[libdragon]

В четверг прошла презентация 40 и 41 номеров "Иерусалимского журнала".


Я привел на нее моего папу, рассудив, что это поможет отчасти снять стресс от переезда в другую страну. Это была правильная идея. Папа заранее нервничал и готовился к личной встрече с персонажами, которых и о которых до сих пор только читал, смотрел по телевизору и слушал на магнитофоне. Четыре раза он примерял новые джинсы и выглаженные брюки и менял футболки на строгие белые рубашки. В конце концов он повязал на шею галстук, и я посетовал, что он не привез с собой из России фрак. Папа принял это за чистую монету. Эти милые глупости отвлекли его, так что идея совместно отправиться в дом-музей Ури-Цви Гринберга, где проходят разнообразные окололитературные мероприятия, была верной.

По дороге он просил не представлять его Киму, Дине Рубиной и Губерману - он их стесняется. Рубиной не было, Ким пришел со своей гитарой и сел возле нас, папа осмелел и потыкал в гитару пальцем. Потом он пощупал рубашку Кима. Ким удивился. Губерман подошел знакомиться сам. - "Ну вот, теперь тебя, наконец, будут воспитывать", - сказал он и печально добавил: "а у меня уже нет папы..."

Было много хорошо пишущих людей, так что папе было интересно, он всё время крутил головой, а я шепотом давал разъяснения: посмотри налево, этот седой мужик - Игорь Иртеньев, а рядом с ним сидит Алла Боссарт, в красном платье которая; посмотри назад - там Юрий Колкер, он еще не вернулся в Лондон; вот Григорий Канович, ему уже девяносто лет, - а этот лысый носач, надменно поблескивающий стеклами очков на ведущих - Лев Беринский. А дама с гитарой в углу, настраивающая микрофон, - Марина Меламед.
В перерыве к нам подходили разные литераторы, чтобы поздравить папу с окончательным прибытием на землю обетованную. Папа настолько растерялся, что всем говорил одно и то же: "я - Мишин папа", и все успокаивали его, говоря, что это очень хорошо.

Полгода назад Букенгльц подарил мне большой блокнот с переплетом из слоновой кожи, чтобы я в нем записывал всякие интересные вещи, которые услышу, чтобы впоследствии использовать. Он сказал, что это - записная книжка писателя, у всех писателей есть записные книжки, и велел всюду носить ее с собой. Я положил блокнот в сумку и всюду ношу с собой, но забываю записывать. И на этот раз я тоже ничего не записал.

Игорь Миронович, пока ехал на презентацию, сочинил три новых гарика, и прочел их со сцены, но я ничего не запомнил, потому что было очень смешно. Папа тоже ничего не запомнил, кроме последнего словосочетания в последнем четверостишии: "хуё-моё". Придя домой, он безуспешно силился вспомнить основное содержание, ходил по дому, вышел во двор, прошелся по улице, и всё бормотал под нос: "хуё-моё, хуё-моё..." Мама очень удивлялась, потому что такая манера речи папе совсем не свойственна.

Но у моего папы память всё же лучше, чем у меня - он запомнил анекдот, который Игорь Миронович привез от Шендеровича, с которым они пили две недели назад в Москве, и который Шендерович велел ему рассказать читателям журнала.
Два людоеда едят клоуна. Один спрашивает:
- Ну как?
Второй отвечает:
- Пока не смешно.

А в перерыве было смешно. Все пошли на лестницу курить. Папа не курит уже много лет, но тоже вышел со всеми и слушал разговоры классиков. Одна полная дама ростом под два метра, знаменитая поэтесса - забыл ее имя - шушукалась с еще более известным прозаиком. Прозаик смотрел на нее, задрав голову - его макушка приходилась как раз вровень с ее бюстом. Дама, прищурясь, курила беломор, который ей присылают спецрейсами из Москвы - так она, по крайней мере, утверждает - и вдруг сказала собеседнику оглушительным гулким басом:
- Да как же Вас можно не любить, паскуду этакого?!
Папа восхитился.
По лестнице вверх и вниз сновала какая-то писательница, судя по животу - на восьмом месяце беременности. Она курила сразу две сигареты и жаловалась обиженным тонким голосом всем, кто желал и не желал ее слушать, что врачи запретили ей кончать. Папа принял это за литературную метафору. Губерман сперва приглядывался, а потом сказал:
- А кто это вам сказал такую глупость? А вы плюньте в рыло тому, кто вам такую глупость сказал. Я разрешаю вам кончать. Кончайте немедленно.
После этого писательница куда-то испарилась. Я совсем не обратил на это внимания, но папа, наблюдавший литературный калейдоскоп впервые в жизни, обратил. Он спросил меня, куда писательница делась. Я пожал плечами. - Наверное, пошла кончать, - с удовлетворением сказал папа.
Потом все вернулись в зал. Сперва Алла Боссарт прочла лекцию о влиянии творчества Нибелунгов на философию персонального дао Хайяма. Игорь Иртеньев, ее муж, слушал очень внимательно, и по окончании крикнул из зала, что ничего не понял. - Ты никогда ничего не понимаешь и не понимал, - ответила со сцены его жена. Я тоже ничего не понял, я вообще не прислушивался, потому что вместо лекции любовался профилем Боссарт.



Потом Марина Меламед пела свои новые песни на стихи разных хороших поэтов и на свои собственные. - Браво, - воскликнул элитарный Трестман, - ты просто Апухтин! - Марина поперхнулась.


Вечер завершился исполнением новых песен Юлия Кима, которые мне понравились гораздо больше лекции про Нибелунговско-Хайямовское дао, но из которых я тоже не запомнил ни строчки. Помню только слово : "либретто". Какое либретто, почему, для кого - не помню.
Когда всё кончилось, все пошли в соседнее помещение, и там был фуршет. Я выпил стаканчик водки, совсем меленький, граммов на двести пятьдесят, почти уже непьющий папа тем временем ел бутерброды, пил лимонад и беседовал с поэтессами о Юрии Кукине. Папе было хорошо, поэтессы щебетали вокруг него, как птички. Когда одна из них спросила, прозаик ли он или журналист, папа сказал, что, скорее, мемуарист, и вспомнил, что нужно собираться домой. И мы собрались и ушли.

А фотографии можно посмотреть здесь -
"Презентация ИЖ"