И. Букенгольц, две миниатюры

[libdragon]

Сказка реальности

Категория реальности, которой так невозмутимо оперирует добропорядочный гражданин, лично мне осточертела. Ведь, если вдуматься, реальность – штука сугубо умозрительная. Как радуга, явленная праведнику Ною. Ведь она существует только в глазах наблюдателя и, естественно, лишь при наличии оного. Как и весь мир так называемых объектов, реальность которых, при отсутствии органов чувств, доказать весьма проблематично.
Можно быть уверенным лишь в том, что реально существует только нечто, воспринимаемое мною, как «Я», и все остальное. То есть "не Я". То, что мною не является. Мысль чужая, но очень симпатичная, и я привязался к ней, как к родной.
Суть не в этом.
Помню, что иногда, рассматривая в зеркале лицо, которое за долгие годы привык считать своим, старательно прислушиваясь к шаркающим шагам обитателей зазеркалья, к шепоту шевелящихся в подсознании архетипов, я задавался пустяшным, на первый взгляд, вопросом – что или кто из нас более реален – я или мое отражение. Вернее, кто из нас более соответствует моему представлению о реальности.

Несмотря на кажущуюся очевидность, ответ неизменно увязал в беспросветных, затейливых умопостроениях. Это, смотрящее на меня из глубины скрытой стеклом амальгамы, на самом ведь деле, мною не является. Асимметрия наших лиц, да еще и зеркально перевернутая, делает нас не более чем просто похожими друг на друга. И как бы я не изворачивался, а пробовал неоднократно, мне никак не удастся влиться в него. Конечно, можно тешить себя надеждой, что, мол, без меня оно не существует, что, мол, полностью зависит от меня, движется лишь вместе со мной, но ведь и я, как ни прискорбно это признать, мыслю себя во многом в соответствии с ним. Оно в значительной степени выстраивает мое о себе представление, а тем самым, и уверенность в реальности меня самого.
- Не беспокойся – слышал я голос Декарта – ты мыслишь, значит, ты существуешь.
- Как сказать – это был Кант – если бы ни оно, и ни множество других твоих отражений, был бы ты так уж уверен, что существуешь? Хоть как-нибудь? Ну, хотя бы, как банальная «вещь в себе»?
Как я выгляжу на самом деле, видимо, мне так никогда и не удастся узнать. Отражение в зеркале – в лучшем случае, моя приблизительная копия, иллюзия моей внешности, миф, на котором основано мое о ней, моей внешности, представление.
А так ли важно оно, это «на самом деле», да и существует ли оно вообще? На протяжении всей своей жизни я мыслю свое обличье на основе сотворенной зеркалом иллюзии, и, при этом, слава Богу, совсем неплохо себя чувствую.

«Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет» – высечено на древней скале Абу-Симбела.
Наука самозабвенно творит мифы о Мироздании, орудуя моделями, в той или иной степени отражающими наши к этому Мирозданию претензии. И, надо сказать, достигла в этом достаточно впечатляющих результатов. «Истинность» природы, например электричества, важна разве что для въедливого зануды-ученого, но ее соответствие или несоответствие «действительности» нисколько не уменьшает удовольствия обывателя от пользования утюгом или телевизором. Его, обывателя, вполне устраивает известное всем семиклассникам и почти всем домохозяйкам «направленное движение электронов», и раздражает лишь прекращение в самый неподходящий момент этого самого «направленного движения», вызванное неполадками в сети.
Научные мифы виртуозно создают для нас иллюзию планомерного овладения тайнами Природы, а Ее неугомонные капризы приводят лишь к развенчанию одной модели и созданию новой, более замысловатой.
Можно, конечно, порассуждать, с той или иной степенью компетентности, об истинности знаний, добытых науками, которые принято называть естественными. Но как не согласиться с тем, что среднестатистический человек преспокойно мыслит этот мир на основе господствующих в этот период мифов – будь-то плоская Земля, стоящая на трех китах, гибрид пшеницы и картофеля или замедление времени в космическом корабле, летящем со скоростью света. В туманных же дебрях гуманитарных знаний – истории, социологии, и, особенно, в психологии всепобеждающее главенство мифа торжествует во всей красе.
Гримасы мифотворчества с их неукротимой разрушительной силой, оставили нестираемый след на многострадальном лице цивилизации. Жизнерадостно взиравший с плакатов бодрый оскал социализма, построенного «в одной, отдельно взятой стране», где мировая история лихо перелицовывалась в соответствии с задачами партии на текущий момент, определял стойкое мировоззрение «трудящихся масс». Первобытные изыски теории арийского превосходства, побуждали целую просвещенную нацию тупо маршировать с поднятой рукой, алчущей крови.
Можно ли, вообще, утверждать что-то определенное об «истинности» этического или духовного мировосприятия? Нужно ли ломать копья, доказывая или опровергая историчность Авраама, Моисея, Иисуса или Будды, если человечество тысячелетиями живет в духовной атмосфере, сформированной ими? Не «исторические факты», призрачные, невнятные, часто далеко неоднозначные, а рукотворные мифы гораздо более убедительны, чем любая, многозначительно аргументированная «истина».
« Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь – сказал как-то Бабель – жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю».
Сродни бутафорским декорациям студийных павильонов, или виртуальным компьютерным спецэффектам, мифы вполне сносно удовлетворяют представлениям неприхотливого ума об истине. А если и возникает у него, этого ума, в период полового или какого другого созревания вопрос: «а что там, за этим, так искусно нарисованным холстом», то, по мере взросления, он благополучно растворяется в потоке гораздо более насущных земных занятий.
Содружество человека и затейливого багажа его иллюзий предполагает неизменное, активное взаимовлияние – человек создает миф, миф создает человека.

«Если Бог сотворил человека по Своему Образу и Подобию – эту фразу Вольтера я присвоил давно и надолго – то человек ответил ему тем же». Моисеево Пятикнижие начертало духовные пути для доброй половины человечества, оно стало плотью и кровью истории целого народа, призванного нести бремя своей избранности через тысячелетия.
Когда я думаю об иллюзорном мире человеческих истин, он представляется мне сферой, сотканной из периодически обновляемых мифов. Ограниченной сферой, находящейся внутри непостижимого пространства истин Божественных, которые тоже, вполне возможно, являются лишь иллюзией самого Вседержителя. Соприкосновение двух этих миров воспринимается нами, смертными, в лучшем случае, как счастливая случайность, а в худшем – как трагическая несправедливость судьбы.
И еще – как необходимость создания нового мифа, новой сказки.
Я, как и все, создаю сказку своей жизни, и присутствие в ней Творца выглядит для меня не более мифическим, чем убеждение противоположное, в котором неизвестно кем установленные «законы Природы» управляют целенаправленным развитием материи.
Рассматривая в зеркале лицо, которое за долгие годы привык считать своим, я неизменно ощущал устойчивое неприятие того, что все, происходящее во мне, включая и эти мысли, с трудом перетекающие в слова, с поразительной легкостью укладываются в прокрустово ложе теории «Происхождения видов», а симпатичное существо, которое я считаю лишь забавной пародией на себя, стоит на предшествующей мне ступеньке эволюции.
Мне гораздо приятнее думать, что на шестой день, когда на свежесотворенных просторах Земли, среди трав, деревьев и беззаботных зверюшек, еще отливающих нетронутой новизной, Всемилостивый Господь собственноручно изваял меня из праха земного и наполнил мои ноздри своим животворящим выдохом.


(Февраль 2010 г., Иерусалим . Опубл. в журнале "22", 2011 г.)


* * *
Печаль жизни

Когда же предаваться печали, как не на исходе субботы, под просыпающийся на улицах говор и нарастающий шелест проснувшихся колес, когда размеренный семеричный цикл становится реально ощутимым, и полусонный вдох дня первого, слегка задержавшись на пике середины недели, плавно стекает выдохом к концу дня седьмого. Когда суббота уже ушла, а новый день еще не наступил.
Томительная пауза на выдохе. Время небытия.
Как верстовые столбы в легкомысленном течении дороги возвращают к осознанию реальности движения, к невозвратности пролетевших за окном километров, так и эти паузы на исходе недели превращают незримое движение времени в осязаемый поток.
Коварное подсознание, словно воспользовавшись беспомощностью недыхания, оживляет давно забытые страхи, неизжитые обиды. Обретающие плоть призраки с готовностью выползают из потаенных углов.
Ваш выход, маэстро Фрейд! Рассыпьте, разложите, развесьте передо мной полифонию комплексов, поговорим о порочности вытеснения, о пользе сублимации, помечтаем о катарсисе, расшифруем сновидения и оговорки, спотыкаясь о либидо, как о стоящий на проходе сундук.
С Вами, высокочтимый Юнг, мы посмотрим на мерцающий внизу ночной Иерусалим и с грустью вспомним об архетипах и коллективном бессознательном.
После непродолжительного холотропного дыхания, с Вами, уважаемый Гроф, мы снова насладимся созерцанием красоты и логичности перинатальных матриц, с любопытством примеряя их на себя, как костюмы драматических персонажей.

Уважаемые мэтры! Растолкуйте мне, почему все сказанное вами не объясняет некую странную тенденцию ваших блистательных теоретических построений, лежащую, по-моему, на поверхности: почему с такой же легкостью, как разрушительные, не формируются положительно влияющие комплексы, не составляются созидающе действующие матрицы. Будто внутренний мир человека представляет собой комфортную территорию только для разного рода деструктивных влияний, которые, как на питательной почве распускаются в нем пышными цветами комплексов и фобий.
Подсознание как бы изначально предрасположено к тому, чтобы с готовностью принять, сохранить и бережно лелеять привносимые извне искажения, чтобы потом при первом же удобном случае, с такой же готовностью ткнуть нам ими в лицо, как Ваньке Жукову селедкой. Предрасположенность эта, рождается вместе с нами, в первый миг воплощения, в то благословенное Всевышним мгновение, когда душа поселяется в только что оплодотворенную яйцеклетку.
Я не могу назвать ее иначе, как печаль жизни.
Она становится ощутимой, когда мы однажды натыкаемся на жесткие рамки Пространства и Времени, неумолимо ограничивающие существование нашей хрупкой физической оболочки.
Это – необходимость занимать, а иногда и отвоевывать некое трехмерное место, ощущать удаленность, незначительность в огромности Вселенной.
Это – неотвратимая цепь причинно-следственных связей между событиями и поступками, составляющими затейливую мозаику жизни. Призрачное, вечно ускользающее настоящее, безвозвратно, безвозвратно уходящее прошлое, тревожное ожидание будущего. Разве не здесь кроется источник всех известных психологических катаклизмов? Трагедия изгнания из Рая – водворение в темницу пространственно-временных зависимостей.
При всем уважении к материализму и некоторой моей личной симпатии к отдельным его приверженцам, невыносимо согласиться с тем, что феномен жизни, и в особенности жизни человека – не более чем ограниченное во времени физическое явление. Ведь тогда этот феномен напрочь лишается всяческого смысла, а логические попытки его отыскания уводят в трескучую беспросветную демагогию, иногда смешную, иногда ужасающую.
Несравненно приятней думать, что бренное тело выступает пусть временным, но необходимым инструментом бессмертной, динамически развивающейся структуры – души, обретающей эту оболочку в соответствии с наверняка, грандиозными замыслами структуры всеобъемлющей, которую не важно, как называть – Мировым Разумом, Мировой Душой или Всевышним. Подобная картина мира, мало того, что гораздо более оптимистична, но и наделяет жизнь конкретного человека глубоким, можно сказать, космическим значением, поиск которого, в отличие от игры слов «смысл жизни в поиске смысла и ненахождении его», достойное, по крайней мере, занятие для каждого, будь-то мистик или бухгалтер, агностик или слесарь.
- Человек вошел в мир бесшумно – произнес однажды Тейяр де Шарден.
Так бесшумно выстраивается мизансцена, которая потом, по замыслу невидимого Режиссера разворачивается в трагикомическое действо. Желание сотворить Мир, вытолкнуть на его ограниченную пространством и временем сцену меня, содеянного по Образу и Подобию и облеченного при этом призрачной свободой выбора, неизменно рождает во мне еретическое предположение, что таким образом Господь пытается разрешить свой собственный, недоступный для человеческого разума внутренний конфликт. Иначе, для чего же было затевать все это.
Вооруженный или обремененный рефлексией, я вынужден нести в себе зеркальное повторение противоречий заботящих Творца. Я, одетый в трепетную плоть божеский воин, сам же являющий собой арену баталии. С ненаучностью моей интуиции, необоснованностью моих предчувствий, недоказательностью моих ощущений, нелогичностью моих мыслей и непредсказуемостью моих поступков.
Наказание это, или избранность – неустанно погружать руки в благословенный навоз грубой материи в поисках драгоценных песчинок духа?
Так безвестный раб, надрывает силы на строительстве великих пирамид, заоблачное назначение которых ему никогда не постичь.