ТЮРе и моим мукам
– Моя кукла, моя чудесная кукла сломалась!.. Она умерла! — жаловался наследник Тутти. — Какое горе! Она умерла!
Маленький Тутти не был волчонком.
(с)
Маленький Тутти не был волчонком.
(с)
И, немного помолчав, Янкель грустно добавил:
- Ну их... Женщины, ты знаешь, вообще какие-то... непостоянные...
(с)
- Ну их... Женщины, ты знаешь, вообще какие-то... непостоянные...
(с)
От высоты меланхолических чувств отдав на собрании дань Бахусу (каких чувств? почему меланхолических? мои труды читать надо! эпиграф к деньрожденческому посту читать надо!), читать дальшея сам себе напоминал месье Левассёра из "Хроники капитана Блада". Там, дай бог памяти, был изображен обед, который покойник давал друзьям-корсарам на борту своего "Ла Фудр", причем хозяин проявил такое усердие, что упился почти до потери сознания. Впрочем, это было иное время, иная эпоха, иные нравы, и сами люди были иными. Не такими рефлексивными, по крайней мере. Вот месье Левассёра, небось, посылали на хуй сто тыщ миллионов раз, но напивался он вовсе не поэтому. Плевать ему на это было! Как говорил Василий Иванович, который теперь на дне лежит и усами шевелит, - "наплевать и забыть!" С другой стороны... не знаю, не знаю. Вот Портос, к примеру, очень часто плакал. То есть, живя приблизительно в ту же эпоху, не был он таким бездушным и тупым животным, как месье Левассёр - при том, что был он плотью от плоти той эпохи. Не знаю, я запутался. Я только то знаю, что (я же культуртрегер, культур-мультур, вы помните? поэтому, всхлипывая и утираясь большим, в красно-белую клетку, платком, вытащу все же напоследок из подвалов своей памяти еще один факт. Бог со мной, а вам, может, пригодится) Портос был не просто Портос, настоящее имя его было Исаак де Порто, то есть Исаак из Португалии, потомок марранов он был, не верите - почитайте соответствующие исследования, тут глубоко копать не надо, все на виду. Недаром личные его документы хранились у господина де Тревиля, а на руки не выдавались. Во избежание. Мушкетер он был неплохой, мужчина видный, женщины его обожали, а инквизиция тогда еще действовала, причем буквально в трех кварталах от мушкетерских казарм. Недаром он недолюбливал господина кардинала. Впрочем, кардинала все недолюбливали, даже миледи. Кстати, я знавал одну миледи... Подождите, о чем это я? Тьфу! Что за притча...
Напьюсь, вдруг решил я. Входя в зал для заседаний, я был настроен еще более решительно. Я не стал слушать, о чем разговаривают творцы, а, плавно огибая наш Круглый стол, устремился прямо к своему месту - к креслу по правую руку от того кресла, на котором восседал король Артур, наш Председатель. Я даже не поздоровался с ним. Я налил себе полный стакан зубровки и выпил, давясь и постанывая сквозь зубы. - Добрый вечер, - требовательно сказала прекрасная N. - Добрый, - процедил я и уселся. - Продолжаем разговор, сказал Председатель и осторожно погладил меня по плечу. - Не тронь говно, - процитировал я мою прабабушку. Все смотрели на меня. - Ага. Если ты занялся самобичеванием, то это не ко времени, - заметил Председатель, - лучше почитай нам что-нибудь. Ну, продекламируй. И у тебя сразу исправится настроение. Или нет. Сперва послушай, и настроение исправится еще больше. У нас тут идет обсуждение по поводу дивных перлов, выуженных у наших новых участников. Знал бы я о них заранее, в жизни не дал бы им рекомендации в СП.
Я стал слушать, изредка шмыгая носом. Сперва я прослушал пятый акт восьмого действия третьей части новой пьесы, посвященной Великой французской революции и написанной применительно ко дню сегодняшнему. Судя по бледным лицам присутствующих, пьеса читалась уже давно, и мне повезло, ибо я опоздал.
"Робеспьер дымил курительной трубкой, как иерихонская труба".
- Класс, - сказал Председатель. - Костик, чтоб ты был мне здоров, ты же соблюдающий религиозные традции человек, - следовательно, ты читал Библию, - и что же, ты полагаешь, что трубы у стен Иерихона дымили, как паровозные? Перечитай книгу Бытия. Пока не перечитаешь, я буду придерживать твою рекомендацию. И в печать не пропущу. Перед людьми стыдно.
Костик молчал в замешательстве.
- Дальше, - распорядился наш громовержец. - Читай, Белла.
Соломенная блондинка Белла нервно поправила локон, кокетливо выглядывавший из-под косынки, развязала голубую ленточку, опоясывавшую свернутую в трубочку рукопись, и начала чтение. Я не помню, что именно она читала своим старательным полудетским голоском первой ученицы. Кажется, это был этюд, посвященный Судному дню. Я запомнил только одну фразу:
"Все израильтяне, будь то чукчи и зулусы, в этот день просят прощения друг у друга".
- Белла, чао, - сказал Председатель и развернулся ко мне. Белла, всхлипывая и аккуратно промакивая глаза кружевным платочком, вышла из зала. Все стесненно молчали. - Ты уже готов декламировать?
- Да че ты доебалси-та? - раздраженно сказал я, поспешно наливая себе четвертый стакан. Глаза у меня уже косили, я сам это чувствовал, и Председатель разтроился в своем кресле, как Змей Горыныч. - Не хочу я ничего читать, у меня настроение херовое. Меня на хуй послали.
В зале кто-то хмыкнул.
- Дама? - отрывисто спросил Председатель.
- Дама! - с вызовом ответил я.
- Это хуже, - согласился он тоном пониже. - Сочувствую.
- А меня сто тысяч раз на него посылали, - сообщил Дюша Журналист, - и с меня все как с гуся вода. Ишь ты, какой впечатлительный. Хе.
Я посмотрел на него, прищурясь. У меня зрела во рту лексическая гадость, но я, как ни был пьян, все же старался пока сдерживаться.
- За дело хоть послали? - сочувственно спросила Зина.
- А то, - ответил я гордо.
- Ну и дурак, - сказала Ира, и я не нашелся, что ответить.
- Но ты все же что-нибудь прочитай, - обеспокоенно сказал Сан Саныч, - глядишь, и полегчает...
Я с благодарностью посмотрел на него.
Внутренне я ощущал себя персонажем "Девятого вала" Айвазовского. Меня шатало и сносило, но речь пока была еще относительно связной. В том смысле, что причинно-следственные связи пока не рвались (такое тоже бывает). Подумав, я произнес нараспев:
Понимая, что нет в оправдании смысла,
Что несчастья кромешны и выхода нет,
Наши предки писали предсмертные письма,
А потом, помолившись - вовеки и присно -
Запирались на ключ, и к виску пистолет.
- Так, хорошо, - сказал Председатель.
- Ничего хорошего! - испуганно сказал Сан Саныч. - Ты только не принимай это за руководство к действию!..
- Куда мне, - сознался я. - Времена благородных донов прошли безвозвратно.
- "Любовь - это игра, в которой выигравшему достается смерть!" - вдруг процитировал Авраам Иванович, и все сокрушенно закачали головами.
- Ну хорошо, - сказал Председатель, - видишь, как у тебя поднялось настроение! (Я удивленно посмотрел на него.) Читай еще. Импровизируй! Импровизируй, блядь!
Мои собственные слова о благородных донах натолкнули меня на продолжение ассоциации, и я, чуточку меняя текст, нетвердым голосом процитировал:
"Либертарный Дракон несколько раз проклял этих пропойц писателей, которые повадились к нему домой. Приезжают с утра якобы на вычитывание гранок, а потом охнуть не успеешь - уже все пьяны и рубят мебель. Они разбредаются по всему замку, везде пачкают, обижают кошку, калечат соседей и подают отвратительный пример юной драконессе. Потом они разъезжаются по домам, а ты, пьяный до неподвижности, остаешься один на один со своей драконихой..."
- Очень хорошо, - одобрительно сказал Председатель. - Видишь, как полегчало.
И я с изумлением почувствовал, что клубившийся во мне кладбищенский сумрак печальных ассоциаций развеивает настроение, как начинает брезжить сероватый пока свет утренних сумерек, побуждая придвинуться к письменному столу и взять в руки гусиное перо. Великий человек наш Камянов, подумал я. Вот кому бы в школе быть педагогом... а не мне.
Я откашлялся и уже более бодрым голосом прочел:
Ты и в платье как будто нагая,
А когда все покровы сняты,
Сердце падает, изнемогая,
От звериной твоей красоты.
Я ничтожней последнего смерда,
Но храню твоей нежности звон,
Что, быть может, одна и бессмертна
На погосте отпетых времен.
У меня даже восторженно защипало в глазах от последних четырех строчек. У меня так щиплет еще только от двух-трех стихотворений в мире. В том числе от стихотворения самого Председателя об одиночестве, но я ему об этом не скажу, иначе он решит, что я подлизываюсь.
- Да, - сказал он, - а теперь расскажи еше раз, чем ты занимался во время своей поездки в Город-на-Неве. И тебя совсем отпустит.
Чем я занимался в городе на Неве? Да вот этим, по преимуществу, и занимался:
Я рассказал, и всем понравилось. Меня действительно отпустило.
...Идя домой, по дороге я увидел вот что:
Я молча шарахнулся в сторону. Мне понравилось, что книга - в единственном числе.
Вели меня под руки к машине (не к моей. сам-то я вообще прав не имею. никаких. меня возит с собраний по доброте душевной писательница Т.) любезные моему сердцу Сан Саныч, страшный литературный критик Копелиович и великий поэт-прозаик, лидер бывшего ленинградского андерграунда Боб Ханан. Я шел по улицам Иерусалима как царь Давид, то есть, по выражению церковнославянской Библии, "играше веселыми ногами". Сан Саныч, держа меня за руку, сокрушенно прищелкивал языком: "ц-ц-ц!" и повторял слова батраков-алкоголиков из джек-лондоновского "Джона - Ячменное зерно":
- Ну разве можно пить такому человеку?!
Я воспринимал эти слова как комплимент и пытался на ходу приосаниться.
Ханан, державший меня за штанину, приговаривал, когда я попадал ногой в рытвину:
-Хей-хоп, мамочка!
А страшный литкритик, придерживавший меня за задницу, ничего не говорил; будучи непьющим, он лишь брезгливо отворачивался в сторону, когда я на него дышал. Я забыл сказать, что на собрании закусывал зубровку репчатым луком и молодым чесноком. Я люблю соленые огурцы, чеснок и лук. Они так хрупают на зубах. Но это так, говоря между нами, вскользь.
- Дорогие мои, - умиленно говорил я, - я вас всех так люблю. Что вам подарить? На память.
- Что, ты собираешься умирать? Уже? - встревоженно спросил Сан Саныч.
- Нет, может быть, Миша собирается выйти из Союза писателей? - с надеждой в голосе спросил Ханан.
Литературный критик ничего не сказал. Он только вздыхал.
- Когда вас пошлют на хуй... - начал я.
- Тебя! Обрати внимание: тебя, а не нас, пошлют на хуй! - поспешно сказал бывший лидер андерграунда. - Уже послали.
- Меня... - согласился я, точа слезу и сморкаясь в два пальца, как тетя Песя, торговка холодными курицами с одесского базара.
- Ну вот и славно, - заботливо приговаривал Сан Саныч, похожий на бессмертного штурмана Крутикова.
Я посмотрел на него и полез целоваться. Он завертел бородой, уклоняясь. Это натолкнуло меня на воспоминание.
- Я знаю, что я вам подарю, - сказал я. - Я подарю вам Хокусая.
- Хей-хоп, мамочка, - поспешно сказал поэт-прозаик, - обрати внимание, что тебя еще не послали на хуй, тебя только еще собирались послать...
- Нет, - зарыдал я, топая ногами (Сан Саныч торопливо приседал вслед за движениями каждой из них), - послали! Послали!
- Не мы, - разлепил тонкие, плотно сжатые, сиреневые губы непьющий литкритик, - мы тебя никуда не посылали, и я сомневаюсь, что...
- Я это к тому, - перебил его Ханан, - что в очередь за альбомом Хокусая первым стою я!
Он большой знаток и ценитель живописи, наш поэт-прозаик, и дома у него три шкафа забиты альбомами. Нелегально вывезенными из Союза и законно купленными здесь. Есть у него Дюрер и Доре, Дали и еще кто-то на "Д". Даже Брюллов. Вот Хокусая у него только нет.
- ...Да нет у меня альбома Хокусая, - сказал я невнятно, с трудом продираясь сквозь туман воспоминаний и аллегорий.
- Как - нет?! - поразился он. - Ты же сам только что сказал, что...
- Да нет, - досадливо морщась, как эмир Бухарский во время разговора с Насреддином о кастрации, сказал я. - Я имел в виду, что у Хокусая есть такой сон... то есть картина... тыща восемьсот двадцатого года, кажется... Называется "Сон жены рыбака". Я его найду в интернете, распечатаю и подарю вам. Всем. И вы его повесите на стенку.
- Сон?
- Сон.
- И мы его поделим? На троих, - как-то неприветливо сказал лидер андерграунда. - Да?
- Да-а... - неуверенно сказал я.
- Вот теперь, дорогой писатель Миша, - сказал он, помолчав, - я с большим удовольствием и первым посылаю тебя на хуй.
- Нет, вторым, - успел пролепетать я перед тем, как увидел его каменную спину.
...Писательница Т. ссадила меня возле дома, и я полчаса карабкался по сорока ступенькам, ведущим на наш холм. Я все время сползал обратно. Писательница Т., развернула машину, бибикнула и уехала, не прощаясь.
По дороге я размышлял. Почему бы мне не унестись в прошлое и попасть к кровожадным дикарям палеолита, или в пучину мелового моря, или же к чудовищным ящерам и огромным земноводным юрской эпохи? Будь у меня машина времени, может быть, и сейчас я бродил бы в одиночестве по какому-нибудь кишащему безмозглыми плезиозаврами коралловому рифу или по пустынным берегам соленых морей триасового периода. Это куда лучше, чем жить в преддверии Армагеддона, будучи посылаем на хуй близкими людьми. Вот съели бы меня питекантропы на завтрак, мстительно подумал я, тогда бы эти дамы поплакали!
Я вспомнил Тома Сойера и Бекки Тэчер.
Добравшись до спальни и приняв на автопилоте душ, перед тем, как укладываться спать, я опять чуть не разрыдался. В таких случаях я принимаюсь гадать. Если вы думаете, что я умею гадать на картах или на кофейной гуще, то вы ошибаетесь. Я гадаю по книгам, они дают самое верное представление о том, что случилось и еще случится. Я открываю наугад книжку, тыкаю пальцем и читаю. Не было еще случая, чтобы это гаданье подвело меня. У моего ложа на этот раз лежал Эйч Джи Дабл-Ю. Его повести и рассказы всегда действовали на меня успокаивающе. Было три часа ночи. Я зажмурился, открыл том, ткнул наугад пальцем и прочел:
Я храню в утешение два странных белых цветка, засохших и блеклых, с хрупкими лепестками, как свидетельство того, что даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах людей.