[libdragon]

Страшный литературный критик Миша Копелиович, которого все боятся, относится ко мне с большой симпатией. Я стараюсь отплатить ему тем же, и, когда разливаю за столом водку, всегда пытаюсь налить ему больше, чем другим, каждый раз забывая при этом, что пить ему категорически нельзя: у него сахар, давление и так далее.
Вчера мы так славно посидели, обсуждая всякие приятные вещи, вроде скорого выхода в свет очередного альманаха нашей писательской организации, и так славно выпили, и единственным трезвым среди присутствующих был страшный литературный критик. Я посмотрел на него - он сидел такой грустный, понурый, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям - желудку, печени, селезенке и прочему; мне стало его так жаль, что я прослезился и решил его немедленно утешить, сделать ему что-нибудь приятное. И я запел песню, чего никогда не делаю на трезвую голову. Это была песня Щербакова. Пел я ее без аккомпанемента гитары, потому что никто не удосужился ее принести. Голос у меня, как говорит Жванецкий, противный, вдобавок есть проблемы со слухом, но я очень старался и даже жестикулировал, махал руками, качался из стороны в сторону и делал вид, что я аристократ и у меня в глазу монокль. В моем представлении, это немного походило на ту сценку из знаменитой детской повести, где Незнайка учится петь.

Вот эта песня, можете ее послушать (слава Богу, уже не в моем исполнении) :
www.moskva.fm.s1.hideme.ru/artist/михаил_щербак...
L'HOMME A LA MOTO
Заносчив был угонщик мотоциклов, виртуоз,
его не зря учили в колледже.
Не спорь, бывало, с ним, когда погода хуже слёз
и настроение такое же.
Чины строптивому не указ и гости с музыкой нипочём.
Сама природа нажать на газ велит ему, чуть что не по нём.
Он прерывает вальса тур, вытягивается как тетива -
и, взяв партнёршу за маникюр, такие ей говорит слова:
«Мадам, вы знаете мой серьёз. И пусть даже вам захочется
иметь охапку лиловых роз не позже, чем через полчаса.
Я выполню, что прикажете. Но если ногти свои, мадам,
ещё вы хоть раз намажете - ничто уже не поможет вам!»
Сказавши так и сделавши поклон - среди колонн
застывшим молодцам и девицам,
выходит наш угонщик ровно вон, а выйдя вон -
берёт ближайший «харлей дэвидсон».
Колодки вынув из-под колёс и пломбы перерубив сплеча,
чужую технику виртуоз приводит в действие без ключа.
Мотор искрит, подымая вой, подобно молниям и громам, -
и мчится с грохотом наш герой по всем семи городским холмам.
Взлетает в гору он соколом, зигзаги чертит по гололёду,
огонь и холод в себе самом смешав, как греки вино и воду.
Несётся под гору он стремглав, стучит на выбоинах чечётку,
восторг и сумрак в себе смешав, как россияне вино и водку.
Когда же тормозит он, чтобы выкурить «косяк»
и приложиться ко флакончику, -
из воздуха является фургон о трёх осях
и прицепляется к угонщику.
Снаружи смотрится не весьма, кибитка так себе, сорт второй.
Зато внутри, чума не чума, но пир на сорок персон горой.
Как будто конкурс на лучший тост увлёк и греков и россиян -
и тосты их достигают звёзд, к немалой радости марсиан.
Готов к полёту фургон-фуршет, но постовым не видать улова.
Не потому что зелёный свет, а потому что нет никакого.
И рейс как будто не грузовой, кому - ухабы, кому - услады,
и до конечной от узловой - как до Московии от Эллады...
Во славу кубка и мундштука - отрава пьётся, дымится зелье.
Не потому что без них тоска, а потому что от них веселье.
Пускай не раут, скорей дебош, ни протокола, ни фонограммы...
Но кавалеры изящны сплошь, и дамы тоже... мечта, не дамы!
Лишь две - ни то ни сё, из тех, что ночью не едят
и чтут порядок, как религию.
Они случайно здесь и веселиться не хотят,
хотят в Эльзас и Лотарингию.
Скулят: «А можно нам в Эльзас?» Нельзя-с.
Не сломишь виртуоза и к шаблону не сведёшь,
его не зря лечили в клинике.
«Приехали! - кричит. - Вали на волю, молодёжь,
гони прогонные полтинники!»
Затем, столкнув балаган с холма, он деньги (счётом до сорока
монет) несёт, зима не зима, к воротам спящего цветника.
Минуя диспуты о цене, вручает сторожу, что принёс,
и требует: «Упакуйте мне вон ту охапку лиловых роз!»
...Какой длины ни задай полёт, обратный - кажется, что длиннее.
А тут и утро уже вот-вот, и утро вечера мудренее.
Герой в седле, и сухим огнём, который пепла не оставляет,
ещё горит ретивое в нём. Но догорает и остывает.
Уже, куда бы ни мчал его стальной дракон со стеклянным оком,
повсюду кончилось торжество - и ничего, кроме чёрных окон.
И - сколь сердито бы наш пилот ни думал: «Мы, мол, ещё покажем!» -
он не парит уже, но плывёт. И доплывает вполне погасшим.
Потом под окнами, пуст и вял, дымит он зельем и пьёт отраву.
Дракон становится, где стоял. Цветы лилово летят в канаву.
Страшный литературный критик хотел мне удружить, поэтому слушал очень внимательно, он вслушивался просто изо всех сил и выглядел вот так:

Когда я закончил (я не сбился ни разу, что случается только с пьяных глаз), он сказал:
- Миша, я старый человек. Я не понял, о чем эта песня.
- Я тоже не понимаю, о чем эта песня, - с вызовом сказал я, - я просто ей наслаждаюсь, и всё. Классная вещь, а?
- Да, очень изящная, - неожиданно легко согласился он, - даже в вашем исполнении.
И я так обрадовался, что полез к нему - наливать водку, в очередной раз забыв, что ему нельзя.