Человек по имени Витя, фотограф, который делал большую часть снимков, выложенных в этом дневнике, и сканировал их (он сканировал и разнообразные картинки, в этом дневнике выложенные тоже), лежит в иерусалимской больнице "Адасса Ар-а-Цофим" с диагнозом рак кишечника. Вчера ему сделали операцию.

Он живёт с 82-х летней мамой на съёмной квартире. Жена от него ушла уже давно, дочка вернулась обратно на Украину, в Харьков, забрав попутно Витину внучку, и приехать побыть с больным отцом не может по причинам сомнительного свойства. Я хотел бы попросить тех из моих читателей, кто в какой-то степени является верующим вне зависимости от конфессиальной принадлежности, попытаться - путём молитвы или медитации - временно отсрочить приговор Неба, вынесенный моему другу.

Спасибо.

---

Компромат легенды.

Пожалуйте на дневник Дальнего света.

Выложен фотокомпромат: Дээс и Ворона.

(Ворона - для непонятливых - слева).

---

"Либо Вы управляете Вашим днём, либо Ваш день будет управлять Вами".



Спасибо Осенней Вишне за напоминание.

Очень актуально.

---

Эта ночь была мной прожита попусту,

Хотя отговорок придумано ворох -

Но ночь ушла. Ей попросту

Никакого нет дела до моих отговорок.

И только сердце - сердце только

Не успокаивается ни в какую -

Ему обидно, что времени столько

На меня работало вхолостую.





"Ничего не произошло! Я запечатлеваю

момент, в котором ничего не произошло", сказал Хармс.

---

К вопросу.

У меня был виртуальный идеологический противник года три назад на форуме одного анархистского сайта. И так он меня клепал, и эдак. И с тем спорил, и с этим. И то ему было не по вкусу, и это.



От отношения к существующему общественному устройству до предложения писать грамотным языком. Свою критику в мой адрес он выдавал по девятибалльной системе, причём исключительно цунами. После каждого предложения, а иногда посреди них я получал по голове пулемётные очереди восклицательных знаков. Всё, что я говорил, находило у него резкий негативный отклик. Я внутренне уже возненавидел его, но, стараясь подходить взвешенно к таким глобальным вопросам, которые мы все на том форуме обсуждали, всё же, скрипя зубами, отвечал ему максимально спокойно - хотя внутренне почти пришёл к выводу, что имею дело с хулиганом, психопатом на идейной почве и вообще чуть ли не с агентом-провокатором. Я воображал себе злобного полутораметрового карлика из сказки братьев Гримм, которого сверстники били в школе за маленький рост и некрасивость, которому учителя ставили двойки за хроническую неуспеваемость; вдобавок - не избалованного женской лаской и оттого беснующегося.



В декабре 2002 года я поехал с докладом на Кропоткинскую конференцию в Питер, и в кулуарах встретил его... У него оказался потрясающий интеллект, интеллигентнейшая аргументация при тихом голосе, великолепная логика и потрясающей доброты и красоты глаза. Нас представили друг другу... Я, внезапно охрипнув, пробормотал свой форумский ник - "Граф..." Он вспыхнул великолепной, совершенно искренней улыбкой и сказал - "Привет! Я ужасно рад тебя видеть". Он был ростом около двух метров, и я смотрел на него, задрав голову. Девки-анархистки и учёные дамы - организаторы конференции - клубились вокруг него облаком. Через пять минут я, млея, уже ходил следом за ним вместе со всеми, а он рассказывал о теории анархизма, о том, как добирался до Питера автостопом, какая у него замечательная годовалая дочка и прекрасная жена, как он рад побывать на этой конференции и, может быть, даже сходить, наконец в Эрмитаж, где он не был уже лет пятнадцать; как он скучает по ребёнку, которого не видел три дня...

Я совершенно влюбился в него, как и устроители научного мероприятия, проходившего в Институте культуры, как маститые академики и профессора, как участники - рядовые анархисты, как все без исключения женщины, присутствовавшие на его великолепном докладе. Я пригласил его домой к моим родителям, и он пришёл, и вместе с ним явилась неотвязная толпа народа, в которой преобладали дамы, и я, накрывая стол и откупоривая провезённую через две таможни супер-водку, вдруг понял, что все они явились не столько выпить на халяву, сколько ещё раз послушать его. Никто из гостей не глядел на хозяев квартиры и не говорил с нами - все смотрели только на него. И я тоже.

Я смутно помню последующий вечер, столько информации, дат, имён, стихов обрушилось на меня. Меня сразил рассказ о том, как печальным августом 91-го он с двумя товарищами вышли на площадь своего города с плакатом "Да здравствует Свобода!" и чёрным флагом, были немедленно арестованы взводом автоматчиков и препровождены в городскую тюрьму под улюлюканье толпы, втолкнуты в камеры с уголовниками - уже уверенные стопроцентно, что путч удался, что завтра их, вероятно, втихомолку прикончат. Так обещал им улыбчивый голубоглазый майор, принявший их по описи: "Времечко-то ваше кончилось, господа демократы... Нету больше этого затянувшегося недоразумения под названием пе-рес-трой-ка. Завтра расстреляем. Есть директива". Они были уверены, что - да, расстреляют.



...Через несколько дней мы разъехались по своим городам и странам. Он по-прежнему продолжал громыхать в сети, но я уже не реагировал на эту экспрессию.

Он стал моим другом.



-------------------

Я рассказал эту историю типа басни, так как она, по моему глубокому убеждению, напоминает ситуацию человеческих взаимоотношений на наших Дневниках - в том числе и среди людей, читающих эти мои записки...

---

За неумением писать свои стихи - попытка перевести чужие, отражающие моё настроение на данный момент.



С русского на древнееврейский.



"...אני דוחס את הכרית הגועה - "את

מעבר לימים שאין סוף ואין קצה להם

ובחושך בכל גופי מחזיר

הראי המטורף את קוי גופך



Ani dokhes et ha-karit ha-goa "AT..."

Me-ever le-yamim she ein sof ve-ein katse lahem,

u-va-khoshekh be-khol gufi

makhzir ha-rei ha-metoraf et kavei-gufekh.

---

Мама и Далай-лама.

Прочитав пост о чужой маме и её друге, пост о разнице в возрасте между возлюбленными, составляющей сорок лет, я вспомнил несколько аналогичных историй, о которых читал, слышал, или свидетелем которых был сам. Эдит Пиаф с её греком вспомнил, ещё кое-кого. Помимо прочего - сквозь призму времени перед глазами встал ленинградский историк Юрий Семёныч Динабург, экскурсовод из Петропавловской крепости. О Юрии Семёныче ходили анекдоты. Он мог выйти из дома в одних носках и так придти на работу. Он мог идти, задумавшись, ступая одной ногой по тротуару, другой - по проезжей части, не обращая внимания на неожиданную хромоту и нездоровое любопытство прохожих, так как размышлял о Вечном. Мама моей первой жены работала с ним больше двадцати лет назад, и однажды познакомила меня с ним. Уникальной худобы человек с седыми, длиннейшими волосами до пояса, которые он заплетал в косичку - и так ходил по городу, бормоча что-то себе под нос и размахивая руками. Милицию эта косичка приводила в исступление, и Юрия Семёныча задерживали в разных концах города приблизительно раз в неделю. Он покорно шёл в ближайшее отделение для выяснения личности. Стражи порядка полагали, что имеют дело с неким престарелым хиппи, имеющим отношение к т.н. "Системе", куда в 70-80-х годах входили многочисленные питерские нонконформисты-теоретики и наркоманы-практики. Это было время борьбы МВД и КГБ с молодёжными неформальными группировками... Когда доставленный в отделение Юрий Семёныч открывал рот, чтобы искренне сообщить требуемые данные о себе, милиционеры пугались ещё больше: во рту у задержанного не было ни одного своего зуба - вместо них при свете лампочек прокуренной комнаты тускло блестели два ряда кривых стальных зубов. Но Юрий Семёныч никого не собирался кусать. Зубы у Юрия Семёныча выпали от цинги и пеллагры в воркутинских и магаданских лагерях ещё в доисторическую эпоху. Не был Юрий Семёныч и хиппи. Он был странным, неортодоксальным историком-эрудитом, бывшим диссидентом, замечательным человеком и большим любителем чифиря. Чифирь не подходил под статью; завести дело о стальных зубах, к сожалению органов правопорядка, было невозможно также; седые волосы до пояса давали милиционерам единственный шанс - играючи намотать их на кулак и несильно долбануть Семёныча пару раз головой о стол. Семёныч при этом покорно молчал; люди в фуражках молчали тоже. После чего ему возвращали старый, растрепанный паспорт, и он уходил домой, где ждала его молодая жена, девочка 19-и лет, нигде не работавшая, занимавшаяся вышиванием платьиц для кукол. Она продавала их на рынке. От девочки отказались родные - после того, как она, полюбив за муки Семёныча, венчалась с ним. Семёнычу было лет семьдесят.



И вот, вспомнив всё это, я отправил одобрительный, но бессвязный комментарий к посту о чужой маме, приписав туда зачем-то и Юрия Семёныча. И каково было моё удивление, когда автор поста, не говоря ни слова, вывесил в ответном комментарии фотографию Юрия Семёныча... Да, это был он, я сразу узнал потустороннее выражение его глаз. Прошлое нахлынуло на меня, и я не стал особенно разбираться, откуда у автора поста хранится фотография старого неортодоксального хиппи из ленинградского Музея истории города. Неисповедимы пути.

Очередная ассоциация плавно вывезла меня ещё на одного нетипичного человека. Я вспомнил, как не так давно в Иерусалим приехал с визитом Далай-лама - прямиком из Катманду, где он жил в вынужденной эмиргации, бежав из родной Лхасы после того, как Тибет оккупировали солдаты Китайской Народной Республики. Впрочем, возможно, эмигрантом был не тот Далай-лама, а его предшественник; это совершенно неважно. Важно, что это, всё-таки, был настоящий Далай-лама. Его привели к Стене плача, а я как раз проводил там экскурсию. Народу было мало. Шума по поводу прибытия тибетского гостя не было никакого. Одинокие хасиды раскачивались, стоя перед остатком разрушенного Иерусалимского храма, и били себя в грудь. Далай-лама прошёл мимо них в сопровождении нескольких тибетских монахов и полудюжины дюжих ребят из израильской службы безопасности. Он был невероятно худ, одет в традиционную свою одежду, носил очки, и голова его была свежевыбрита. Он подошёл к Стене рядом с тем местом, где стоял я, закрыл глаза и дотронулся до неё коричневыми сморщенными руками. Так он простоял около минуты, что-то бормоча тихо, потом открыл глаза и посмотрел на меня - и улыбнулся. Меня ударило током, ибо на меня смотрела улыбка Чеширского кота, улыбка Юрия Семёныча Динабурга. Я медленно растянул одеревеневшие губы и тщательно улыбнулся в ответ. Он засмеялся. Я протянул руку и потрогал его жёлтый плащ. Он вытянул палец худой руки и показал на Небо, где барашками в пронзительной иерусалимской лазури бежали маленькие облака. Я послушно проследил за движением его руки, но, кроме облаков и синевы, ничего не увидел. Он постоял ещё минуту, потом, пятясь, тихо отшёл от Стены. Отойдя метров на двадцать, он нашёл меня глазами ещё раз и снова улыбнулся. Резко отвернулся и быстро ушёл прочь. Я заплакал. Запредельность коснулась меня.

---

Викторович выложил фотографии из похода. Заинтересованным - рекомендую.

Фотоотчёт в лицах - три серии.



Фигурируют: Frost, LongKissGoodNight - Длиннопоцелуйная Кисса (как я её называю), Мумрик и сам Паша Викторович.

---

Говорят, чтобы решить какую-то проблему - нужно с ней переспать.

А вы говорите - бессонница.



Горностайка сказала.

---

К проблеме подстрочных переводов - 2

Подстрочный (вернее, дословный) перевод с иврита, без учёта своеобразия лексических оборотов, без обладания фантазией, без, в конце концов, знания самого языка как такового вообще и идиом в частности, может породить следующее.

Из утренних известий на всю страну:

"Товарищ собрания получил нас в квартире скромной его, дочери восьми комнат. Хозяин чёрных волос и серых глаз, сын сорока восьми, выглядел нам энергичным и скорым весьма. Заказал он нас в угол еды, предложил нам вод хладных при темпераменте погоды жаркой - и, сожалеясь, открыл радио слушать новости изо рта Ури Манора.

Кор.: Ты знаешь говорить по-русски?
Тов.: Что вдруг?
Кор.: В порядке. Нет проблемы. Я хочу пред ликом твоим выставить вопрос: какое место ожидает тебя в себе?
Тов.: Как сумки министров богатства, уверенности, выращивания, дозора вне и внутри уже схвачены; стул министра без сумки тоже да находит благоволение в очах моих".

Нормальный перевод:
"Депутат Кнессета принял нас в своей скромной восьмикомнатной квартире. Черноволосый и сероглазый, 48-и лет, он показался нам очень энергичным и шустрым. Он пригласил нас на кухню, предложил нам в эту жару холодной водички - и, извинившись, включил радио послушать новости, читаемые известным комментатором Ури Манором.

Кор.: Вы умеете говорить по-русски?
Деп.: С какой стати?
Кор.: Всё в порядке, нет никаких проблем. Я хочу задать Вам прямой вопрос: по существу, какой пост Вас ожидает?
Деп.: Из-за того, что портфели министров финансов, обороны, сельского хозяйства, иностраннных дел и МВД уже розданы, пост министра без портфеля мне тоже вполне подошёл бы..."

@темы: Психические заметки

---

По версте отступает безумие.

"Дракон, не думай ты хоть раз про нонконформизм, - получи удовольствие как от художественного произведения..."



Сэр Генри выступил с давно обещанным и даже разрекламированным ещё до написания проектом "Одержимый". Сожалею, что записки его закрыты, предназначены для избранной публики и, таким образом, для непосвящённых - нечитаемы. Могу констатировать, что автор - человек творчески плодовитый и нестандартно мыслящий. Резкость суждений героев сэра Генри проистекает из целого ряда тех личных наблюдений и экспрессивного образа жизни самого автора, на которых останавливаться мы не будем. Хочется подчеркнуть моё частное мнение, что предлагаемый проект в нынешнем его виде не является законченным литературным произведением, а представляет собой развернутый сценарий с ключевыми оборотами, дающими реальную возможность для постановки настоящего театрализованного представления (либо экранизации), где недоговоренность некоторых моментов сможет быть компенсирована за счёт режиссерских находок и игры актёров.

В целом, предлагаемый проект с мировоззренческой точки зрения представляет из себя, по выражению одного из классиков, кровавый плевок презрения в адрес устоявшихся имиджей общественной жизни окружающего нас социума - и, с этой позиции (приношу извинение автору, предупредившему меня в предисловии о нежелательности подобных трактовок) иначе, чем нонконформистским произведением, охарактеризован быть не может.

Классическая русская литература всегда - прямо и косвенно - искала ответа на вопросы: "кто виноват?" и "что делать?" Сэр Генри Чинаски не ищет ответов на эти вопросы. Опыт его жизни показывает, что задавать вопросы эти - по крайней мере, для самого автора - бессмысленно, а искать ответы на них в высшей степени бесполезно. Никто не виноват (вернее, виноваты все), а делать не нужно ничего. Автор, "обнажая надежды беззубие", рисует нам картину отнюдь не сюрреалистическую, а наоборот - весьма практическую, хотя напрямую и аппеллирует к понятиям области Подсознательного. Он не ставит себе целью учить кого-либо жизни, он учит лишь - на основании собственного индивидуального опыта - попытке высвободить сознание из-под влияния навязанных многочисленными человеческими комплексами имиджей.

Расхожее мнение ряда критиков о творчестве сэра Генри как проявлении "голого эпатажа", прошу прощения за тавтологию, не выдерживает критики. Лучшие произведения г-на Чинаски обличают глубокое понимание им человеческой психологии, общественных язв, а также показывают владение лёгким, летящим пером.

Индивидуализм? В высшей степени - да.

Эгоизм? В высшей степени показной и - в данном случае - действительно эпатажный, скрывающий сложную, тонкую, нервную натуру. Собственно, последнее качество, не скрываемое автором, и является единственным, с моей точки зрения, слабым местом произведений Чинаски вообще.

Тема тотального одиночества и непонятости человека в окружающем мире, попытки так или иначе преодолеть их путём высвобождения внутренних ресурсов творческой Личности ставят данный авторский проект в ряд с лучшими произведениями русскоязычной постбитнической литературы последних лет.



"...Через тыщу лет из-за штор моллюск

извлекут с проступившим сквозь бахрому

оттиском "доброй ночи" уст,

не имевших

сказать

кому"

---

Дэнс, дэнс, дэнс...

Дочитал, наконец, этот 2-х томный роман. Очень странное ощущение. Пытаюсь систематизировать впечатления, засунуть прочитанное и автора в какую-нибудь ячейку классификационного ящика. Не получается. Возможно, я просто плохо знаком с современной литературой. Кажется, писатель принадлежал в молодости к крайне левым движениям протеста; разочаровавшись в революционном преобразовании мира, принял - по крайней мере, внешне - правила игры общества, в котором живёт, но протест не ушёл. Неприятие из внешней фазы перешло во внутреннюю. Бороться с "самым холодным из чудовищ" бессмысленно, поэтому рецепт один - "танцуй". От революционной юности осталась лишь безостановочно повторяющаяся фраза об Обществе Развитого Капитализма, в котором окружающие вынуждены жить. Книга - помесь классического европейского романа с постбитнической литературой. Собственно, это и есть постбитническая литература, - возможно, даже в чистом виде. К сожалению, сравнивать трудно, так как я плохо знаком с оной. От японскости я ничего не почувствовал. Очень сильно европейское влияние, вообще свойственное "новой волне" литературы Дальнего Востока послевоенного периода. Безысходность. Если у Керуака был выход в слушании джаза, в автомобиле, на полной скорости несущемся по долам и весям, в компании улюлюкающих "единомышленников" - товарищей по мироощущению, то у Мураками музыка совершенно не вписывается в понятие "выхода", хотя звучит рефреном к каждой главе. Может быть, дело в подсознательном копировании увлечений кумиров юности? Хотя нет - 13-летняя Юки тоже слушает те же группы и ансамбли, зависая на них. Впрочем, для неё это - наркотик, с помощью которого она уходит от реальности, для главного же героя - нечто типа ностальгии по прошлому.

Утомляют бесконечные ссылки на группы, которых я никогда не слушал.



Неожиданно узнал, что есть и ещё один Мураками. Рю Мураками. Роман "69". Жизнь японской молодёжи конца 60-х, эпохи студенческих бунтов, наркотиков, рок-н-ролла и "фри лав". "Фестиваль утренней эрекции". Так.

Искал в библиотеке Машкова - не нашёл.



Сегодня - Лаг ба-Омер. День каббалистов - до выхода трёх звёзд. Как и все праздники, начался вчера вечером. И нынче была Ночь каббалистов. На всех холмах Города горели костры. Я встал у окна, смотрел на них - и думал о Питере.

---

К Девятому мая.

Справа танки, ребята, слева танки, друзья!

Приготовьте гранаты, удирать нам нельзя.

Эй, Серёжка с Павлушкой, мочи-сил не жалей,

Накатите мне пушку на бруствер скорей.



У Серёжки-студента есть фляга вина.

Не теряйте момента, осушайте до дна!

На закуску узнаем, не пройдёт ещё час,

Есть ли небо над нами - иль морочили нас...



Против гадов с крестами - что мои "сорок пять"?

И снаряды мы стали, словно мёртвых, считать...

И остался у пушки я один бить отбой.

Спи спокойно, Павлушка, я иду за тобой.



(С-)

---

Moon Silence и r8, поздравляю вас с днём рождения!

---

Из утренней переписки с Henry Chinaski

Сэр Генри в упоительном восторге прислал мне три не то четыре письма, в которых цитирует некую юную особу со стихами шедеврального значения. Подобных стихов, претендующих на эпохальное объятие мира, по сети ходит много, причём не только на русском языке. Я, со своей стороны, склонен радоваться, что подобное проявление поэтического самовыражения лишено хотя бы идеологических стереотипов, чем обильно грешила предыдущая эпоха.

В начале 80-х годов массовыми тиражами выходили книжечки Владимира Салимона, молодого поэта сорока с чем-то лет (степень юности, возмужалости и зрелости конкретного дарования определялась тогда в соответствии с инструкциями, спускаемыми вышестоящими инстанциями, призванными надзирать за литературой). Владимир Салимон, прилежно слагавший рифмы, был флегматично-добродушен, неимоверно толст, перманентно пивососущ и идеологически предан. Этим, вероятно, и объяснялся тот факт, что он явился лауреатом некоего поэтического съезда, прошедшего под эгидой ЦК Комсомола больше двадцати лет назад.

Моя тогдашняя жена Ира, занимавшаяся в литстудии у поэта Сергея Давыдова, купила в "Лавке писателя" книжечку стихов Владимира Салимона. Мы, не отрываясь, нараспев читали её почти всю ночь. Мы не верили своим глазам. Мы не понимали, как можно печатать такое - а самое главное, как можно такое писать. У нас резко улучшилось настроение, наутро мы вприпрыжку, наперегонки бежали в институт, потрясая этой книжкой в мягкой обложке, как хунвейбины - цитатником Мао. Мы несли свет искусства в массы советского студенчества. Массы не подкачали. Успех был полный. Книжку, судорожно листая дрожащими пальцами страницы, читали студенты, аспиранты, кандидаты, доктора наук и даже один членкор АН СССР. Впечатление от творчества молодого поэта сорока с чем-то лет могло сравниться лишь с постраничным, тщательным изучением легендарного журнала "Корея", популярного среди оппозиционной советской интеллигенции того времени. Лекции были сорваны. Оглушительный многочасовой хохот достиг деканата. Декан, кандидат наук и коммунист с тридцатилетним стажем, ржал как застоявшийся в стойле жеребец.

Читатели предполагали, что автор - человек с глубоким чувством юмора и специально пишет в таком ключе, что он, скорее всего - тайный диссидент и издевается над окружающей действительностью. Что человек просто не в состоянии искренне писать такое. Я вынужден был объяснить, что это - уверен - вовсе не так. Молодой толстый поэт был искренен, прост - до своеобразной гениальности, как гениальны по-своему были и авторы упомянутого журнала "Корея".

Как жаль, что за давностью лет из памяти испарились почти все вирши молодого поэта, лаурета комсомольско-поэтического съезда... Осталось лишь чувство глубокого удовлетворения очередным подтверждением маразма, именуемого в искусстве социалистическим реализмом.



Остались лишь эти, отнюдь не самые выдающиеся строки, врезавшиеся в память навечно:



"Как туркмен, сижу в халате,

Ловко семечки грызу.

В городке Кызыл-Арвате

Доит женщина козу.



Выпью пива в павильоне,

Съем тараньи потроха.

Плачь, коза, в своём загоне!

Дай туркменке молока!!"



Именно так, вдобавок - с двумя восклицательными знаками, и было проверено корректором, отредактировано коллективом издательства и пущено в печать. Подумать только - ведь у этой книги, как и у всех прочих, был литературный редактор...



Так что, сэр Генри, возвращаясь к нашим баранам, скажу тебе, что юное дарование с дневников, которое ты цитировал взахлёб, - настоящий гений лирики по сравнению с толстым молодым поэтом - любителем пива, кумиром моей мятежной юности.

Я не знаю, жив ли он ещё, а если жив - то пишет ли стихи. Вполне возможно, что он, по трезвому рассуждению, и написал вдруг в конце концов пару хороших строк. Если он жив - я искренне желаю ему здоровья и даже, по возможности, счастья.

Мне кажется почему-то, всё же - он неплохой человек... Пусть будет здоров.

---

Для Коллекционера, Мисси и всех других любителей.

На сайте http://www.ruskniga.com выложен альбом "Тригонометрия" группы "Ночные снайперы". При заходе на сайт в местный поисковик вписать слова "Тригонометрия" или "Ночные снайперы". На сумму в долларах внимания не обращать. Есть возможность прослушивания всех песен альбома, причём совершенно бесплатно.

Среди композиций, в частности - песня на стихи Яшки Казановы "Полчаса" (которые я выложил в дневнике несколько дней назад, - спасибо  Эллаирэ), И.Бродского "Я всегда твердил, что судьба - игра..."



Я всегда твердил, что судьба - игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако сильно.



Я считал, что лес - только часть полена.

Что зачем вся дева, раз есть колено.

Что, устав от поднятой веком пыли,

русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.

Я сижу у окна. Я помыл посуду.

Я был счастлив здесь и уже не буду.



Я писал, что в лампочке - ужас пола.

Что любовь, как акт, лишена глагола.

Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,

вещь обретает не ноль, но Хронос.

Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь.



Я сказал, что лист разрушает почку.

И что семя, упавши в дурную почву,

не даёт побега; что луг с поляной

есть пример рукоблудья, в Природе данный.

Я сижу у окна, обхватив колени,

в обществе собственной грузной тени.



Моя песня была лишена мотива,

но зато её хором не спеть. Не диво,

что в награду мне за такие речи

своих ног никто не кладёт на плечи.

Я сижу у окна в темноте; как скорый,

море гремит за волнистой шторой.



Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.



1971.

---

Буря, с днём рождения тебя!

---

Кусок автобиографического.

"-Живут же люди, - сказал он и выпил.



Как я сюда попал? Когда это было? Он очень хотел курить, но курить нельзя было ни в коем случае. Во всяком случае, смещение потребностей. Водки не надо, жратвы какой-нибудь особенной не надо, роскоши никакой, да и женщин в общем-то - так только, для спокойствия и вящей сосредоточенности.



-...Значит, сейчас его там допрашивают?

Голем долго молчал. Потом сказал:

-Он умер.

-Забили?

-Нет. Наоборот... Они болваны. Не давали ему читать, и он умер от голода.



Эту ночь я провёл хорошо, без кошмаров. Мне приснилось имя... Только имя, и больше ничего.



...Бок болел, и небывалая слабость навалилась на меня, и жалость к себе пронзила, и вспомнил я, безвольно сдался воспоминанью, как сдаются обмороку, когда нет больше сил терпеть...



-По такому поводу необходимо выпить! - скзал он вслух.

В бутылке ещё оставалось ещё немного джину, бедный старый лжепророк не смог допить до конца... - Он слил остатки в стакан, привычным движением опрокинул спиртное в глотку и, ещё не успев проглотить, бросился в ванную. Его стошнило.

Чёрт, подумал он. Какая мерзость. В зеркале он увидел своё лицо - мятое, слегка обрюзгшее, с неестественно брольшими и неестественно чёрными глазами.



Ну вот и всё, подумал он. Ну вот и всё, пьяница и хвастун. Не пить тебе больше, и не орать песен, и не хохотать над глупостями, и не молоть весёлую чепуху деревянным языком, не драться, не буйствовать и не хулиганить, не пугать прохожих, не ругаться с полицией, не ссориться с господином Президентом, не вваливаться в ночные бары с голдящей компанией молодых почитателей...

За всё надо платиить, думал он, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь нужно платить старой жизнью...

Он вернулся на кровать. Курить не хотелось. Ничего не хотелось, от всего мутило, и стало грустно. Ощущение потери, сначала лёгкое, чуть заметное, как прикосновение паутины, разрасталось, мрачные ряды колючей проволоки между ним и миром, который он так любил.



...Что с тобой, малыш? - ласково спросила Диана. - Перебрал?"



(С-)

---

Из подстрочных переводов иностранной литературы.

"Меня охватил невольный полусмешок. Из-под леса ясно слышались индивидуальные голоса собак и кошкообразный кашель их преследователя. Двигаясь на ещё большей скорости, мой ум скользил по поверхности событий".

--------



"...Корабли пришельцев, курсируя между везде и всюду..."



(Ассоциация: "Цар, а цар! Ты где? - Я здесь между тут!" )

--------



"Она волновалась, ждала, не верила... За обедом она наспех проглотила лишь несколько ложек!"



(Ассоциация: поутру, после первой ночи любви, из сортира долго доносилось ритмичное позвякивание)

--------



А вот с корейского (я бы сказал, с северокорейского, если бы такой язык существовал):



"Подумай о товарищах, с рассвета до заката работающих, пачкая кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных рабочих местах и работающих, как мулы!"

--------



"Он думал, что трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава - это трава целиком, а трава целиком - это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать".

--------



Великие писатели, впрочем, тоже иногда выдавали перлы. Причём на языке оригинала, а отнюдь не в переводах.



"Страдания мои были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить".



("Крейцерова соната").

---

Прилетает по ночам ворон.

Он бессонницы моей кормчий.

Если даже я ору ором,

Не становится мой ор громче.



Он едва на пять шагов слышен,

Но и это, говорят, слишком.

Но и это словно дар свыше -

Быть на целых пять шагов слышным!



(А.Г.)