Это не ликполитбез, а так… констатация факта.
читать дальшеУ меня был слегка знакомый человек в Газе - так только, всего один раз я его живьём и видел. Вполне вменяемый парень. С ним когда-то крутила амур по переписке одна моя сотрудница, родом из Австрии, из того городка, откуда, по слухам, Эйхман родом. Даже, говорит, они, наверное, с Эйхманом какие-то родственники, правда – дальние; там, говорит она, в этом городке, вообще почти все – родственники. Ну, это, конечно, вовсе ей не в упрек, какое это имеет значение, она баба хорошая. Вот – крутила Ева с Ахмедом виртуальную любовь, потом он к ней приехал повидаться, и случилась у них любовь настоящая. Ну, красавец парень, слов нет; и вообще четыре языка знает, и учителем в школе работает: преподает английский и иврит. Так как он – ученик Пророка и в быту поступает так, как ему, ученику, поступать положено, то написал он, сидя у Евы дома, такое формальное письмо, не адресованное никому конкретно – типа, беру женщину из рода царя Давида себе временной женой. Есть такой статус – жена для наслаждений.
И стала Ева - Лейлой.
Она такая счастливая была, даже в статусе временной жены счастливая, что потащила своего временного супруга к нам на работу – со мной знакомить. Он мне понравился; мне только не очень понравилось, что наша Ева имеет статус временной жены; но я же не буду спорить с шариатом. Ладно, раз тебе так хорошо, то пусть оно так и будет. Ахмед, говорю, выпить хочешь? У меня условный рефлекс на те случаи, когда нужно поздравлять людей по поводу семейных праздников. Я уже из стола бутылку достал и зубами пробку вывинтил, и стою, как дурак: забыл, что капля вина убивает душу. Ну, и выпил сам. А он закурил. А я еще выпил и закурил тоже. И смотрим друг на друга, вежливо ладошками сигаретный дым разгоняя. О политике мы с ним, ясен перец, не говорили - западло. Если о политике с человеком не говорить, то очень даже можно с ним общаться спокойно и вдумчиво. Садитесь, говорю. Все сели. Муса, говорит он, ты тоже запиши номер моего телефона, мало ли что. Я записал. Стою я, значит, в затруднении: нужно разговор поддерживать. Я так не могу – сам пьешь, а никто не пьет, и тебе только в рот смотрят, как зачарованные. Не по-людски это как-то, по-свински. Может, думаю, предложить иностранному гостю сводить его на экскурсию? В Старый город, а? Я всех иностранцев люблю на пешеходные экскурсии водить... Хотя, если вдуматься, куда я его поведу? К Стене плача ему на хрен не надо, а в мечеть Аль-Аксу, которая там за пятьдесят метров, он еще и меня сам сводить может. Ладно, говорю, ребята, мне работать надо. Салам-ахлан. Стою и смотрю, как они уходят, держась за руки, как дети – правая экстремистка по кличке "Ни-шагу-назад" и школьный учитель из Газы, сын шейха и знаток иврита. Я рукой махнул и бутылку допил. Из горла. И домой пошел.
Потом мы с ним пару раз перезванивались, да как-то особой темы для разговоров не было. После того, как Хамас у них победил на выборах, он позвонил. Грустный такой. Мне теперь, говорит, наверное, нельзя будет Лейлу навещать. Ну, что же я могу поделать, говорю, у меня в правительстве знакомых нет, чтобы тебя на нашу сторону пропускали. Да нет, говорит, меня с этой стороны пускать не будут… да ладно.
Я к Еве-Лейле тогда пошел, спрашиваю: слушай, а ежели он, это… ежели он фатховец или еще какой черт, то, может, еще гробанет кого-нибудь по пути сюда или отсюда, а? Ты же окажешься виноватой, он ведь к тебе ездит. Да нет, говорит, я, перед тем, как с ним встретиться, позвонила в службу безопасности, спросила – можно мне с ним это самое… или как? Они проверили, перезвонили, говорят: с этим – можно. Ага, говорю, вот оно как, значит...
Ежели б я в России перед тем, как встречаться со своими подругами, названивал в КГБ на предмет установления их личностей, то давно приобрел бы устойчивую репутацию стукача. Где же страсть, говорю? Что это такое – всё по рассчету, всё по разрешению? Так это – в России, говорит она поучающе, тут – совсем другое дело, тут демократия. Ты – полярный медведь, ты совсем ребенок, ты ничего не понимаешь. И ласково дернула меня за бороду.
Я только махнул рукой, - и немедленно выпил.
За два дня до того, как их боевики украли Гилада Шалита, он позвонил еще раз. Своей временной жене позвонил, не мне. А она тогда уезжала в свою родную Австрию навестить папу с мамой, и мобильник у нее почему-то не работал. Он оставил у нее на телефоне сообщение, чтобы срочно ему перезвонила; она и перезвонила – спустя неделю. Уже вовсю стреляли по обе стороны границы. Потом выяснилось, что его клан смутно знал о предстоящем, без имен и дат, но всё же знал: слухами земля полнится. И долго сидели бородатые старцы, трясли чалмами и спорили – предупреждать ту сторону или нет. Потом решили всё же – предупредить, но так, чтобы шито-крыто. Во избежание. Да и неизвестно ведь - что, когда и с кем конкретно. Учитель, как самый младший, несемейный и бездетный, взял это дело на себя – не нашел ничего лучше, как позвонить Лейле. Хотел ее просить, чтобы сообщила куда надо. Но ее как раз и не оказалось на месте. А потом – уже поздно было.
Вот дней пять назад, вечером, сижу я дома, в телевизор любуюсь на этот Содом. И пиво пью, хоть врачи и не рекомендуют. Уже год мы с Ахмедом не разговаривали. Вдруг – раз! Позвонил он с мобильника, слегка задыхаясь, и говорит: я сейчас связываюсь со всеми израильтянами, у кого мой номер есть, у меня просьба стереть его, и не звонить ко мне больше, не сердитесь, пожалуйста. Я говорю - чего это я сердиться должен, я всё понимаю. Может, другие и будут сердиться, а я вовсе не сержусь, ты что. Нет, говорит, ты еще не всё понимаешь, - они сейчас отслеживают тех, кто с вашими по телефону и по электронной переписке общался. Людей, как скот режут, с детьми, ты понимаешь? Понимаю, говорю. Взорвали, он говорит (а я в телевизор пялюсь), все интернет-кафе, и все бассейны закрыли. Просто воду из них выпустили, и всё. Говорят, что бассейнам, дискотекам, интернет-кафе и другим увеселительным заведениям в Газе не место. Тлетворная пропаганда сладкой жизни, - говорю? - и пиво отхлебываю. – Да, отвечает он. Так вы ж сами их себе на голову выбрали, чего уж теперь… Мы, говорит, их не выбирали. Кто это - вы? – спрашиваю. Пиво меня делает рассудительным, хотя потом и живот болит. – Наш клан их не выбирал, кричит он, и в голосе нотки появляются слегка истерические.
Я, конечно, не стал спрашивать, за кого их клан на выборах голосовал, такие вещи в приватном общении одряхлевшего Давида с возмужавшим Голиафом немыслимы. Пробурчал, что сочувствую – что я еще мог сказать. Каюсь – подумал еще из Шекспира: чума на оба ваши дома, - но вслух не произнес, разумеется. Обещал, что номер его из мобильника сотру, пусть не беспокоится. Ну, и попрощались. Удачи, говорю, желаю вам выжить, - и он побежал другим звонить. А я спать пошел. Меня после пива всегда в сон тянет.
Вот сижу я сегодня на работе, пальцами по бутылке барабаню задумчиво. Какая уж тут работа, если все сотрудники к телевизору, радиоприемникам и к сводкам новостей в интернете прилипли и не слазят. Вот передали, что еще две ракеты на Сдерот упали. Типа – вызываем огонь на себя. Они. Тогда дверь в кабинет я закрыл, а бутылку – открыл. Откупорил. Налил в пластиковый стаканчик, к губам поднес, выдохнул… За дверью, где-то в коридоре, послышался мне вскрик. Легкий такой, как птичка чирикнула. Птица счастья завтрашнего дня – была такая песня во времена моей студенческой юности. Я прислушался – всё тихо - и выпил.
Дверь распахнулась, вошла Ева, которая Лейла. Качается слегка. Выпить хочешь, спрашиваю севшим голосом. Мы с ней когда-то не хило вместе на работе поддавали, лет десять назад она даже как-то у меня под столом валялась, пьяная в сосиску, как на Празднике пива в этом… Дюссельдорфе? Мюнхене?
Она стоит передо мной, смотрит безумными глазами. А я сижу. Я, говорит, сейчас все же позвонила мужу, не выдержала. Ай-ай-ай, говорю я, так ведь он же просил, чтобы его не засвечивали, ты что же делаешь? Ай-яй-яй, - и пальцем вожу из стороны в сторону, и глазами слежу за ним. Потому что глаза уже не фокусируются.
...А трубку взял его дед, говорит она, а сама следит за моим пальцем. Он сказал, что его забрали вчера вечером и увезли на джипе, а сегодня привезли его голову и кинули во двор. Сейчас ее хоронят… Он мне тоже сказал – больше не звонить, что он телефон сейчас выкинет.
Я встал и молчу. Нужно что-то сказать, а у меня в башке чепуха одна крутится, из Хаггарда: "...окруженный тысячами сторожевых костров, он казался опоясанным огромным огненным кольцом". Что, говорю, дед тоже иврит знает? Нет, говорит, мы на английском общались… Они, наверное, сейчас будут пытаться в Египет пробраться, но это я так только думаю, он мне этого не сказал.
Я сел и молчу. Она всхлипнула, повернулась и ушла. А я бутылку допил. Сижу и ни о чем не думаю. За окно щурусь, ветер лапы гималайской сосны на солнце качает. Синее на голубом. Красиво.
Звонок раздался. Я трубку снял. - Ахмед, говорю? – А это Софа была. – Какой Ахмед, говорит, совсем сдурел? Не забудь на обратном пути зайти в садик, договориться на следующий год за малыша. – Не забуду. – Чего ты такой..? – спрашивает. – Ничего, - отвечаю я с преувеличенной артикуляцией, - какой - такой? – Такой, - говорит, - странный... Всё нормально?
-Да, - говорю. - Всё обычно.