Я летал в него, равно как и в Вену, и в Базель, именно что по долгу службы. Теперь я более чем уверен, что лучше я сидел бы дома и читал книжки. Есть люди, говорил Бабель, умеющие пить водку, и есть не умеющие её пить, но всё-таки пьющие; и вот последние расплачиваются за тех, кто её пить умеет. Очень глубокая мысль. Я расплачивался за тех, кто умеет со вкусом путешествовать и имеет от этого удовольствие. Я ненавижу путешествия, карусель городов и гостиниц, запах грима и пыль париков, как говорил другой классик, но меня уговорили поехать. Как же так - увидеть Париж и не умереть? Я поехал. Накануне я почти не мог спать ночью и даже кричал во сне. Я априори чувствовал себя несчастным, брошенным и одиноким в гулкой атмосфере равнодушной, надменной и набожной Европы. Об этом ещё лет тридцать назад прекрасно написал Чичибабин, имея в виду, безусловно, меня. Я произносил речи. Меня затем и включили в официальную делегацию, чтобы я писал конспекты и выступал с речами. Вы сами знаете, как я это не люблю, но я выступал. В главной синагоге Базеля, в рыбном ресторане еврейского квартала Берна, в будапештском университете, с балкона венской гостиницы, где в конце позапрошлого века сделана знаменитая теперь на весь мир фотография Теодора Герцля. Меня поставили на то самое место, где он, облокотившись на перила, смотрит на Дунай, и заставили повернуться точно так же - в профиль, и говорить, тряся бородой, не такой длинной, как у Основателя, а сами щёлкали объективами фотоаппаратов и видеокамер, и я говорил, глядя в пространство и чувствуя себя самозванцем. Потом все участники делегации побежали на место, которое я с облегчением оставил, и с усердием бандар-логов стали принимать искусственно-вымученные позы, чтобы журналисты щёлкнули и их тоже. Нужно ли добавлять, что я потому с облегчением и ушёл в сторону, что шестидесятническое воспитание не позволяло мне забыть всё время бившую в уши фразу ещё одного классика - о том, что на фоне Пушкина снимается семейство?
Не успели мы вернуться домой, как нам по телексу в парижскую гостиницу на Елисейских полях уже прислали оттиск брошюры, за сутки отпечатанной в правительственной типографии, где всё смешалось - кони, люди, борода Герцля и мои записанные на магнитофон речи.
Сперва я хотел рассказать о Франции, Венгрии, Австрии и Швейцарии, как я их увидел, но потом решил, что живу в такую эпоху, когда железный занавес давно рухнул и большинство присутствующих почти наверняка в этих странах побывали и сами. Это могло бы быть немножко нудно, как когда я читаю заметки путешественника, впервые посетившего Святую землю и до сих пор ошалело крутящего шеей.
Ну да, можно было бы описать всякие пикантные моменты, вроде того, как я успокаивал резидента Сохнута в Париже, когда он орал на хозяина ресторана, потому что кому-то из участников делегации вместо тюн де ла Рашель подали уи де ла Фер. Или когда нас предупреждали ни под каким видом не заходить в мусульманский квартал на пороге Монмартра, а мы сдуру и в провокационных целях в него зашли, причём все профессора, в первую очередь атеисты, нацепили кипы и устремились по направлению к Плас Пигаль, поя "Атикву" и неся перед собой развёрнутое бело-голубое знамя. Можно было бы рассказать, что из этого вышло, как я стал подтягивать штаны, готовясь к бою, и как кто-то вызвал полицию, прибывшую на диво мгновенно, и только эти мальчики в странных каскеткоберетах спасли нашу невинность, оттеснив нас от дружественной толпы, вопящей что-то о том, что Аллах не просто велик. Толпа была уверена, что Алжир - это здесь. У мальчиков были каменные лица и мускулы, и меня вынесло из толпы, как пробку из бутылки, найденной лородом Гленарваном, и я сказал благодарно полицейскому: "а ла гер ком а ля гер...", и он вдруг засмеялся, воровато огляделся по сторонам и хлопнул меня по груди, за себя и за того парня, и только уже в самолёте, по пути домой, переполненный впечатлениями, которых можно было и избежать, я нащупал место на груди, где меня всё время, уже двое суток, что-то кололо: крошечный значок с партийной символикой "Национального фронта".
Много чего можно было бы рассказать, да. Вот я ненавижу приезжать в страны, чьи языки я не знаю. Я чувствую себя совершенно ущербным, каким-то Кышем-двапортфеля в окружении рослых десятиклассников. В Швейцарии я ещё мог объясниться на немецком, причём с удивлением узнал, что местные граждане разговаривают на странном диалекте, напоминающем скорее идиш, чем хох-дойч. Когда у нас завтрак, заикаясь и потея, спросил я в базельском железнодорожном отеле девушку за стойкой, и она сказала, пожав плечами: "их вейс?" Потом на таком же странном говоре она пояснила, что ручаться может лишь за собственный завтрак. Она даже понимала, что такое "редн" вместо "шпрехен", можете себе представить? И на короткое время я расцвёл и защебетал на ивре-тайч, и сгрудившиеся официанты, все до единого черномазые, как доктор Геббельс, брюнеты, одобрительно улыбаясь, поняли в моём дальнейшем спиче решительно всё, даже слово "мишпохе", с перепугу вставленное вместо "фамилие". Так было в немецких кантонах Швейцарии, но не так было в Париже. В Париже я мог только мычать. Я заходил в кафе в поисках чёрного экспрессо и отвечал налетающим официантам только бессвязным набором фраз о том, что бон суар, медам-месье, и шерше ля фам. Бон жур, говорили мне, и я отвечал, что лучше оревуар. И ретировался. "Дождь ходит, массаракш, плохо". О-ля-ля, удивлялись все вокруг, но я уже был снаружи за дверью. Моя покойная бабушка знала французский ещё с дореволюционных времён, а я учил немецкий в советской школе. Французы, кажется, ненавидят немцев, терпеть не могут англичан, презирают американцев, с подозрением относятся к итальянцам, с ужасом взирают на арабов и турок, наводнивших голубые поля Нормандии и яблочный сон Бретани, но за незнанием языка я не мог высказать галлам своего классового сочувствия. Правда, топчась снаружи гостеприимно открытой двери в кафе, в конце концов я вспомнил, как сказать искомое: "кафе нуар, мадемуазель". Но уже забыл, как будет "пожалуйста", поэтому больше так туда и не вошёл. Зато почти все девочки в дьюти-фри аэропорта Де Голль говорили по-русски, и я с облегчением купил литровую бутылку шотландского виски.
Когда я приезжаю в новый город, то первым делом начинаю нюхать вохдух, как собака-ищейка. И что вы думаете - ничем особенным не пахло ни у галлов, ни у ретороманцев, ни у мадьяр. Осень, прелая листва, дожди создавали гамму запахов, так похожих на запахи моего родного Петербурга. И архитектура Парижа и Вены не заставила меня умереть, и иногда, идя по улицам, я представлял себя идущим по улице Росси в сторону Невского. Очень похоже. И прохожие были скорее похожи на людей, чем на инопланетян, и дымили на ходу сигаретами точно так же, как я, и иногда даже кидали окурки не в урны. Последнее расположило меня к реалиям куда больше, чем всё другое, вместе взятое, и смирило с тем, что из всей нашей делегации один я был курящим, от чего терпел массу неудобств и даже мук. Когда я, единственный из всех них, вышел покурить в дождь на порог сырного ресторанчика у Триумфальной арки, ко мне обратился сказочно красивый мальчик лет семнадцати, благоухающий какой-то шанелью, укутанный в трехцветный шарф, с гитарой за плечом. Он прощебетал длинную фразу, из которой я понял только про сигарету, кивнул, достал пачку и щелчком выбил из неё просимое; он взял сигарету осторожно, длинными белыми пальцами с аккуратно подстриженными ногтями, поклонился и сказал нечто вроде мерси боку, мон месье, и я кивнул ещё раз и почувствовал себя решительно Жаном Вальжаном и парижанином не меньше чем в третьем поколении. Вообще, нужно вам сказать, я всегда пытаюсь соотнести города, районы, кварталы, улицы и парки с прочитанной классикой: вот здесь стояла баррикада отверженных Гюго, здесь Гуинплен попал в плен герцогини - "решено: ты - мой любовник!", вот здесь мушкетёры дрались с гвардейцами, а на площади Бастилии когда-то стояла Бастилия, и в ней, как равные, беседовали кардинал и Бонасье.
На Плас Пигаль я так и не попал, и бог с ней совсем. Что бы я стал там делать? Вот и я не знаю.
В общем и целом, я ощущал себя профессором Плейшнером в Берне -
Вот здесь есть много снимков из фотоотчёта о поездке, выложенного руководством Всемирной сионистской организации. Я там присутствую в некотором количестве.
izionist.org/herzl-journey-pics-1/
izionist.org/herzl-journet-pics-4/
izionist.org/herzl-journet-pics-3/
izionist.org/herzl-journey-pics-5/
* * *
Когда я вернулся, то оказалось, что девятого числа исполнилось десять лет моему
присутствию на дайри. За это время, с осени 2003 года, я написал в дневнике около ста пятидесяти рассказов, частично вошедших в две книги и опубликованных в ряде литературных журналов, и порядка семисот зарисовок и заметок, которые, может быть, тоже будут когда-нибудь опубликованы. О том же, что дневники дали мне в плане знакомства с новыми людьми и ситуациями, и говорить нечего - этот опыт бесценен.