читать дальшеМы знаем выражения "народ без земли" и "земля без народа". В исторической ретроспективе, для иллюстрирования этих словосочетаний можно привести целый ряд примеров. Выражение "народ без книги" тоже довольно актуально - не только в буквальном смысле, для папуасов и готтентотов, не имеющих своей литературы, - но и в переносном.
В моем домашнем кабинете стоит шкаф с книгами на мертвом языке. Осколки героической эпохи, ухнувшей в Лету, как в одночасье провалившаяся в тартарары Атлантида – стихи, романы, воспоминания, исторические исследования, философские трактаты - я собирал десятки лет. В моей семье никто, кроме меня, их никогда не прочтет. Когда я был моложе, то полагал, что не бытие определяет сознание, а наоборот, и что каждый сам себя, как Базаров, воспитать должен. Я сам себя воспитывал посредством того, что с десяти лет учил мертвый язык, который еще за полтора десятка лет до моего рождения был живее всех живых. Я полагал, что окружающая действительность, данная нам в ощущениях, мало значима для духовного пространства индивидуума, если она, действительность, ему, индивидууму, неприятна, и что при желании можно изменить так называемую реальность, - хотя бы в своем индивидуальном пространстве.
Потом я понял, что академическими трудами энтузиастов не изменить исторической данности, и что книги, собираемые мной в моей гордыне, не нужны никому, кроме меня.
Я вспоминаю моего старшего товарища, писателя, поэта, журналиста Йосефа Людена, выпустившего пятнадцать книг на мертвом, убитом, как человек, языке. Люден умер в возрасте ста лет. Ко мне он относился, как к внуку. Его собственным внукам не было дела ни до литературы, ни до собственного деда – дело им было лишь до его квартиры. Помню, как за год до смерти он, уже почти слепой, шел шаркающей походкой мимо высоченных, до потолка, книжных шкафов и, легонько трогая запыленные корешки плотно вбитых в ряды фолиантов, бормотал Гейне:
Бей в барабан, и не бойся беды,
И маркитантку целуй вольней –
Вот тебе смысл глубочайших книг,
Вот тебе суть науки всей…
Когда ему исполнилось девяносто пять лет, он совсем уже ничего не видел, но наотрез отказывался носить очки. Говорил, что ему не нравится окружающая действительность, и поэтому он предпочитает сумерки.
В юности сидевший в польских тюрьмах за революционную деятельность, знакомец великого террориста Савинкова, потом - участник международных литературных симпозиумов, разъезжавший по всему свету, знавший в мире пишущих на его родном языке всех и каждого, незадолго до смерти он оставил свет и сбежал в тихую, запыленную солнцем квартиру в доме, стоявшем на окраине пустыни. Там я посетил его в последний раз – и, помню, мы сидели, склонившись над желтыми страницами описаний умершего мира, и разговаривали взахлеб. Вечером я уходил к автобусной остановке, и он махал мне из окна. Через месяц он умер, и, кроме боли, осталось чувство досады на себя за то, что не успел воспринять всё, о чем он хотел мне рассказать. Похоронили его на старом кладбище, у могилы стояли люди, не знавшие языка, которому он посвятил свои книги. Я уходил от могил и бормотал его строки, строки последнего на планете поэта-анархиста, писавшего аф мамэ-лошн:
Гешафнт дурхн лэбн ойф лихтике штегн,
Ин камф фар фрайхайт ун ментшн-рехт,
Нор дер ройцхишер тойт дир геганен анткегн –
Дайн нешомэ фар кейнем гевен нит кейн кнехт…
И сам он, и язык, на котором он писал всю жизнь, которым и во имя которого сражался, всегда напоминают мне сказанное Бродским в стихотворении "Диалог" –
"Его я венчаю мглою.
Корона ему подстать".
"Как ему там под землею?"
"Так, что уже не встать.
Там он лежит с короной,
там я его забыл".
"Неужто он был вороной?.."
"Птицей! Птицей он был!"
Дизайн-заставка в моем дневнике – страница одной из его книг. Неслышная, за гранью инфразвука, гремучая гордость минувших веков.
Есть еще люди, говорящие на этом языке, но мало, слишком мало осталось тех, кто на этом языке читает, и почти уже нет тех, кто на нем может писать. Атлантида ушла под воду.
"…Года три, как древен, как античен
Тот язык, как человек убитый.
Года три перстами в книги тычем,
В алфавит, как клинопись забытый".
Поэт написал эти строки сразу после войны. С тех пор прошли уже не три, а пятьдесят три года.
Народ без книги – это переносимо. Можно организовать ликбез. Гораздо страшнее, что книга осталась без народа.