...Бог сохраняет всё: особенно - слова
прощанья и любви, как собственный свой голос.
Из Бродского - "Памяти Ахматовой"
В Иерусалиме, в Доме Ури Цви Гринберга (Яффо, 34) состоялся вечер памяти Анатолия Якобсона "Литературная дуэль: Пушкин-Мицкевич". Вечер подготовил Владимир Гершович, вел вечер Игорь Губерман. Участвовали Юлий Ким и Владимир Фромер.
Из объявлений
прощанья и любви, как собственный свой голос.
Из Бродского - "Памяти Ахматовой"
В Иерусалиме, в Доме Ури Цви Гринберга (Яффо, 34) состоялся вечер памяти Анатолия Якобсона "Литературная дуэль: Пушкин-Мицкевич". Вечер подготовил Владимир Гершович, вел вечер Игорь Губерман. Участвовали Юлий Ким и Владимир Фромер.
Из объявлений
Чем человек необычней для знакомых (не обязательно для близких и друзей), тем быстрее его имя обрастает легендами и мифами. читать дальшеО Якобсоне, которого хорошо знавшие его звали (и до сих пор зовут) просто "Толя", написано и сказано так много, что мне просто не хотелось бы заводить пластинку еще раз. Благо, если бы я сам был с ним знаком; так ведь нет. Конечно, еще в детстве я, подобно многим другим, слышал о какой-то неуловимой "Хронике текущих событий", за бюллетенями которой соответствующие инстанции вели безостановочную, изнурительную охоту. По "Радио Свобода", сквозь истерический вой глушилок, время от времени доносились сообщения, что очередного подпольного редактора этого издания арестовали, но не успели еще посадить, как новый выпуск "Хроники" уже вышел в свет, его читают, перепечатывают на машинках и переписывают от руки, распространяют - и охота на очередного, теперь уже совершенно неизвестного, редактора возобнавлялась. Дальше все шло по безнадежному кругу. Это какие-то неуловимые мстители, с ужасом и определенной долей восхищения, вполголоса говорил мой глубоко партийный дед, треща трофейной трубкой и хрустя развернутой "Правдой". "Правду" выписывать он был обязан, как член партии, состоявший в ней еще с начала тридцатых годов, - и он ее выписывал, и читал от корки до корки ежедневно, это стало условным рефлексом, и он следовал ему даже когда после второго инсульта окончательно впал в маразм - но и тогда держал перед глазами развернутую газету, часами, безмолвно, и мы не сразу обратили внимание на то, что иногда он держал ее вверх ногами...
Вот я вырос, и прошли десятки лет, я приехал жить в Иерусалим и познакомился с бывшей женой человека, издававшего когда-то "Хроники", - и, познакомившись, сразу вспомнил деда, и воняющую, чадящую трубку, окутанный дымом кабинет, и детские воспоминания накинулись на меня с такой силой и с таким улюлюканьем, как мой собственный внук кидается на меня при встрече. Я хочу сказать, что я чуть не полетел вверх тормашками, воспоминания почти опрокинули меня. Опять же, не имея никакого особого права писать о Якобсоне, потому что все самое, уверен, важное написано до меня людьми, знавшими его лично, я все-таки не удержусь. Ведь те тонны времени и эмоций, что я провел и испытал в квартире Майи Улановской, где Толя когда-то жил, писал, пил, спорил, те сотни часов наших с Майей разговоров, и то, что, идя к ней, ступая в подъезд, всегда сперва проходил я мимо того бомбоубежища, где она нашла его однажды повесившимся на собачьем поводке - разве прошло все это впустую, кануло в ватную тишину беспамятства, разве не стоит оно того, чтобы черкнуть по нему хотя бы краем сознания, зафиксировать? Для чего? Не знаю. Но, сдается мне - стоит. Я пишу сейчас это вовсе не для того, чтобы опубликовать впоследствии некий новый материал, связанный с именем Якобсона; нечего тут опубликовывать. Пишу я это для тех, кто знает Майю и для тех, кто ее не знает, но читал в сети ее книги и материалы о ней, для тех, кто знает, кем был Якобсон, и для тех, кто впервые слышит ставшее легендарным его имя. Для того и ссылки готовлю. Потому что ничего не должно пропасть, это мое глубокое внутреннее убеждение. Всё для вечности, всё для победы (какой победы? победы чего? так всплыло. ну, неважно).
Он был красивый человек. Красивый, умный, талантливый. С потрясающим чувством юмора. Он прекрасно писал и знал наизусть миллион стихов. По профессии - историк, по умению излагать мысли и чувства - писатель, по призванию - философ. Такой это был человек... Что можно сказать о человеке, когда ты его в лицо не видел? Я только то увидел, что его очень любили.
Вот Марина, жена Левы Меламида, нашего литератора и бывшего редактора "Вестей", была на том вечере, куда и меня позвали, и написала по его следам хорошую статью о покойном Толе, и озаглавила так, что кое-кто лишь за ухом почесал: "Пьющий рыцарь". Но, по сути, де-факто и де-юре, все верно - Якобсон был рыцарем, и был он пьющим. Как заметил Губерман, этот вечер проводивший, - пьщим всегда, где, с кем и сколько только можно. Но в заголовке статьи чувствуется какое-то нутряное противопоставление терминов: с одной стороны - рыцарь, а с другой - пьющий. Что, рыцарю не положено сильно выпивать? где это сказано и откуда такое противопоставление вообще взялось? чей имидж оно нарушает? Дон Кихота? Якобсона? Никогда. А статья хорошая, сами почитайте:
www.zman.com/news/2010/05/07/73935-print.html
И вот эти материалы о нем почитайте, если есть охота. А нет, так и не читайте, никто не неволит. Просто мне нравится, когда люди о разных интересных вещах узнают больше. Если я узнаю что-то новое (для меня, по крайней мере), то сразу же тороплюсь рассказать и другим, надеясь на понимание. Если же люди ленивы и нелюбопытны, как я, то это их и мои проблемы. Но не будем менторствовать, лучше почитаем. Там, идя по ссылке, можно увидеть другие, самые нужные ссылки - и на мемориальную страницу Якобсона в сети, и на сайт бостонского издательства, выпустившего книгу, сборник, посвященный его памяти:
memo-projects.livejournal.com/114279.html
И этот спорно-скандальный материал, из-за которого сдуру перессорились десятки талантливых литераторов в разных странах мира, почитайте тоже, потому что, вообще-то, это хороший материал:
newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=2223
Вечер вел Губерман, я сказал уже об этом. В первом ряду сидели Майя с сыном Сашей. Доктор трех наук и профессор четырех университетов Александр Якобсон удивительно похож на отца. Внешне и интеллектом, но никак не привычками. Сын не то что не пьет и не курит, он и от женщин немножечко шарахается. Это поразительно, учитывая, что Толя, по слухам, впрочем вполне откровенным и озвученным на вечере во весь голос свидетелями, был большим женолюбом. Майя все это слушала и, наверное, слегка дергалась. Это мои домыслы, я-то сидел сзади и не видел наверняка, но я себе представляю. Я бы сел с ней рядом, но мне занял место Председатель - почетное место рядом с собой, в центре зала. И я только подошел к Майе, успокаивающе погладил по плечу и сказал, что все будет хорошо. Сказал я это потому, что Майя в начале вечера очень дергалась. Она ненавидит и боится публично выступать (как и я, в этом мы схожи), а тут ей должны были предоставить (и предоставили) первое слово. Все-таки - жена, все-таки была знакома с покойником с юности; познакомились они вскоре после того, как Майя вышла из лагеря. Майя просто вся черная была, давление поднялось, наверное, у нее тряслись руки, вот я и подошел и погладил ее по плечу; не скажу, правда, что это ее сильно успокоило. Я бы там и сел, рядом с ней, но Председатель угукал, гугукал и бибикал сзади, показывая толстым пальцем на свой черный бювар, который стоял у него под сиденьем, между ногами. Если Председатель, дай Бог ему здоровья, приходит на общественное мероприятие, то, значит, у него всегда есть с собой бювар, а если есть бювар, то, значит, в нем всегда есть литр. А раз есть литр, то куда я денусь, меня к нему притягивает, как магнитом. Мы обычно начинаем выпивать прямо во время выступлений ораторов, задолго до перерыва. В перерыве мы только продолжаем.
А Майя все-таки дергалась, как птичка, и я с виноватым сожалением покинул ее и пошел сидеть назад. Было очень много выступлений, говорили разные писатели, и поэты, и философы, и барды пели, и Ким тоже, и еще вышло несколько ветеранов диссидентского движения, и их я прослушал с особенным интересом. Рядом с Губерманом, на месте ведущего, сидел какой-то могучий человек с зеркальной лысиной, похожий на нацистского преступника Ивана Демьянюка, и все время завистливо принюхивался к нашему бювару, и умильно на меня посматривал, и я скорчил ему козью морду - ненавижу, когда норовят сесть на хвост; а потом выяснилось, что это знаменитый Павел Литвинов, о котором если вы ничего не знаете, то тогда вы, извините, вообще ничего не знаете.
Я сделал кучу фотографий, и все они оказались, разумеется, как говорит моя жена, дрек-мит-феферского качества. Я вот отобрал пару-тройку относительно пристойных, сейчас покажу.
Это Игорь Миронович говорит о Якобсоне, о его умении выпить, о его любви к науке, литературе и женщинам. Как положено настоящему писателю, о чем бы и о ком бы Игорь Миронович ни говорил, он говорил о себе. Так, упоминая тот несомненный факт, что Якобсона очень любили женщины, Губерман прибавил: "...когда-то и я был сластолюбец, а теперь, состарясь, превратился в сладкоежку".
Рядом сидит Литвинов.
А это те же и Майя, читающая вслух отрывок из своих мемуаров, из той части приложения к ним, которые связаны с воспоминаниями о Якобсоне пятидесятых годов.
(Вот заодно, если кому интересно, - зафиксированная на магнитофоне и расшифрованная потом беседа Майи с Якобсоном на темы участия их в диссидентском движении и последующего приезда в Израиль: )
www.jewniverse.ru/biher/Ulanovskaya/prilozhenie...
В перерыве мы все сидели за большим столом на кухне. Нужно сказать, что стол этот не простой, и кухня не простая, и само помещение, где такие вот мероприятия часто проходят, тоже не совсем обычное. Дело в том, что вечер памяти проходил там же, где проходят и презентации очередных выпусков "Иерусалимского журнала", и вечера встреч поэтов, переводчиков, художников, музыкантов, проводятся в доме-музее Ури-Цви Гринберга, - был такой поэт яростного вполне накала и большого таланта, но писал он на иврите, поэтому сейчас речь не о нем.
В общем, сидели мы все рядом и пили водку - Игорь Миронович, Юлий Черсанович, Борис Исаакович, а прочих я по отчествам не помню, да и не знаю я их отчеств, хотя это вполне известные, уважаемые, знаменитые даже люди, - но я к ним всегда только по именам обращаюсь, это здесь у нас в стране такое официальное вполне обращение. Юлий Черсанович рассказывал разные удивительные вещи из старых героических эпох, и хотя многие из них мы уже знали, все равно все слушали с неослабевающим интересом. Но водки было много, всяких сортов, а закуски, наоборот, было мало, - можно сказать, совсем не было, - поэтому все как-то очень быстро надрались и стали друг друга задирать. Кто-то, из знавших Якобсона лично, полез целовать Председателя, и тот все время брезгливо сплевывал; заметив это, целовальник сказал: "да ты не стесняйся, вот когда ты помрешь, я тоже вечер в твою память проведу, так трогательно о тебе говорить буду – ты пальчики оближешь!" На что Председатель вздохнул и сказал: "Дожить бы…" А между этой мощной кучкой - Миронычем, Черсанычем и Исаакычем – затесался совсем незнакомый мне человечек, который все время молчал и пил на халяву. Мне это сразу не понравилось, но сперва я только глядел на него в упор, хотя он старательно не реагировал. А потом, чувствуя приближение блэк-аута, я сказал ему как можно вежливей: "Милостивый государь, позвольте вам выйти вон!" Все очень удивились и замолчали. Человечек облизал рюмку, почмокал. И только после этого поднял на меня глаза. И вдруг спросил писклявым голосом:
- А сколько у тебя книжек выпущено, слышь, ты, интересно было бы знать!
- Пять книжек у меня выпущено, а хули? – спросил я, и почувствовал, что у меня зачесались кулаки. К сожалению, я носитель довольно редкого и вполне неприятного качества: когда я выпиваю, то резко мрачнею, и если в компании есть хоть один человек, который по каким-то причинам мне неприятен, меня мгновенно начинает тянуть на агрессию. Это отвратительное качество, но я как бы не знаю, как от него избавиться, разве что не пить вовсе, что, разумеется, совершенно исключено.
- …Пять книжек, а хули?
- А у меня – восемь! Восемь, – с победным видом сказал человечек и даже показал на пальцах обеих рук, что вот у него восемь книжек выпущено, не семь и не девять, а именно восемь, что в любом случае больше, чем пять, так что хули.
- А об чем ты пишешь, хотелось бы знать, - сказал я, сдерживаясь изо всех сил.
- Я пишу об спорте, - сказал человечек и гордо огляделся.
- Ага, - сказал я, - об спорте он пишет… "Проблема пола у спортсменов-импотентов", - так тема твоя, наверное, называется?
- Ребята, ребята, - обеспокоенно сказал Юрий Черсанович и положил мне на плечо гриф своей гитары, - вы что? Все хорошо…
- А хули он?.. – сказал я. – Ты его знаешь, что ли? Что это за хрен моржовый?
Юрию Черсановичу было явно как-то неудобно за меня.
- Конечно, знаю, - ответил он. – Это же Витя П., главный тележурналист по спорту в Госкомитете Молдовы… Большой друг Израиля, между прочим. Можно даже сказать, в этом Госкомитете – единственный… Мы его специально пригласили, чтобы он написал репортаж о вечере памяти Якобсона.
- В спортивном ключе? – вяло сказал я. Мне стало дико неудобно. Я покраснел. Меня даже бросило в жар.
- Прозаику больше не наливать, - распорядился Председатель, с облегчением почувствовав в моем настроении перемену. Все время перепалки он держал свою пудовую руку с буграми бицепсов и трицепсов у меня на колене, чтобы предотвратить неизбежное.
- Мужик, а мужик, - искательно сказал я, - ты на меня не обижайся, это у меня бывает, всплеск такой немотивированной агрессии… Извини, ради бога.
- Ну почему – немотивированной, - сказал обозреватель, - тут у вас все время войны, взрывы, ракеты летают, так и свихнуться можно, так что это агрессивность не немотивированная, а как раз мотивированная, просто загнанная внутрь и время от времени прорывающаяся. В самых неподходящих случаях, между прочим. Но я все понимаю, так что все в порядке… Давай выпьем.
- Налейте прозаику выпить, - распорядился Председатель, и мы выпили, и все успокоились, хотя нужно сказать, что Игорь Миронович до самого конца перерыва посматривал на меня странно. А потом все поднялись и пошли в зал.
А самое интересное я забыл вам сказать, хотя именно с этого и следовало начать повествование о вечере.
Дело в том, что я почему не считаю, что имею права писать о Якобсоне? Потому что я не только его не знал, но и наткнулся этим вечером на творчество совершенно другого человека, а как наткнулся, так и просидел все второе отделение с открытым ртом, уже совершенно не слушал, что там говорили о великом покойнике. Хотя выступали замечательные писатели, тот же Эли Люксембург и Володя Фромер, например, я их совершенно не воспринимал. Я сидел рядом с Председателем и сперва вертел головой, переживая свой позор, и случайно покосился налево, где сидел какой-то прозаик, приехавший из Америки специально на этот вечер. Хотя он на вечер приехал специально, но тоже совершенно не обращал внимания на происходящее вокруг. Он читал какую-то книгу, держа ее у себя на коленях. И я, с полстраницы, тоже стал читать эту книгу.
"…его использовали, но разве он не дал для этого повода? Над чем он, в сущности, глумился? Над единобожием? Монотеизмом? Примитивностью теорий? Или над самим усилием интеллекта понять мир, свести к одной причине бесчисленные начала? Ему был дорог глумливый тон сам по себе".
"…Мне открылось загадочное свойство художественной прозы: в ней невозможно лгать. Можно солгать в поэзии, философии, статистике, кино, музыке, науке, но не в прозе. Автор может стараться быть честнее, умнее, интереснее, чем он есть, а проза его выдаст. Он может обмануть в письмах, в дневниках, в поступках (и очень даже часто – в поступках, и героических, да), в предсмертной записке, но в прозе он весь, как на ладони. Он искренне верит в то, что пишет, а проза его разоблачает. Честный писатель сочиняет то, чего не было и быть не могло, ставит героев в фантастические обстоятельства, выдает черное за белое и белое за черное, сознательно нарушает законы вероятности и искажает приметы реальности – но это лишь помогает увидеть правду. Да, помогает не любому читателю. Но не всякий читающий человек – читатель. Это было мое ощущение начала семидесятых. Сейчас оно, пожалуй, усилилось. И сейчас мне хочется добавить – с сомнением, но осмелюсь, – что проза может больше, чем наука. Она и глубже и, как ни странно, точнее, объективнее. Наука в ней и рождается. Поскольку наука по необходимости всегда упрощает (категоризация и есть упрощение, отбрасывание “случайных признаков”), с какого-то этапа формулирования она начинает лгать. Конечно, может лгать и проза. Но это заметнее. Проза имеет не меньше способов проверки на истинность, чем наука. Она прозрачна, а современная наука давно перестала быть прозрачной".
…"закончила престижный вуз, на работе читала с листа и с экрана уйму текстов, мудреные инструкции, методики, проспекты, справки и рекомендации на русском, иврите и английском. У нее была привычка к чтению, то есть если день проходил без чтения, ей чего-то нехватало. На тумбочке перед кроватью стопками лежали романы на иврите и английском, кипы толстых журналов со строгими обложками… Но она оставалась автомобилистом на трассе. Ей так же скучно было вникать в свою психологию, как в устройство своего автомобиля. Если в автомобиле возникала проблема, она обращалась в автосервис, и так же при психических проблемах обратилась бы к психологу. Она была настроена на это. Она просто пойдет к психологу и заплатит за визит сумму, равную отцовскому пособию по старости. Сядет в кресло и комфортно поболтает о своих проблемах. Будет видеть, что перед ней шарлатан, и это ее не смутит. Как не смущают наукообразные статьи того же шарлатана в глянцевых журналах. Они написаны на языке, понятном ей, и она их читает с пользой для себя. И надо признать, что шарлатан поможет ей больше, чем чтение Юнга. Это не ритуал, но это то место, где был когда-то ритуал. Я уважал в ней это. Она знала, что ей нужно. Ей не нужно было лишнее знание, как не нужна лишняя сложность. Они уменьшают скорость реакций. Кошка не может поймать ртом пролетающего комара, а лягушка может, потому что у нее сигнал от глаза идет напрямую к мышце, минуя мозг. Жизнь Марины требовала от нее скорости".
"…не верю в подлинность так называемых документальных доказательств, а верю в подлинность прозы. В мысли должно чувствоваться усилие, вот в чем дело, понял я. Только это усилие и делает прозу подлинной. Усилие писателя – это движение от неопределенности к определенности. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не мог стать подлецом. Подлость – это душевная болезнь неопределенности, у нее все признаки душевной болезни – отсутствие критики, мания величия, блеф. Это смутность самоощущения, душевный хаос. Проза преодолевает хаос, это усилие нельзя сымитировать".
Поэтому, дорогие друзья, если у вас хватило терпения и снисхождения ко мне, чтобы дочитать эти строки до конца, то предлагаю вам еще одну ссылку. На этот раз - последнюю.
magazines.russ.ru/ier/2010/33/ka.html