парка, между учебными корпусами было тихо, одуряюще пахло гигантскими чайными розами и японским жасмином, по небу плыли редкие облака. Такая погода - непременный атрибут онег шабэс, субботнего наслаждения, данного раз и навсегда усталым Господом для усталых людей. Кончилась утренняя молитва, и нас повели завтракать. Что это за слово такое - завтрак применительно субботней трапезе? Это то же самое, что сказать "собрание месткома" применительно вручению Нобелевской премии в тронном зале, в присутствии шведской королевы. Нас накормили чолнтом; вы знаете, что такое чолнт? Если вы этого не знаете, то вы не знаете ничего. Закусывая, нужно выпить; мы, присутствующие папы советской закалки, поздравили наших детей с царицей-субботой и достали из сумок то, что, по выражению Жванецкого, у нас с собой было.
И тут к нам подошел рав Зильбер, и сел рядом с нами, и мы, конфузясь, спрятали то, что у нас с собой было, но он не обратил на это никакого внимания. Впрочем, очень может быть, что внимание на это он как раз обратил, - трудно представить, что многолетний сиделец сталинского Гулага, повидавший жизнь во всех видах, мог быть настолько слеп, - но душа его в этот святой день парила высоко, и он не посчитал уместным подрезать ей крылья. Он взял меня под руку и повел по саду. И опять я точил слезу, потому что не понял ни единого слова; я только смотрел ему в глаза, и дважды споткнулся о субботние камни, там и сям разбросанные по дорожкам аллей. Он толковал о таких горних высях, что я снова и снова томительно ощущал собственное убожество. Между прочим, именно тогда он рассказал мне о Шейне Кац, к которой 31 декабря 1966-го года, в коммунальную квартиру старого Ленинграда явился Посланник из высших стран, и имел с ней продолжительную беседу, полностью изменившую жизнь и судьбу заурядной советской служащей. Позднее я познакомился с самой Шейной и могу сказать, что после чтения книги ее воспоминаний уже не сомневался ни в одном ее слове. Нет, вру, это просто форма речи - я хочу сказать, что не сомневался в факте визита к ней Посланца с той самой минуты, когда об этом небрежно, как о самом что ни на есть обыденном явлении, рассказал рав Зильбер. Нам всем иногда очень хочется поверить в чудо, и вот в тот раз я поверил в него уже априори, тогда, когда о нем, как о свершившимся факте, прогуливаясь по райскому саду, вскользь рассказал казанский мудрец.
О Шейне Кац мне следовало бы написать тоже, но я знаю, что на этой планете живет не один десяток людей, знакомых с ней куда ближе, чем я, и будем надеяться, что они расскажут о великой покойнице сами. Смею вас заверить в скобках - там есть о ком и о чем рассказать.
Вы знаете, что такое огненный удар, легендарная "Пульса де-Нура"? Вокруг этого каббалистического термина как врагами, так и сочувствующими наверчено настолько много, что не всегда есть возможность разобраться, о чем, собственно, идет речь. Текст этот в двадцатом веке, как говорят знатоки, зачитывался дважды, и оба раза коллективное обращение к Всевышнему с просьбой о вынесении высшей меры применительно той или иной личности было принято к сведению - и вскоре реализовывалось на практике.
Знатоки врут - "Пульса де-Нура" в двадцатом веке зачитывалась не дважды, а трижды.
Есть тысячи людей, о которых хотелось бы рассказать, но я знаю, что найдутся тысячи более достойных, чем я, каждый из которых сможет рассказать куда более захватывающе и подробно о каждом из этих тысяч.
Тем не менее, я свидетельствую.
...Рав Ицхак Зильбер сидел при Сталине в лагерях на Дальнем востоке. Уже в конце 40-х годов он понял, что дело плохо - Хозяин в последние годы стал выдавать на-гора явно параноидальные идеи, заболел манией преследования, с подозрением косился уже и на верных соратников по недоброй памяти тридцать седьмому. Началось с Михоэлса, потом пошли процессы космополитов, потом был разработан план по выселению евреев из европейской части СССР в Сибирь. Когда зеки там, в Гулаге, поняли, что дело по-настоящему швах, когда в их лагере начальство стало готовить бараки для потенциальных переселенцев (это отдельная история, и очень страшная, замечу в скобках - бараки предназначались не для рабочей силы, а для тех, кому в них было положено сдохнуть в кратчайшие сроки) - тогда один из немногих остававшихся в живых раввинов, Ицхак Зильбер, сделал вот какую штуку.
В канун Пурима 1953г. он собрал по баракам на коллективную молитву миньян - девять совершеннолетних мужского пола, и сам встал к нарам десятым. Они произнесли текст (он произносил, другие отвечали "аминь") Пульса де-Нура в отношении Хозяина. Цель была - остановить его в его последнем начинании. Факт состоит в том, что ровно через неделю, когда настал Пурим, Хозяин сдох. Этот момент встречается в воспоминаниях самого рава Зильбера (небольшая книжечка под названием "Пламя не спалит тебя"), но очень смазанно; мне же он говорил, что это единственный момент его жизни, который он вспоминает содрогаясь, и не любит о нем рассказывать.
Еще он сказал, что, произнося текст проклятия, он так и не был уверен, что это поможет: классические талмудисты до сих пор, в основной своей массе, полагают, что этот текст действует исключительно на самих евреев.
Но вот он рискнул - и вышло.
А вообще таковое действо случается очень и очень редко, если не врут источники - раз в несколько столетий, не чаще. Но вот двадцатый век в этом отношении побил рекорды. В связи с приближением Ахарит а-йамим, Концом времен, не иначе.
Как заметила Клавиатурная мышь, прочтя сей пассаж в черновике - я думаю, что вместе с человеческой жизнью обесценилось и всё сопутствующее ей, в т.ч. и проклятия. Хотелось бы думать, что это не Конец времен, а все-таки своего рода промежуточный финиш. Но как-то не получается.