Ни колебаний. Ни уклона.
Одна лишь дума на челе,
Четыре грозных телефона
Пред ним сияли на столе...
В 1920-е годы Вера написала стихи, ставшие популярной по сей день песней, - "Девушка из Нагасаки". Посвящена она оставшемуся неизвестным Александру Михайлову. Её пели и поют известные и не очень исполнители. Её пел, поёт и долго ещё будет петь народ. Вот её оригинальный текст:
Он юнга, его родина – Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьет английский эль,
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зеленые глаза
И шелковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шелковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везет он девушке из Нагасаки.
Приехав, он спешит к ней, чуть дыша
И узнает, что господин во фраке,
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
Это уже потом юнгу превратили в капитана, господина и джентельмена, у девушки из Нагасаки появились "следы проказы на руках", а "на спине татуированные знаки", и так далее. А девушка из Одессы превратилась в скучного советского поэта, орденоносца, лауреата Сталинской премии второй степени Веру Инбер. Тридцать сборников её стихотворений не переиздаются, забыта её проза, забыты переводы - осталась лишь "Девушка из Нагасаки".
Когда я слышу имя Инбер, то вспоминаю не её стихи, не прозу и не переводы, а только рассказ Майи Улановской, записанный со слов её матери.
...Всё время доходили слухи о том, что делается в Ленинграде. Корреспонденты реагировали на эти слухи очень болезненно. Они знали, что в Ленинграде тяжело и страшно, но в своих сообщениях этого не касались. О Ленинграде писать не разрешалось, они и не пытались нарушить запрет: советскому правительству видней, о чём можно писать, о чём нет. И вдруг получают приглашение встретиться с женщинами из осаждённых городов, Ленинграда и Севастополя. Корреспонденты разволновались, отменили все свои дела и пошли на эту встречу. Как обычно, стол уставлен закусками. Одна женщина – писательница Вера Инбер, другая – обыкновенная, неизвестная женщина. Вера Инбер рассказала о Ленинграде. Тут произошло самое позорное изо всего, чему я была свидетелем во время войны. Начала она свой рассказ эдаким бодрым голосом: вы, мол, знаете, как героически защищается Ленинград. Немцы окружили его, но он и в блокаде живёт полной, насыщенной жизнью. Работают учёные, и театры не пустуют. Изобразила такую картину, что я почувствовала холод в животе: что она говорит?! Как это? Ведь мы уже слышали многое. Знали о том, что трупы на улицах валяются. Что дошло чуть ли не до людоедства. Корреспонденты мрачнеют, а она читает приготовленный доклад и пересыпает его игривыми шуточками, дескать, и дети ещё в Ленинграде рождаются. Я перевожу. Она кончила, стали задавать вопросы. Пол Холт спрашивает: «Скажите, есть ли у хозяек возможность накормить каждый день семью обедом?» Инбер отвечает игриво: «Да, конечно, такая возможность есть, но, может быть, вы не сочли бы такой обед настоящим. Мы, русские, привыкли скромно жить». Другой спрашивает: «Какова норма хлеба?» Она запнулась: «Не помню точно, но, в общем, хватает». Они продолжают: «Каждый ли день удаётся топить квартиры, чтобы поддерживать приблизительно нормальную температуру?» «Не очень, конечно, тепло, но вполне терпимо». И всё в таком роде. Я слышу, как они бормочут: «Сука…Dammit”, - а она ничего не замечает. Тут один из них, Пол Уинтертон, выступил с большой болью: «Зачем нас сюда позвали? Мы знаем, что история Ленинграда – одна из самых тяжёлых страниц этой войны, может быть – не только этой войны. Мы никогда не обращались к советским властям за сведениями, не собирались писать о Ленинграде. И тут приходит человек из Ленинграда. Мы даже удивились – значит, уже можно обнародовать правду? Или, может быть, нас просто хотят информировать о том, что делается, а писать мы будем тогда, когда нам разрешат? И что же? Разводят какую-то розовую водичку – героический народ, героизм. Но если всё, что рассказывает мадам Инбер – правда, то я могу сказать, что в Лондоне во время бомбёжек в сороковом году приходилось много хуже. Мадам Инбер говорит, что она не помнит – не помнит! – какой в Ленинграде паёк. Да если бы мне пришлось пережить такое, то до самой смерти и я, и любой другой человек, не могли бы этого забыть!» И другой, и третий корреспонденты опять задают вопросы. Они её довели до того, что она разрыдалась и выскочила из комнаты. Что тут началось! В общем, разразился скандал.
Мне и жаль её было, и противна она была до глубины души. Зачем она согласилась на эту роль? Она ведь не дура. Перед выступлением женщины из Севастополя объявили перерыв. Очевидно решили всё переиграть, и та уже нарисовала правдивую картину, сказала, что город разрушен на столько-то процентов, не работает водопровод, нет электричества, много жертв. Имя Веры Инбер стало среди корреспондентов символом казённой лжи, всю войну они вспоминали её выступление.
Я много думала о ней тогда. Конечно, она всю жизнь жила под страхом расправы. Ведь Троцкий был её дядей, она – его любимая племянница, в своё время посвящала ему восторженные стихи. Какой же ценой – как говорила мне её двоюродная сестра в лагере – она купила себе жизнь и свободу, если пересажали всех родственников Троцкого?
Можно было бы рассказать и об истории песни Ахилла Левинтона, которую часто исполнял Аркадий Северный - "Стоял я раз на стрёме, держал в руке наган..." - про Марсель, где девочки танцуют голые, где лакеи носят вина, а воры носят фрак, - рассказать так, как об этом когда-то рассказывала мне покойная сейчас уже, к сожалению, Руфь Александровна Зернова, но, подумав, я решил, что это - уже совершенно другая история.