читать дальшеВ 89-м году, на даче под Ленинградом, я купил бутылку коньяка, зашел в сарай и тайно от жены выпил её. Вслед за старичком из Петушков я называю это - пить на брудершафт. Куда выбросить пустую бутылку, я не знал, и так и оставил ее в сарае, закопав в дрова. Потом я вышел из сарая, надел свою старую армейскую шинель и стал во дворе петь песни Галича на шестиструнной гитаре, которую нашел на чердаке, и у которой не хватало пяти струн. Гитара поэтому походила на чукотскую домбру или как это называется. Родные были очень недовольны как гитарой, так и пением. Меня назвали ханыгой, планомерно идущим на тот свет. Поэтому никто, кроме соседей, не обратил внимания на сами тексты песен как таковые. Соседи же внимание обратили именно на них и поэтому вызвали милицию. Семнадцать лет родные напоминали мне этот эпизод по поводу и без, и утверждали, что я сам не понимаю своего счастья, заключающегося в том, что я родился не в старое доброе время.
И вот десять минут назад мне в Иерусалим позвонил папа. Он сказал, что он счастлив. Я испугался. Я всегда пугаюсь, когда при мне начинают говорить высоким штилем.
Папа в последний раз в этом сезоне копался на обледенелой даче и нашел в сарае ту пустую бутылку из-под коньяка, пролежавшую семнадцать лет в дровах, превратившихся в труху. Она напомнила ему обо мне, и он был счастлив. Он не помнил ни о домбре, ни о шинели, ни о Галиче, ни о давно умерших соседях, он помнил только обо мне, и поэтому был счастлив. Можно подумать, что он нашел не пустую бутылку из-под коньяка, а ту, в которой в ожидании приказания построить бесплатный дворец три тысячи лет томился Гассан-Абдуррахман-ибн-Хаттаб. Мы живем во время, стыдящееся выражения чувств, и поэтому в ногу с этим подлым временем я решил свести всё к шутке. Я сказал, что понял бы его радость, если бы он нашел не пустую бутылку из-под коньяка, а, по крайней мере, полную. Но папа продолжал говорить о пустой бутылке с такой печальной нежностью, что у меня защипало в носу, и я беспомощно сказал - папочка, я очень люблю тебя... И мы стояли у двух телефонов по обе стороны двух разных материков, и шмыгали носами. Но тут подлое время вновь хлынуло на меня плавным потоком. И я, чтобы перестать шмыгать носом, стал вспоминать о старичке из Петушков, который тайком от всех выпивал флакон тройного одеколона в туалете на вокзале города Петушки. И он, и я считали, что это называется пить на брудершафт. И он, и я заблуждались.
Я так и умер в своем заблуждении.