* * *
За листвою порыжелой облупившийся хором, где в горячке батя в белой с финским бегал топором, где топтал пиджак с изнанки, падал в мокрую траву, и кричал: «Введите танки, танки русские в Москву!» Знали батю, уважали, не побил его народ, извинились, повязали, покурили у ворот, и не в Лондон или Ниццу, не в посёлок Звездюли, в городскую психбольницу с уваженьем отвезли. И, привязанный к кровати в психбольничной тишине, он лежал в худом халате, как на танковой броне.
Но без злобы и подлянки из небесных лагерей он кричит: «Введите танки, танки русские скорей!» Я башкой ему киваю, не бросаю одного, понимаю, понимаю батю бедного мово.
* * *
Писал бы прозу – не умею, стихи слагал бы – не могу, сложу строку и онемею, как руки в сандовском снегу, где веселились и тужили, брались за гуж и воз везли, как днём последним, дорожили наделом крошечным земли, обновы редкие справляли, с детьми давали слабину, и жёнам кольца оставляли перед уходом на войну.
А жёны… Плакали и жили, молясь, чтоб кончилось скорей, и как волчицы ночью выли, и хоронили дочерей, могилы били в злую пору в земле дубелой ледяной. Кольцо хранится Никанора в тиснёной тьме берестяной… Тут всё лежит. Тут хлеба крошки, изба, безлюдные места, кольцо массивное из ложки с большого дедова перста, небесный свет и боль мирская, души горячей болоно… Тут вся губерния Тверская лежит, полёгшая давно.
* * *
Так это жизнь? Не беготня по краю? Пойду сегодня вечером напьюсь, пока в затылок дышит жизнь вторая, которой я не знаю и боюсь. В моей избе с резными образами, в извечно недостроенной на треть, – спит женщина с печальными глазами, в которые так больно мне смотреть. Мне горько знать, что время убывает, что каждый день нас отдаляет с ней, и эта боль – она не убивает, но никого не делает сильней.
* * *
Я если пью – то без закуски, а если плачу – как еврей, а из писателей из русских Платонов ближе мне Андрей – за сердце – людям подчистую, за трудовой его хребет, за правду тихую простую и ровный сумеречный свет, за то, что сказано, как спето – для всех, а не зашито в швах, за боль душевную поэта в негромких мастера словах, за незашоренную душу, за верность русскому гужу…
Я так люблю тебя, Андрюша! …что, вспомнив, слёз не удержу.
* * *
Мои друзья почти не пишут,
своё жевалое жуют,
ругают власть, с одышкой дышат,
работу ищут, водку пьют.
Себя теряют и находят,
летят на русских почтовыхъ,
на волжских пристанях уходят,
на яффских улочках кривых.
И оставляют дивных женщин,
роняют лёгкое весло…
Моих друзей земных всё меньше,
небесных множится число.
И посреди просторов этих
в лугах – в снегу или в траве –
я не могу просить не петь их
в моей чугунной голове.
Гудят, как волжский пароходик,
шуршат, как высохший песок…
А жизнь идёт, друзья уходят,
как снег прошёл наискосок.
***
(Алексей Ивантер,
Красный «Данхил»)
Публикации: magazines.russ.ru/authors/i/ivanter/