И, представьте, тесно не было
Нам за крошечным столом.
(Из Визбора)
Нам за крошечным столом.
(Из Визбора)
Одну страницу дневника назад я писал уже, что получил от LaTess в подарок книгу Аксенова - его последний роман.
читать дальшеЯ мало что помню из эпохи шестидесятников, которой и которым роман посвящается. Если быть пунктуально привязанным к терминам, то шестидесятых годов я не помню вовсе - когда они закончились, мне было лет семь. Помню семидесятые - в основном отрывочно отвратительно школьное, ликующе летнее, первые прочитанные книжки пополам с доверяемым взрослыми самиздатом; и еще рассказы бабушек о тридцать седьмом, дедов - о войне, и тети Ули - о дружбе с Анной Андреевной. Еще помню литературный клуб при ленинградском Дворце пионеров - бывшем Аничковым. Наш руководитель Рудольф Михайлович заставил меня написать мой первый рассказ. О чем я мог его написать? Конечно, о войне - по дедовым воспоминаниям. Мне пришлось зачитывать его прилюдно, в огромном гулком зале, за громадным столом. С тех пор я ненавижу публичные читки, и никогда не принимаю в них участия - разве что как слушатель. В относительный разум я пришел только к началу восьмидесятых (что не помешало мне уже тогда чувствовать себя дураком). Тем не менее, я - через родителей и их друзей - всегда причислял себя именно к шестидесятникам; ну, вектор движения и ударение по жизненным интересам было такое. Не знаю уж, имел ли я на это формальное право.
Я читаю эту книгу... не могу сказать "ах", не могу сказать - с восторгом. Я читаю ее с ностальгией по времени, в котором еще не осознавал своего "я". Страницы темно-синей серии "библиотека поэта", дедова табакерка, в сорок пятом вытащенная им из куртки убитого немецкого мотоциклиста, старый автобус из последних послевоенных, загнанный в тупик недалеко от нашего дома; пыжиковые шапки и галоши, рассказы о последнем майском дне 37-го, о студенческих сборищах пятьдесят седьмого, первые читанные кем-то вольные (невозможно вспомнить - чьи, искренние, но плохие) стихи у подножья памятника Пушкину, первые бобинные магнитофоны - роман Аксенова напомнил мне все это разом. Сижу, читаю, бормочу, вздыхаю. "И кружил наши головы запах борьбы,/ со страниц пожелтевших стекая на нас". Да, именно так.
Масса фотографий молодых поэтов, писателей, художников. Некоторых узнаю. Рождественский, Высоцкий, Евтушенко, Вознесенский, младший Тарковский, Ахмадулина, Эрнст Неизвестный, Окуджава.
Все герои книги - реальны, все события - подлинны. Изменены только некоторые имена, но изменены так, что их всегда можно узнать. Это забавная головоломка, маленький тест на знание литературных и общественных реалий того времени. Я угадал почти все имена и цитаты. Кое-что было в новинку.
Я бы вот по-прямому бы посоветовал бы товарищу Тушинскому держаться в рамках, не ловить сенсацию за какую-то мокрую юбку нечистоплотного качества, не подлаживаться к обывательскому ширпотребу, воспарять надо, а не огородами пробираться! А вам, Эр, советую под наше гордое знамя вставать, а не под свое собственное единоличное притираться, не созвучное с эпохой! Все! Идите на место! Садитесь!
...Поэтам он стал впаривать образец для подражания, застрявший в башке еще со времен шахтерской юности: "Это был настоящий пролетарский поэт, Павел Махиня, не какой-нибудь обывательский, буржуазный. Весь Донбасс вдохновлял своими стихами:
Рабочий класс - большая сила!
Он добывает нам углей.
Когда отчизна попросила,
Трудись для родины смелей.
...Бровастый Брежнев один пребывает в несколько фривольном расположении духа. Ему и поручено поздравить с праздником присутствующих женщин, которых в этом зале раз-два и обчелся. "Дорохые тоуарыщи жэншыны!" - с добрым некоторым юморком произносит большой любитель женщин. А почему "товарищи", а не "товарки", думает Антоша Андреотис. Ведь есть же у этого слова женский род: любой товарищ может заглянуть в словарь Даля и убедиться. После на трибуну взлетает поэтесса, товарка Шенвеленкова. Бойко, по-комсомольски она приветствует руководитеолей партии и правительства, заверяет в искренности чувств, обещает дальнейшие успехи. Засим начинает читать отрывок из своей эпохальной поэмы "Мой друг":
Когда нежданная беда
Гремит над головою громом,
Как пережить? Бежать куда?
Бегут - к секретарю райкома!
Бегут, распахивая двери
Не в кабинеты, а в сердца.
Здесь успокоят, здесь поверят,
Здесь разберутся до конца.
Параллельно, по ходу чтения, всплывало из совсем другой книги:
Они ходили среди нас с руками по локоть в крови, с памятью, гноящейся невообразимыми подробностями, с придушенной или даже насмерть задавленной совестью, – наследники вымороченных квартир, вымороченных рукописей, вымороченных постов. И мы не знали, как с ними поступать. Мы были молоды, честны и горячи, нам хотелось хлестать их по щекам, но ведь они были стары, и дряблые их, отечные щеки были изборождены морщинами, и недостойно было топтать поверженных; нам хотелось пригвоздить их к позорному столбу, клеймить их публично, но ведь казалось, что они уже пригвождены и заклеймлены, они уже на свалке и никогда больше не поднимут головы. В назидание потомству? Но ведь этот кошмар больше никогда не повторится, и разве такие назидания нужны потомству? И вообще казалось, пройдет год-другой, и они окончательно исчезнут в пучине истории и сам собою отпадет вопрос, подавать им руку при встрече или демонстративно отворачиваться...
Но прошел год и прошел другой, и как-то неуловимо все переменилось. Действительно, кое-кто из них ушел в тень, но в большинстве своем они и не думали исчезать в каких-то там пучинах. Как ни в чем не бывало, они, добродушно бранясь, вылавливали из солянки маслины, спешили, прихрамывая, по мраморным лестницам на заседания, азартно мотались по коридорам высоких инстанций, размахивая списками, ими же составленными и ими же утвержденными. В пучине истории пошли исчезать черные эпиграммы и кровавые легенды, а герои их, утратив при рассмотрении в упор какой бы то ни было хрестоматийный антиглянец, вновь неотличимо смешались с прочими элементами окружающей среды, отличаясь от нас разве что возрастом, связями и четким пониманием того, что сейчас своевременно, а что несвоевременно.
И пошли мы выбивать из них путевки, единовременные ссуды, жаловаться им на издательский произвол, писать на них снисходительные рецензии, заручаться их поддержкой на всевозможных комиссиях, и диким показался бы уже вопрос, надо ли при встрече подать руку товарищу имяреку. Ах, он в таком-то году обрек на безвестную гибель Иванова, Петрова и двух Рабиновичей? Слушайте, бросьте, о ком этого не говорят? Половина нашего старичья обвиняет в такого рода грешках другую половину, и скорее всего, обе половины правы. Надоело. Нынешние, что ли, лучше?
Не суди и не судим будешь. Никто ничего не знает, пока сам не попробует. Нечего на зеркало пенять. А паче всего – не плюй в колодец и не мочись против ветра.
Потому что страшно. И всегда было страшно. С самого начала.
Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной все. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность. Эта тварь представлялась мне рудиментом совсем другой эпохи. Или совсем других условий существования. Ты перешел улицу на красный свет – и тварь откусывает тебе ноги. Ты вставил в рукопись неуместное слово – и тварь откусывает тебе руки. Ты выиграл по облигации – и тварь откусывает тебе голову. Ты абсолютно беззащитен перед нею, потому что не знаешь и никогда не узнаешь законов ее охоты и целей ее существования. У кого-то из фантастов – то ли у Ефремова, то ли у Беляева, – описан чудовищный зверь гишу, пожиратель древних слонов, доживший до эпохи человека. Человек не умел спастись от него, потому что не понимал его повадок, а не понимал потому, что повадки эти возникли в те времена, когда человека еще не было и быть не могло. И человек мог спастись от гишу только одним способом: объединиться с себе подобными и убить...
И та, и другая книги написаны разными авторами, в разное время, но об одной и той же эпохе. Иногда, слушая рассказы старших, я думал - хорошо, что я тогда не жил. А иногда - наоборот. Хотя, очень может быть, - если бы жил, то не выжил. Зато с какими бы людьми познакомился!
Впрочем, пустое.
И вот эта песня - тоже о том времени. Это уже третий автор. Надежды маленький оркестрик.
По прекрасному Чюрленису,
Иногда - по Остроухову,
Мчались мы с одной знакомою
На машине "Жигули".
Заезжали в Левитана мы,
В октябри его пожухлые,
Направлялись мы к Волошину,
Заправлялись как могли.
По республике Цветаевой,
Через область Заболоцкого
С нами шла высоковольтная
Окуджавская струна.
Поднимались даже в горы мы,
Покидая землю плоскую,
Между пиком барда Пушкина
И вершиной Пастернак.
Некто Вольфганг Амадеевич
Слал нам ноты из-за облака,
Друг наш Николай Васильевич
Улыбался сквозь туман.
Слава Богу, мы оставили
Топь софроновскую побоку,
И заезжий двор Ошанина,
И пустыню Налбалдян.
Между Грином и Волошиным
На последнем переходе мы
Возвели шатер брезентовый,
Осветив его костром.
И собрали мы сторонников
Рифмы, кисти и мелодии,
И, представьте, тесно не было
Нам за крошечным столом...
Не знаю, были ли хорошо знакомы между собой три москвича (наверное, были); но, если даже и не были, то уверен - за крошечным столом, друг с другом им никогда не было бы тесно.
Мне очень хотелось бы, чтобы те мои читатели, кто каким-то образом ассоциирует себя с шестидесятничеством как явлением (не могу подобрать другого термина), эту книгу прочли.
Натела, *Reader*, Рустамыч, Снарк, Турмалин (непременно с папой! Папе понравится), да и все другие люди доброй воли, как говорил герой того же Василия Павловича - правда, в совсем другой книге.
Ася LaTess, спасибо еще раз.
Пойду показывать роман местным писателям, но из рук выпускать не буду, иначе его непременно зажилят поэты.