Мало мест в мире, где я действительно, от всего сердца, истово хотел бы побывать. И все это такие места, куда мало кто хочет ехать, потому что места эти в массовом туризме не модные, а модные, в основном, в маргинальных кругах - или не модные даже и там.
Люди едут в Париж, в Нью-Йорк, в Токио, в Брюссель, на худой конец - на Кипр, в Грецию или Турцию. В Греции я уже был, и в Турции тоже; и единственное место в Турции, где я хотел бы побывать безусловно, но так и не побывал - это Троя. Я неосторожно сказал толстому усатому офицеру-таможеннику в Анталии, что Троя вообще должна принадлежать Греции, потому что сельджуки никакого отношения к Агамемнону не имели. Чего я так сказал, сам не понимаю, - у меня бывают такие фразы, которые я просто думаю вслух, и никого не хочу при этом обидеть. Но офицер обиделся, надулся как краб и сказал, что таким как я, нечего делать на священной земле, где стоит памятник великому Ататюрку, который мы должны были осматривать в соответствии с экскурсионной программой. Я согласился с ним, что мне нечего делать на этой священной земле, сказал, что у меня есть своя собственная священная земля, и добавил, что не испытываю никаких симпатий к Ататюрку. Я почему-то обиделся за Трою, которая теперь Гиссарлык. А офицер обиделся за Ататюрка и махнул рукой, показывая на корабль. Наверное, он не имел права не пускать меня на берег, но я не стал с ним ругаться (терпеть не могу ругаться), а пошел обратно по молу в сторону нашего корабля, и навстречу мне валили счастливые туристы, приехавшие увидеть памятник великому Ататюрку. Увидеть Париж и умереть, увидеть Ататюрка и умереть, подумал я некстати. Светило солнце, с моря дул прохладный, вкусный, соленый ветер. Море шумело и кричали чайки, в прибое я видел маленьких симпатичных медуз. Я остановился и пошарил в карманах. Я нашел там то, что искал, отвинтил крышечку и выпил залпом. Когда я пью залпом на голодный желудок, во мне пробуждается Лев из хоромов Гудвина - уже такой, каким он стал после того, как выпил из блюдечка и стал Смелым. Я тогда становлюсь Великим и Ужасным, как сам Гудвин. Я выкинул дорогую посеребренную фляжку с мола в морской прибой театральным жестом, встал лицом к западу, воздел руку и громко прочел начальные строфы "Илиады". Две сисястые шведские туристки в купальниках топлесс стали щелкать меня на пленку. Они, как и положено, были блондинками. Я посмотрел на них и сказал, что из всех блондинок могу выдержать рядом с собой лишь тех, кто по жизни более или менее регулярно ходит в клетчатых рубашках. Они ничего не поняли, а я разозлился, хоть и не на них. Я повернулся и побежал к зданию таможни.
Я ворвался в него, растолкал очередь весело гомонивших иностранцев, и вторично приблизился к толстому офицеру. Он узнал меня и насупился. Он решил, что я пришел умолять его пустить меня в город, чтобы дать возможность насладиться лицезрением памятника великому Ататюрку.
Прежде чем я успел открыть рот, он крикнул: ты не увидишь памятника! я не пущу тебя, ты недостоин! можешь жаловаться! - и тогда я понял, что являюсь телепатом. Туристы из восьми стран смотрели на меня во все глаза. Мои жена и дочка беспомощно смотрели на меня с той стороны барьера. Сбоку, через толпу, к нам пробирался наш гид. Смелый Лев рычал во мне, хлеща хвостом по впалым бокам. Я вспомнил сцену в туалете из кинофильма "Брат-2", вспомнил покойного режиссера Бодрова, погибшего под снежной лавиной, на чужбине, далеко от родной стороны, всплакнул и полез в задний карман.
Я вытащил игрушечный пистолет моей дочки, купленный на Крите. Он как две капли воды был похож на настоящий и стрелял очень громко. Я вспомнил несчастного рогатого сына царя Миноса, вынужденного жить в лабиринте, и шмыргнул носом. Офицерский толстый палец с длинным ногтем театральным жестом указывал мне на дверь: позвольте вам выйти вон, вспомнил я русскую классику. Надеюсь, вы подготовлены к встрече со своим Создателем? - вежливо проговорил я, вспомнив капитана Блада на острове Барбадос - и театральным же жестом медленно поднял пистолет на уровень слепых от боли глаз, вспомнив эпизод захвата выродков в "Обитаемом острове" Стругацких. Толпа шарахнулась в стороны, сисястая шведка, отродясь не носившая клетчатых рубашек, завизжала. Офицер раскрыл рот, и я выстрелил. Раздался оглушительный грохот, блеснул огонь, и полтонны разноцветного конфетти влетели в его разинутый рот. Я стоял как памятник Лермонтову в Москве - заложив одну руку за спину, за сюртук. Сюртука у меня не было, и я вспомнил гоголевскую шинель, которой у меня не было тоже, но из которой мы все вышли. Ты, гад, мне ещё за пятнадцатый год ответишь, крикнул я, и неожиданно сам для себя прибавил: сыктым-бурда! - вспомнив моего армейского приятеля, дембеля Бобруйко, издевавшегося над молодыми азербайджанскими солдатами, пародируя их язык. По набережной, завывая, приближался "лендровер" со спецназом, две полицейские машины и три неотложки. Меня взяли и увезли в полицейское отделение, и туда же пришел взмокший толстый офицер, отплевывавшийся от конфетти. Я сказал, что не понимаю турецкого, не понимаю английского, не понимаю французского, а языки, которые понимаю я, не понимают они - но тут толстый офицер заявил, что понимает по-русски, и обложил меня матом. Я обложил матом его и выразил удивление, как его Аллах только носит, и призвал в свидетели Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, вспомнив старика Хоттабыча. Турки, как выяснилось в ходе дальнейшей беседы, обиделись на меня вовсе не за пререкания с таможней, и даже не за конфетти, а за пятнадцатый год.
Меня в наручниках отвезли на корабль, прямо на спецназовском "лендровере", и в сопровождении вооруженной охраны я гордо ехал по молу мимо сисястых шведок, которые снова принялись меня фотографировать. Хинди-руси бхай-бхай, но пасаран! - прокричал я им, потрясая в воздухе скованными руками. Я ещё умудрился вытащить ими из второго заднего кармана фляжку с шестидесятипятиградусным янтарным ямайским ромом и вспомнить покойного капитана Флинта, подарившего ее мне. Я зубами отвинтил крышечку и сделал гигантский глоток, вытер наручниками губы и предложил фляжку солдату, сидевшему слева. Билли Бонс! - сказал я, тыча себе в грудь. Абдулла, тихо сказал он, нерешительно взял фляжку, и я вспомнил "Белое солнце пустыни". Сделав небольшой глоток, тезка белобандита покосился на других конвоиров, глядевших на нас выпученными глазами. Я широким жестом указал на них, фляжка пошла по рукам. К моменту, когда мы подъехали к трапу, все стали веселы и шумны. Мне отстегнули наручники ещё в джипе, и я хлопал ими солдат по плечам. У трапа нас встречал бледный капитан. Я протянул наручники Абдулле и посоветовал застегнуть ими руки памятника Ататюрку. Кажется, он не понял исторической аллегории, но наручники взял. Солдаты выстроились перед кораблем, как почетный караул. Я стал важно подниматься по трапу. Я помахал им рукой, я протяжно прокричал "Банзай!", и солдаты разноголосо ответили мне что-то, и щелкнули одновременно каблуками своих безразмерных ботинок.
На корабле, сразу у входа, на меня набежала ослепительная эфиопка, состоявшая, казалось, из одних ног, и я вспомнил "Копи царя Соломона". Она сказала, что плыла со мной на корабле целую неделю, но никогда не обращала внимания, и что только что видела меня в таможне, и что я был великолепен, и что ее каюта находится на третьей палубе, а номер... Я стал глупо улыбаться, как рыба-пугало, но тут меня сзади резко дернули за плечо, - и, еще не оглянувшись, я уже вспомнил свой семейный статус.
Уже дома мне сказали, что никогда больше не возьмут меня в Турцию. Не очень-то и хотелось, подумал я, вспомнив одну мою старую знакомую, но благоразумно промолчал.
Теперь я лучше буду ездить совсем в другие места.
На Барбадос под пальмы, где со стариной Морганом в душной таверне мы как-то приговорили на спор пятнадцать бутылок испанской малаги, а вокруг стоя рукоплескали корсары со зверскими лицами, в красных рубахах, расстегнутых на груди, с грязными платками на головах, с пистолетами, небрежно заткнутыми за кожаный пояс.
В озерную страну Атабаску, в дебри Севера, где с хозяином Белого клыка мы как-то ночью зажарили на снегу целого карибу, и ели его, запивая виски "Черная лошадь", и кидали кости прирученным волкам, щелкавшими на нас зубами из чащи густого ельника.
В Трансвааль, где когда-то под началом капитана Сорви-голова, вместе с бородатыми фермерами-бурами, трое суток, с пересохшей глоткой, мы отбивали в вельде атаки полка английских солдат, одетых в хаки; и на исходе третьих суток мы доказали британцам наше умение убивать, хотя они умели это ничуть не хуже.
На Свальбард, где вместе с халогаландскими викингами из хирда Хагни-ярла мы однажды дрались под равнодушными холодными звездами, пробивавшимися сквозь северное сияние, против людей Вагна-морехода, и загнали их на ледник, и скормили потом их трупы полярным медведям, и вошли в их дом, и разожгли в нем наш огонь, и провели там долгую северную зиму, скучая по детям, женщинам и пиву.
На Большие Эмпиреи, в Оук-порт.
В Эмбер. В Авалон. В Малое Магелланово облако. К Полярной звезде, к волку в зубы и черту в пасть. К вырожденной марсианской расе, закопавшейся в подземелья под бесплодными песками бедной Тумы. К потомкам фаэтов, покоривших Бетельгейзе. На неукротимую планету Пирр Гарри Гаррисона, под бок к Мете, так похожей на мою жену. В те маргинальные миры, куда ещё не добрались туристы, и билеты куда поэтому не купить ни за какие деньги.