читать дальшеНа работе я иногда выпиваю и тогда пою песни и читаю стихи. В стенку, для собственного удовольствия. Сотрудники русского языка не понимают, но к моим чудачествам привыкли и относятся к ним с пониманием. В эти моменты они почему-то называют меня - РаспутИн. Посетители интересуются: "что это за вой?" - "О, это РаспутИн". - "Какие изящные крики доносятся из той комнаты!.. Кто это?" - "Это РаспутИн. Он выпил и теперь наизусть цитирует этого... Солженичкина". (В тот момент я цитировал стихи Чичибабина, но для них это одно и то же.) - "У вас учреждение или сумасшедший дом?" - "У нас русский РаспутИн тоскует по полярным лисицам". - "Понятно. У меня тоже бабушка была из Могилева и тосковала по казакам". Новые посетители стали ко мне обращаться "господин РаспутИн", искренне полагая, что это моя фамилия. Некоторые профессора и академики, входя в кабинет и желая, видимо, сделать мне приятное, начинают петь козлиными голосами искаженный до неузнаваемости текст "Расцветали яблони и груши", чем приводят меня в исступление. Вспоминаю, как, когда мы только приехали в страну, нас пригласили на общественный новогодний банкет, устроенный министерством абсорбции в честь новых репатриантов. Целый час нас мучили тем, что дирекция учреждения хором исполняла на сцене "Подмосковные вечера", слова которых она не помнила и всячески перевирала, полагая, кажется, что, приехав из России неделю назад, мы уже скучаем по этой песне. Потеющие от волнения и доброжелательности администраторы не могли взять в толк, отчего зал не подпевает. Я стоически сносил пение и терпеливо ждал основной части банкета, и оказался кругом не прав, потому что, когда пытка музыкой кончилась, нам подали чай, какие-то хрустящие мучные палочки и сладкий сироп. Бормоча русские слова, я надел пальто, и мы пошли домой, на нашу съемную квартиру. Больше ни на какие бесплатные общественные мероприятия, устраиваемые государством, я не ходил.
Одно время ко мне зачастил за консультациями американский профессор. Работая в моем архиве, я обратил внимание на то, что многие американские профессора - большие специалисты по узким темам и классно в них разбираются, но девственно невежественны во всем, что выходит из круга из узкопрофессиональных интересов. Мой профессор был первым в мире специалистом по истории аптек в городах Нижней Галилеи. Что ему, жителю Техаса, нижнегалилейские аптеки? Но вот поди ж ты. Всякий раз, выказывая свое расположение ко мне, он спрашивал, входя в комнату, правда ли, что печи в Петербурге топят чукотским кизяком. Видимо, ему нравилось приобщение к русской культуре. Я отвечал - разумеется; потом доставал бутылку, мы с ним выпивали (перед тем, как опрокинуть в глотку стакан, он нюхал его, морщась, как профессор Хансен в "Осеннем марафоне"), потом я подыскивал ему материал для очередной статьи, и, выпив по второй, пускался в воспоминания: как году в восьмидесятом я, стоя в самом хвосте многокилометровой очереди в единственную городскую баню, располагающуюся в Эрмитаже, познакомился с Троцким; как после рабочей недели выезжал на дачу под Выборг на тачанке, запряженной четверкой гнедых; как, служа в советской армии в самом конце войны, под Кенигсбергом, расстрелял четырнадцать офицеров генштаба и возглавил Октябрьское вооруженное восстание на Красной Пресне; как мой дедушка, отсиживая в Гулаге по приговору пятьдесят четыре года строгого режима, сперва ходил с рогатиной на полярного медведя, а потом прямо на Колыме защитил докторскую диссертацию и был приглашен в Кремль Николаем Вторым на торжественное вручение нобелевской премии мира Бродскому. Профессор, выпивая очередной стакан, морщился и сочувственно кивал. В конце концов, к моему ужасу, я понял, что он верит каждому слову. Тогда, просто от испуга, я ляпнул, что являюсь внебрачным братом В.И.Ленина, и тут он присвистнул - я подумал сперва, что от недоверия, но оказалось, что от восторга. Профессор был страшным леваком, как многие выпускники Гарварда, и после обнародования такого неожиданного факта моей биографии зауважал меня еще больше. Скажи, дружище, - проникновенно шепнул он мне как-то, - я слышал, что ты соблазнил царицу... - Я вспомнил "Иван Васильевич меняет профессию" и ответил цитатой из Бунши-Яковлева: "нет, это меня царицы соблазняли". Некоторое время я не мог понять, при чем здесь царицы; в конце концов стало ясно, что придворный старец Г.Е.Распутин и я в его глазах - одно целое. Потому что у нас у обоих борода. Тогда я рассказал ему старый советский анекдот про чукчу, побывавшего делегатом на ХХV съезде КПСС и рассказывавшего в стойбище, что "Карл Маркс и Фридрих Энгельс - не муж и жена, а четыре совершенно разных человека", - но он не понял. В ходе нашего общения профессор написал штук тридцать статей про аптеки Нижней Галилеи, пользуясь раскопанными при моем участии в архиве документами, и, рассыпаясь в благодарностях, убыл домой в Техас, где он преподает в колледже и где давно уже с нетерпением ждут его любимые студенты, в будущем - такие же узкие специалисты, как он.
И вот сегодня я получил от него письмо - приглашение на свадьбу его дочери Мери. Содержание было трогательным (меня ожидал специально заказанный хор балалаечников и стриптиз с негритянками), адрес был написан правильно, а в графе "кому" стояло: "Господину РаспутИну".
- Что это за хуйня? - подозрительно спросила моя жена, сверхъестественным нюхом своим вырвав из контекста только фразу с негритянским стриптизом. - Кто этот РаспутИн?
- Это я, - гордо, но с некоторой опаской ответил я.
Софа так удивилась, что даже ничего не сказала. Глаза ее округлились, и рука потянулась к мухобойке.
- Это так же верно, как и то, что ты - Александра Федоровна, - дрогнувшим голосом, поспешно заметил я.