Этот день

[libdragon]

Каждый год девятого мая мы едем в Яд ва-Шем – там проходят мероприятия, посвященные Дню победы. Наверное, действительно правильно проводить их именно там, на этих поросших сосновым лесом холмах, где государственным решением размещены музейный комплекс и архив, напоминающие о событиях той войны. Много лет руководители страны не могли утвердиться в мысли, что день этот достойно отмечать наряду с государственными праздниками. Происходившее почти семьдесят лет назад в Европе вызывало только Ужас, и ему инстинктивно пытались противопоставить Гордость; на практике это заключалось в чествовании тех, кто сражался в местных войнах, нескончаемым пунктиром протянувшихся через всю историю страны, возникшей спустя три года после окончания мировой. Ветеранов Великой войны здесь было много всегда; некоторые из них принимали участие в создании армии нового государства; бывшие советские и американские летчики, за несколько лет до этого воевавшие в небе Сталинграда и Нормандии, принимали участие в боях над Беер-Шевой и Галилеей во время Войны за независимость. В пятидесятых – семидесятых годах в стране насчитывались сотни тысяч людей, прошедших с боями по всей Европе и воевавших в составе армий союзников. В девяностых годах их осталось около двадцати тысяч, к этому году – вдвое меньше. Не понимаю, - по всей видимости, искренне говорил покойный премьер-министр, когда к нему подступали с просьбами о предоставлении пенсионных льгот для участвовавших в той войне, - не понимаю… мы все здесь ветераны. Он, точно, этого не понимал – говоря обо всех, он имел в виду, что почти все взрослое мужское население страны за шестьдесят лет ее существования уж всяко успело повоевать, по крайней мере, в двух-трех войнах. Да и женщины воевали, прибавил он, - что же, тогда льготы нужно предоставлять вообще всем... ну, почти всем? Легендарный танкист и поэт Йона Деген, горевший под Прохоровкой, прошедший всю войну с первого до последнего дня, был из тех, кто без особых комплексов мог позволить себе послать матом любое начальство, и отличался этим еще там, в стране исхода. Он никогда не требовал для себя никаких льгот и наград, но на одной из встреч с покойником, как он мне рассказывал, однажды буркнул что-то о несопоставимости масштабов. Премьер, сам боевой генерал, пожал плечами и ответил, что в октябре семьдесят третьего на Голанских высотах количество сражавшихся с обеих сторон танков было равным количеству танков во время битвы под Прохоровкой. Честно говоря, - рассказывал Йона, - мне не нашлось что ему ответить, хотя я уже открыл было рот; я ведь знаю, что если бы тогда нашим танкистам-резервистам чудом не удалось остановить стальной поток, катившийся с севера, то и страны-то этой уже не было, и мы бы с тобой сейчас не разговаривали, - так что это правда.
Но постепенно, и не только стараниями Йоны, в головы политиков удалось вложить ту простую мысль, что если бы Гитлера не победили, то эта страна вообще никогда бы не возникла. Сперва один из лесов под Иерусалимом был назван именем Красной армии; впоследствии по главным улицам местных городов в день Победы пошли колонны ветеранов в парадной военной форме, и полиция перекрывала на время этих шествий движение транспорта; стоя на тротуарах, стражи порядка отдавали старикам честь (говорят, изначально это было местной инициативой кого-то из офицеров полиции, у которого на той войне погиб отец, - но скоро стало традицией в масштабе всей страны); и, наконец, девятое мая было таки приравнено к государственным праздникам.

Накануне этого дня старики собираются в районных клубах, где социальные работники организуют для них концерты, просмотры военных фильмов, выступления общественных деятелей, после чего следует торжественный ужин с непременными фронтовыми ста граммами и танцы военных лет. Старики, сидящие в зале в парадной форме, в нашу жару, когда не помогают никакие кондиционеры, быстро хмелеют. Каждый год я вожу моего тестя на эти мероприятия в клуб нашего района. Тесть не воевал - когда началась война, он был мальчиком одиннадцати лет, но летом сорок первого погиб его старший брат, ушедший на фронт добровольцем, и мы полагаем, что папа моей жены имеет право приходить на ветеранские мероприятия, потому что… потому что да, он к ним причастен. Сюда приходят и те, кому за девяносто, и те, кому всего лишь за семьдесят, те, кто был на фронте, и те, кто ребенком был в эвакуации. Приходят те, кто потерял на войне близких. На входе никто не спрашивает метрики и не требует указать, в каком полку служили. Пускают всех, и меня бы пустили, но я никогда не захожу в зал. Я стою у входа, переговариваюсь с симпатичной, улыбчивой, смуглой девочкой-солдаткой с повязкой на руке, ответственной за порядок, курю и пытаюсь издалека следить, чтобы тесть не выпил лишнего – у него давление, и жена боится, чтобы ночью чего не случилось. Старики угощают друг друга, закусывают, расспрашивают о фронтах и партизанских отрядах, о погибших почти семьдесят лет назад сослуживцах и родственниках, о трудностях житья в стране, куда они приехали на склоне лет и языка которой не понимают, о съемных квартирах, об удачах детей и проблемах со внуками, и снова сбиваются на военные воспоминания. Кто-то настраивает аккордеон; неуверенной походкой старик подходит к увешанной орденскими колодками бабуле, бывшей санитарке Верочке, и, поклонившись, приглашает на вальс. Вальс, как и все мелодии и песни в этот день, относится к давно прошедшей эпохе. Постепенно разгорается неяркое, странное, горькое веселье. Почти все сидящие за общим столом приехали из стран бывшего СССР, и по внешнему облику можно судить, кто приехал недавно, кто – лет тридцать-сорок назад. Приехавшие в девяностые вывезли с собой парадную форму и награды; те, кто приезжал в шестидесятых – семидесятых, обязаны были перед выездом награды сдать.

Солдатка с лицом быстрым, как ртуть, прикуривает у меня, делает несколько затяжек, оставляет сигарету, вбегает внутрь, улыбаясь, делает круг по залу, присматривается к лицам стариков, проверяет, все ли в порядке. За стеной, в соседней комнате, на всякий случай, сидит медсестра со своим чемоданчиком. Пока что, от нечего делать, она играет в компьютер. Солдатка подбегает к столу, спрашивает, все ли в порядке. Ее не понимают. Старательно артикулируя, она выговаривает по-русски выученное: "всио хорошёёё?" – Хорошо, хорошо, - шумят старики, - шалом-шалом!.. Бывшая санитарка Верочка от избытка чувств обнимает ее, целует в щеку и умиляется: ах ты, моя черномазенькая! Солдатка растерянно улыбается.

Вечером я веду тестя домой, держа его под руку. Он чуть пошатывается. Он доволен: "сегодня поговорили хорошо, по душам, все, как тогда, там, у нас". Конечно, он опять спрашивал, не помнит ли кто его Вову. Конечно, никто не помнит Вову. Вова погиб в первом же бою в начале июля сорок первого, и лежит в братской могиле у какой-то деревни под Житомиром. Или там нет братской могилы, я не знаю – отступали так быстро, что не успевали хоронить, доверительно сказал военком родственникам уже в конце пятидесятых. Но все равно поговорили хорошо, с удовлетворением повторяет тесть. Ему не хватает общения. Теперь весь год он будет смаковать подробности этого дня и ждать такого же следующего. А ты чего же не зашел, - спрашивает он в пятый раз, - люди хорошие, и там закуски знаешь сколько осталось… Я молчу. Эх, Вова, - снова переключается он и вздыхает. Я веду его под руку очень бережно. Это единственный день в году, когда мне мерещится, что я кругом перед ним виноват. У меня воевали оба деда, и оба выжили. Один вернулся контуженный, и до конца жизни припадками своих психозов не давал жить жене и сыну. Другой, до войны - спортсмен и трезвенник, в сорок пятом вернулся с фронта законченным алкоголиком. Оба папиных двоюродных брата, Сеня и Миша, пропали без вести на второй же неделе войны, и тетка ждала их возвращения до конца дней своих, но так и не дождалась, и умерла от рака. Перед самой смертью, рассказывал папа, она очнулась в больнице и сказала, что сыновья пришли за ней, вот Сеня, стоит у двери, улыбается и манит ее пальцем, а Миша стоит дальше, в коридоре, со строгим лицом, и глядит в стену, и молчит.

Это единственный советский праздник, который дома мы всегда отмечали. Я помню тридцатилетие Победы. Семьдесят пятый год, ясный майский день, тепло, синее небо, мы приехали на проспект Седова всей семьей, к папиным родителям. В метро маминому папе все уступали место. На улице из репродукторов звучат военные марши. Безумный дед мой, папин папа, высовывается из окна и кричит на всю улицу, что бутылка и закуска уже на столе, идите быстрее. Дед одет в теплый байковый домашний халат, на который пришпилены разноцветные орденские планки. Мамин папа ускоряет шаги, мы спешим следом. По случаю теплой погоды он расстегнул пальто, под ним, на лацкане пиджака, видны ряды медалей и три ордена. Вход в парадную нам перегораживает совершенно пьяный человек средних лет, с костылем, в старом, поношенном костюме. Он настроен агрессивно, требует добавить два рубля, ему не хватает. Ты где служил?! – кричит он мне с яростью, стуча костылем. Я пугаюсь. Мне тринадцать лет. Оставьте ребенка в покое, что за гадость, - брезгливо говорит мама. А ты… - кричит он, замахиваясь костылем.
Где служили? – отрывисто спрашивает дед. У пьяного резко меняется настроение. Он смотрит на дедов пиджак, на награды, вытягивается во фрунт и рапортует: сержант такой-то, рота такая-то, Второй белорусский. А я – капитан, - благодушно говорит дед, - дивизион… армия… Первый украинский… Человек берет под козырек. - Сержант, вольно, - говорит дед. – Напра-во, шагом… марш! Человек поворачивается и, старательно чеканя шаг, волоча костыль за собой, удаляется. Некоторое время мы провожаем его взглядами, потом входим в подъезд.

…В Яд ва-Шем, на вершине холма, к пяти вечера собрались ветераны, кажется, со всей страны. Народу очень много, но постепенно понимаешь, что с каждым годом число собравшихся все уменьшается. Лет пятнадцать назад их было больше, кажется, раза в два. Сосны и средиземноморские кедры создают относительную прохладу. Под ними расставлены ряды белых пластиковых кресел. В глазах пестрит от военной формы разных стран. Большинство присутствующих воевали в рядах советской армии, но видны и старики в старой американской, британской, канадской, австралийской форме, в кителях французской армии де Голля. Отличаются они по преимуществу головными уборами. Фуражки, береты, странноватые полукруглые шапки, квадратные кепки с длинными кокардами. В глазах рябит от наград, медалей, орденов, планок. Среди организаторов мероприятия – политики, Совет ветеранов Второй мировой войны и представители израильской армии. Почетный караул перед трибуной несут девочки в парадной форме, надеваемой редко и несколько не похожей на привычную нам полевую, однотонную, которую мы видим ежедневно на улицах и в автобусах. Начинаются речи. Я не слушаю политиков, я разглядываю аккуратную толпу стариков. Большинство привезли дети и внуки, сейчас они суетятся вокруг них, обмахивают полотенцами, дают пить воду, вкладывают им в руки и во рты лекарства. Многие стараются держаться прямо, но все равно с трудом опираются на палочки. У некоторых непроизвольно дрожат руки. Слышны приглушенные разговоры на дюжине языков, русский преобладает. Политики слезают со сцены и уступают место старикам. Несколько бодрых восьмидесятипятилетних ветеранов, старожилов страны, в полевой форме советской, американской и английской армии произносят краткие речи. Я прислушиваюсь. Вот этот дед в гражданском пиджаке и забавной военной, синего цвета фуражке пирожком воевал с Роммелем в рядах британского африканского корпуса. Этот девяностолетний, но свежий, с младенческим румянцем во всю щеку старик, одетый в форму американской морской пехоты, был в Пирл-Харбор в тот момент, "когда все это и случилось", потом дрался в филиппинских джунглях, а войну закончил в Японии. Вот выступают трое наших – полковник, майор, лейтенант. Москва, блокада, Будапешт. Биркенау. Треблинка. Говорят медленно, четко, увесисто – один на иврите, другой на русском, третий на идиш.

На трибуну поднимается совершенно седой, всклокоченный человек в черном пиджаке без наград, с безумными глазами. Мешая пять языков, сбиваясь, рассказывает. Врач по специальности. Новгород, Старая Русса, плен. Лагерь для военнопленных под Винницей. Выдавал себя за татарина. Побег. Плен. Побег. Партизанский отряд какого-то Щуся. Хотели убить, как еврея. Сбежал. Три месяца в лесах. Осень. Холод. Вышел к хутору, когда совсем обезумел от голода. Хозяева приняли. Пытался говорить с ними на украинском. Махнули рукой, накормили, держали трое суток, потом повели в лес. Кого-то искали. Вышел мужик дикого вида. Крестьянин вызвал через него сына – бандеровского командира, отвел в сторону, что-то внушал. Приняли к украинским партизанам. Лечил у них бойцов. Приближалась Красная армия. Убежал в лес, выжидал, вышел к своим. Арестовали. Смерш. Приговорили к расстрелу. Сбежал. Ушел на запад. Прибился к части, где никто его не знал, а смершевцам сказал, что в плену потерял все документы, просит только пустить в бой. Поверили. Воевал под чужим именем. Под Балатоном опять взяли. Учитывая боевые качества - только штрафбат. Вышли к австрийской границе. Войну закончил в Вене. Американцы предлагали остаться в их зоне, не согласился. Вернулся домой в сорок шестом. Арест. Десять лет. После ХХ съезда вышел, женился на польке, беженке из Белостока, уехал с ней. В том же году перебрались в Израиль. Воевал здесь дважды – в Шестидневную и Судного дня. В восемьдесят втором, в Ливане, убили сына, он был танкистом.
На пенсию вышел начальником отдела в строительной фирме. В девяностых написал в Москву, подал на реабилитацию. Реабилитировали в две тысячи третьем. Пять лет назад вдруг прислали медаль – "За победу над Германией". Вот она. Посмотрите. Я не знаю, можно ли мне ее носить. В России никого не осталось. Говорит на русском с сильным польским акцентом, местами, спохватываясь, переходит на иврит, вставляет украинские слова и идиомы на идиш. Слушаю, открыв рот. Старуха в теплой кофте, вся грудь в орденских планках, плачет. Вокруг вздыхают. Человек с безумными глазами, неловко кланяясь на все стороны света, слезает со сцены.

Выступает сухопарый старик в черных очках, в непривычной военной форме. Господи помилуй. Летчик из Южной Родезии. Четкая речь на иврите с английским акцентом. Воевал в составе королевских ВВС. Господи помилуй еще раз – летал в эскадрилье истребителей вместе с Яном Смитом, будущим родезийским диктатором. С детства знакомый по карикатурам в газетах "краснорожий неоколониалист, расист Ян Смит" – его ведомый? Да. О себе говорить не хочет – "чего там рассказывать, а вот мой ведомый…" Увлекшись, рассказывает о Смите, как в сорок четвертом того сбили над Италией, как его прятали местные крестьяне-антифашисты, как будущий диктатор пешком перешел Альпы, прибился к французским партизанам и воевал вместе с ними против нацистов… Недалеко от трибуны сидит представитель посольства Камеруна, вместе с дипломатами других стран приехавший возлагать венки у Вечного огня, у символического кенотафа погибших в войне с Гитлером. Ему переводят рассказ летчика родезийской эскадрильи. Представитель медленно выпучивает глаза. Бравого старика деликатно удаляют со сцены во избежание дипломатического скандала с дружественными странами Черной Африки. Камерунец облегченно вздыхает, откидывается на спинку кресла и в изнеможении начинает обмахиваться опахалом из перьев какого-то страуса.

Начинается возложение венков. Первыми пускают ветеранов. Идут с трудом, шаркающей походкой, иные – пригибаясь, согнувшиеся чуть не до земли. Многих поддерживают под руки внуки, правнучки. В тишине слышно, как брякают медали. Кого-то везут на инвалидной коляске. В руках – венок. Вцепился. Плачет молча. Плачут и среди зрителей – в голос. Все вспоминают своих погибших. Тесть тоже плачет – видимо, вспомнил своего Вову. Девчонки в форме Армии обороны Израиля стоят неподвижно, отдавая честь, шмыгают носами.
После ветеранов наступает очередь дипломатов. Первым идут представители российского посольства. Штаты, Англия, Франция, Норвегия, Голландия, Дания… Германия. В репродуктор поочередно называют страны, приславшие венки. Вот один за другим проходят посланцы республик бывшего СССР. Тридцать четыре градуса в тени. Пузатый дядька, похожий на покойного Мкртчяна, представитель Армении, возложив свой венок, падает на стул недалеко от меня и жадно пьет воду из детской пластиковой бутылочки. Озирается по сторонам, минуту смотрит на меня, манит пальцем. Перегибаюсь через подлокотник кресла. По-русски говорите? - Говорю. - Смотри, Азербайджана нет. - Да? – И Турция тоже никого не прислала, ага. Вот так.
Покивали друг другу и разошлись взглядами.

Гора венков. Яростное предвечернее солнце. Вечный огонь, полыхающий под его лучами, кажется каким-то призрачным. Все молчат, опустив головы.
Надо лучше следить за протоколом, недовольно произносит негромкий женский голос откуда-то слева. Из динамиков раздаются медленные такты последней мелодии. Песня повстанцев Варшавского гетто. Все встают. "Никогда не говори, что идешь в последний путь…"
Отвернувшись, стиснув зубы, смотрю вдаль, на синеющие холмы, растворяющиеся в мареве, уходящие за горизонт. Где-то, далеко за городом, в небе беззвучно выписывает белую черту сверхзвуковой самолет.
Рядом всхлипывают старики и старухи, девчонки-солдатки и какой-то майор в десантной форме, с малиновым беретом, заправленным под погон. Плачет моя жена, плачет тесть. И я.

…Мысль: хорошо, что не взяли с собой дочку, она бы… испугалась. А может быть, наоборот, - плохо. Может, ей как раз нужно было быть здесь.
"…не говори, что идешь в последний путь."