[libdragon]

Сегодня дочке исполняется 12 лет. Когда-то я называл её Буся, теперь всё чаще зову доней.
У моего троюродного дядюшки-психиатра Или в советские времена была мама, которую все называли Доня; таковой же она была и по паспорту. Я долго думал, что это за имя такое странное, пока мне в конце концов не объяснили, что Доня - ласкательное "доченька" на украинском. Это ничего. У меня был знакомый африканский негр, сын свергнутого в будущем министра в каком-то нигерийском правительстве; он учился с нами в институте, и русские девицы, его подруги, называли его - Кактус. Не знаю уж, в связи с чем. Кактус замечательно учился - проводил время не столько в аудиториях, сколько в пивбаре "Висла" и - после бара - в милицейском вытрезвителе. Выгнать из института его не могли, потому что его папа был министром в прогрессивном правительстве, дружившем с СССР. Сказать правду, он и на русском говорил так, что понять его никто не мог, и он никого не понимал, что не мешало ему общаться с девицами и милиционерами. Экзамены он сдавал на английском. Кактус очень гордился своим русским именем. Мы относились к нему подозрительно и подозревали в нем стукача - совершенно безосновательно, как потом выяснилось. Впрочем, стукачей мы видели во всех иностранных студентах, и тоже безосновательно. Кактуса прикрывал не только статус и папа, но и братское полунегритянское землячество кубинцев, к которому сын министра не имел никакого отношения. Кубинцы - все как один мулаты - очень любили советских девушек и не любили белых расистов. Это был их пунктик. Когда Кактус приходил из милиции на лекции, весь побитый, кубинцы устраивали заседания, на которые нас не пускали. У них вечно было два вопроса в повестке дня: как наказать кубинских студенток, принимающих ухаживания советских студентов, и в какие инстанции писать заявления об избиении чернокожих студентов - неважно из какой страны - белыми расистами. При этом Кактус не испытывал к прикрывавшим его кубинцам никакой благодарности, Кастро считал психом, а социализм - глупостью. Вдобавок, он говорил на английском, языке проклятых угнетателей-гринго. Девушек-мулаток и квартеронок, встречавшихся с белыми советскими студентами, по доносу в соответствующие инстанции снимали с занятий и отправляли на перевоспитание на Остров свободы, неважно, кем у них были родители - хоть министры. Больше в СССР они никогда не появлялись, а в их личном деле появлялась запись, что высланы они за академическую неуспеваемость. Соответствующие инстанции так запугали не только несчастных горячих девушек, но и нас, что однажды, в разгар студенческой пьянки в общежитии по поводу очередной годовщины победы кубинской революции, ко мне в темном коридоре подошла с недвусмысленным предложением Кастаньета-Руис-Лючия, я молча шарахнулся в сторону, а потом избегал прекрасную мулатку до самого окончания учёбы. Надо сказать, что мой благородный жест доброй воли ей всё равно не помог - в день защиты диплома, самый последний институтский день, она не выдержала и подошла ещё к какому-то белому студенту, и их засекли добровольные осведомители кубинского землячества, и Кастаньета пропала, так и не защитив диплома. Аналогичные процессы протекали и во вьетнамском студенческом землячестве, только там акценты были расставлены несколько по-другому: не только встречаться с белыми им было нельзя, но нельзя было и надевать американские джинсы; вьетнамская студенческая контрразведка работала ещё лучше кубинской, и после показательных судилищ нарушившие доверие покойного Хо Ши Мина с позором переправлялись на родину, где их, по слухам, высылали в сельскую местность - выкорчёвывать джунгли и разводить рисовые поля. Институт в эти внутренние разборки не вмешивался. Кактус же не скрывал ни своей любвеобильности, ни своих американских джинсов, восемь пар которых носил попеременно, вьетнамцев именовал косоглазыми фанатиками, вьетнамок - фанерами милосскими, и вообще в обыденном поведении производил впечатление обыкновенного белого расиста. Не знаю, следила ли за его поведением нигерийская разведка, но он творил что хотел все пять лет учёбы, пока, за два месяца до окончания института, в Лагосе не произошёл очередной переворот, прогрессивный режим рухнул, и на смену ему пришёл реакционный проамериканский режим какого-то полковника. Первым делом полковник расстрелял всех друзей Советского Союза в предыдущем правительстве; папе Кактуса повезло, он успел сбежать в Уганду к своему другу, каннибалу Иди Амину-Дада, прихватив с собой большую часть золотого запаса своего государства. Кактус встревожился, два дня ходил по барам и вытрезвителям сам не свой, на лекциях перестал появляться вовсе, на третий день в общежитии попрощался с ближайшими приятелями - белыми студентами-алкашами Дедулей и Большим Бэном, обнял меня, всплакнул, чмокнул в щёчку очередную свою белую кралю с первого курса (он ласково называл Люсю "Моя Мучномордая"), а потом взял - и попросил политического убежища, но не в СССР и не в Уганде, а во Франции; его пустили в Париж, и там он дал интервью, в котором проклинал социализм, белый расизм и то, что "белые девушки ничего нигде не умеют"; у нас у всех хлебальники так и отвисли. Он стал гражданином Франции, а нас вызвали для проработки на комсомольское бюро. Я пришёл на бюро в белых джинсах, которые подарил мне Кактус перед тем, как удариться в бега. Это было проявлением большой политической близорукости, как мне потом объяснил в баре "Висла" Большой Бэн, где мы с ним сидели, пили шесть кружек пива и запивали его "малышом" за рубль сорок пять, закусывая сушками. ("Разве это сушки? - возмущался Бэн. - "Об них можно зубы сломать, это наши советские сушки потому что". Бедняга Бэн! В 1985-м, зимой, в лютом феврале, он сел отдохнуть и согреться на перила в знаментом парадняке Распутина, между третьим и четвёртым этажами, заснул, потому что был с устатку и не евши, упал в пролёт и сломал себе шею. Мне написал об этом в армию Дедуля, и я всплакнул, хотя и стоял на посту в карауле).
Не знаю, что теперь с Кактусом, где он, и жив ли он вообще. Но известно, что Люся Мучномордая в том же 1985-м году родила мулаточку, которую звала Кактусёнышем; в метрике девочку записали Эсмеральдой, и я, получив в армию очередное письмо от Дедули, помню, поразился участию Гюго в этой ситуации.
Два года назад Эсмеральда (теперь она именовалась леди Джейн Мигуэль) приезжала в Иерусалим - в составе американской делегации по борьбе с расизмом, я встретил её на работе, куда она явилась в ознакомительных целях, и тогда выяснилось, что она родилась в Ленинграде, и что я имел честь знать её батюшку. Не правда ли, - сказала Кактусёночек на безупречном русском языке, - папа, обучаясь в России, страдал от белого расизма? Я заверил леди, что не только не страдал, но даже утвердил превосходство чёрной расы над белой, практическим результатом чего явилось её, Эсмеральды-Джейн, явление на свет. Мы поехали ко мне домой, и там плод советско-кубинской любви познакомился с моей Дворой-Бертой.
- Буся-Доня-Двора-Берта. Можно просто Вера Михайловна, - сказала моя дочь по-английски, протягивая руки заморской гостье.
- Кактусёночек, бля, - нежно ответила Эсмеральда на русском, и я всхлипнул, вспоминая белые джинсы, подаренные её отцом, и Бэна, пьяным летевшего в пролёт лестницы Распутинского особняка в то время, когда, по меткому замечанию Джека Лондона, мир был ещё юным.

И вот ей 12 лет. По нашей традиции, с этого времени она может и должна сама зажигать субботние свечи, и вообще её уже можно выдавать замуж.





По этому поводу мой папуля встал нынче на рассвете и пошёл прогуляться, и сфотографировал радугу, встающую на холмах Иудейской пустыни, в виду Мертвого моря, между кварталами Волчьей Вершины и Нивы Иакова. Он почему-то считает, что это символично. Дети растут и умнеют, их родители стареют и дуреют. Нес па?