Чудь начудила да меря намерила

www.kostromag.ru/forum/main/1367.aspx
science.ng.ru/human/2000-05-24/4_toponims.html
www.finnougoria.ru/
(А вот мне интересно.)
---------------
Я уж писал давным-давно, что, буде наличествовала у нас на планете нуль-транспортировка, то непременно и регулярно сидел бы Рюриком в этой вот избе, что в Куркиёки:

Там бы я выпивал с друзьями, коих приглашал бы поочередно и не в больших количествах (желательно - тет-а-тет), у карелов учился бы финскому, а карелов учил бы сами знаете чему; а потом выходили бы, приотстегнув пояса с пряжками из туриного рога, в лес - просто продышаться. Да и бродили бы, отдуваясь, попинывая носками сапог прошлогоднюю листву и хвою. А иногда сидел бы под деревом и смотрел в перекружья сосен и неба. А за лесом была бы ламбушка. Вы знаете, что такое ламбушка? - Эх, вы-и-и-и-и... (это из Горького.) Там я бы купался летом. И был бы это, в моем, значит, представлении, рай. У каждого свой Ган-эйден, как говорит один мой знакомый раввин.
*Картинка очень большая.*

А потом - в нуль-стакан, и обратно. А потом - снова туда. В этом и есть польза нуль-стаканов.
А вы - как хотите.

@настроение: Тролль таке юдр оль, на север и в горы

@темы: нотабене, Север

---

- Ты водку налил?
- Налил.
- И себе, и мне?
- И себе, и мне.

---

Вчера Председатель принес на собрание свой недавний шуточный стих и зачитал его заново, немного переделанным. Вы это стихотворение помните, я поместил его в дневник, - изначально оно называлось "Штучка"; отныне, в каноническом варианте, оно будет именоваться "Брюзга".

Эта девочка – та еще штучка.
Так в сердитый и просится стих.
Вертихвостка, гордячка и сучка –
Как пускают в автобус таких!

Хоть прикрыла бы юбкой коленки!
Крутит нам свое порнокино.
Нагло смотрят бесстыжие зенки
На прохожих мальчишек в окно.

Нынче внуков не дернешь за ушко.
Этот век возмущает меня.
Станет шлюхой такая соплюшка,
Если попа не знала ремня.

Лучше нет для детей педагога,
Чем ремень, вот что я вам скажу.

Да сиди ты уже, ради Бога!
Я на той остановке схожу.

Оказывается, Саня Авербух (о котором вы у меня тоже как-то раз читали, - а если не читали у меня, то, наверное, читали у Галича) написал стишок, посвященный этому стишку Председателя. Стихи, посвященные стихам, ответы на посвящения в виде пародий, и ответные пародии на пародии - обычные литературные будни наших авторов (я вот так не умею, к сожалению).
Звучит это так:

Не гордячка - она недотрога! -
Вот о чем я по сути тужу -
Говорит мне:
- Уймись, ради Бога!
Я на той остановке схожу.
Мирно спи со своею старушкой
Раз, два, три, и четыре, и пять,
Но пока обольщаешься шлюшкой,
Дни до смерти не стоит считать!

На что Председатель ответил:

От секса с Камяновым муза пьяна,
И вовсе она не старуха.
Со мной переспавши, уходит она
В постели скучать Авербуха.

@темы: Председатель

---

25 мая 1977

Когда я перешел в восьмой класс, родители, по совету классной руководительницы Александры Алексеевны, которую я боялся и ненавидел всем сердцем (впрочем, это другая история) взяли мне репетитора Фаину Павловну. Фаина Павловна была заслуженной учительницей РСФСР и обладательницей чудовищно громкого голоса. Я учился у нее математике, ибо в классе по математике был отстающим. Точнее, я вообще ничего в математике не понимал (и до сих пор не понимаю). Дважды в неделю я приходил к Фаине Павловне домой, и там урока математики уже дожидалась Рита, девочка из такой же как у меня интеллигентной семьи, и тоже отстающая. Если бы она не была отстающей, то с чего бы ей ходить к Фаине Павловне, верно? Сперва мы пили чай с бубликами на кухне, потом садились за стол в гостиной, и начинался урок. Мы с Ритой сидели друг напротив друга, а Фаина Павловна - сбоку. Мы учились и ничего не понимали. Рита мне ужасно нравилась. Были моменты, когда она, чуточку, так мило прикартавливая, отвечала на вопросы нашей учительницы, - несла в ответ сущую ахинею, сказать по правде, - что я чувствовал, что она нравится мне даже больше Наташки, в которую я был безответно влюблен с третьего класса. Рита была страшно милая и все время краснела - то ли от осознания собственной математической глупости, то ли потому, что чувствовала, что она мне небезразлична. Отношения наши развивались стремительно - уже к зимним каникулам я осмеливался, сидя на стуле, поднимать вытянутые ноги и гладить ими Риту, сидевшую за столом напротив. То есть Ритины ноги, я хочу сказать. Фаина Павловна страшно злилась, потому что, сидя с другой стороны стола, она не понимала, что происходит, но инстинктивно ощущала, что до математики нам с Ритой в эти моменты не было уже решительно никакого дела, и на задаваемые по ходу урока вопросы мы не отвечали. Мы вообще их не слышали.
В самый последний учебный день, когда мы закончили последний урок математики для отстающих, Рита решилась. Мы вышли в прихожую, сняли домашние тапки и стали надевать уличную обувь. Фаина Павловна вышла за нами, чтобы проводить. Она поглаживала нас по рукам, плечам и по головам, куда придется, и растроганно приговаривала командирским голосом: "ах вы мои дорогие двоечники..." Я нагнулся, чтобы взять портфель, и Рита сказала:
- Миша, проводи меня до дома...
Она сказала это очень тихо, но мы с Фаиной Павловной услышали. Я был влюблен в Риту, но рядом была Фаина Павловна. Я мгновенно взмок, я покрылся испариной. И я поступил так: я противно загоготал и сказал громко- вот щё, делать мне нечево, што я дурак, што ли? И довольно гордо покосился при этом на Фаину Павловну, как бы призывая ее в свидетели. И если Ритину реакцию я еще мог с грехом пополам предугадать (она схватила свой портфель и выбежала из квартиры, стукнув дверью и не прощаясь), то реакция Фаины Павловны меня ошеломила. Заслуженный учитель РСФСР с перманентно оглушительным командным голосом, она сдвинула очки на лоб и сказала мне очень тихо:
- Миша, я думала, что ты просто дурак, но ты еще и идиот.
Последнее слово она выделила каким-то специальным, неуловимо педагогическим тоном.

Вы знаете, это произошло день в день ровно тридцать три года назад, но я до сих пор помню тот майский вечер очень ярко, можно сказать - шизофренически отточенно, во всех его теплых весенних оттенках, в тончайших нюансах запахов и красок. Вечер этот всегда со мной.

@темы: психические заметки

---

Все мои сетевые и реальные действия, так или иначе связанные с Севером, для меня - как бы отдача дани памяти и какого-то долга тем местам. Не знаю при этом, что за долг, но необходимость его отдать чувствую очень четко.

Связался с Евгением Балашовым, председателем Историко-культурного объединения "Карелия" - www.kannas.nm.ru/
Энтузиасты, историки, издатели. Я энтузиастов люблю, я сам энтузиаст. Статьи Жени и его напарников, двух Дим - Шитова и Орехова - и их монографии из серии "Карельский перешеек - земля неизведанная" я читал уже давно, а с авторами познакомился лично только сейчас. Несколько книг из этой серии стоят в моем книжном шкафу; соболезнующие зимофилы прислали мне их из Питера еще лет шесть назад. Для меня лично бестселлером намбер уан из этой серии является вот эта -


Я перечитываю ее обычно зимой, сидя во дворе в меховой безрукавке и прихлебывая ром из чайного стакана. Как-то, знаете, лучше соответствует. Невозможно читать северную тему в тридцатиградусную жару, сидя в трусах на дымящимся соляными испарениями берегу Мертвого моря.

Итак, мы познакомились лично, и сразу ощутили некую симпатию, подкрепленную общностью интересов и мировоззрений. Это редко бывает, чтобы, можно сказать, с первого взгляда, но в данном случае так случилось. Я вижу - приличные, серьезные люди, исследователи; не все приличные люди - исследователи, и не все исследователи - приличные люди, но тут совпало. Да еще и сверстники, да еще и выпить любят; ну, тут уж я совсем растаял... Мы стали тут же делиться воспоминаниями, и материалами, и писаниями, и чем только не. Мне немедленно захотелось творить доброе, разумное, вечное. Первым делом я отослал им две главы из мемуаров одного старого большевика, отсидевшего четыре года в финском плену (кроме этих четырех, он отсидел еще лет тридцать, но уже, увы, не в плену), и связал их с потомками этого великого сидельца, живущими рядом со мной; потомки были необыкновенно рады, ибо тираж изданных ими здесь мемуаров предка насчитывал сто экземпляров, в то время как петербургское издательство настолько воодушевилось, что решило переиздать их тиражом в десять раз большим, причем за свой счет. Все были счастливы, и я даже прослезился и от избытка чувств послал издателям-краеведам весь цикл своих северных рассказов - почти все они давно изданы - просто так, чтобы им было приятно, потому что, как говорили герои незабвенного "Мимино", если тебе будет прятно, то и мне будет прятно. И им таки стало прятно, скажу не стесняясь, как говорили герои незабвенных "Детей горчичного рая".

К сожалению, вокруг любого стоящего дела практически всегда вьется энное количество сумасшедших. Я не знаю, что именно привлекает сумасшедших к стоящему делу, но факт, что привлекает; безумцы слетаются на стоящее дело, как пчелы на мед, как осы на голую, потную спину жарким полуднем в летнем лесу.

Среди ссылок на солидные исторические, краеведческие, этнографические, лингвистические, топонимические и прочие работы по возлюбленной моему сердцу северной тематике я обнаружил вот что: ingermanland.narod.ru/inger10.htm
И что я сделал немедленно? Вы думаете - и немедленно выпил? Как бы не так. Мне немедленно захотелось заполнить соответствующий формуляр и стать гражданином независимой Ингерманландской республики (а может быть, даже почетным потомственным гражданином Вольного Петербурга. Почему, собственно говоря, нет? Четвертое поколение, как-никак). Как историк, больше всего я привязан к артефактам, поэтому мне ужасно захотелось подержать в руках новенький паспорт гражданина непризнанного северного государства, чей строй был бы построен по образцу демократической Новгородской республики (которой, нужно признаться, я всегда симпатизировал). К счастью, перед отправкой электронного формуляра я, хихикая, успел написать письмо друзьям-краеведам; мне же в ответ немедленно написали, что я сумасшедший, если полагаю, что соответствующие инстанции любят шутить; что невинный псевдосепаратизм является вполне наказуемым уголовным преступлением; что я, наконец, забыл, видимо, свой прошлый печальный опыт общения с вышеупомянутыми инстанциями, - а ведь мне, наверное, еще захочется приезжать в Россию к папе-маме, и не раз. Опыт у меня и впрямь был печальный, так что вместо хихиканья я стал потирать авторучкой затылок, как лет сто пятьдесят назад потирали его шилом герои Джанни Родари.

В утешение мне и в качестве курьеза друзья-краеведы рассказали, что северный сепаратизм нынче в моде, что даже потомки архангельских поморов возжелали автономии и требуют признать их отдельным малым народом; а также и то, что, хотя с самими поморами разговаривать еще можно, но, увы, к ним в друзья немедленно понабежало такое количество сумасшедших белокурых бестий, полных благими намерениями создать республику Нордическая Гиперборея, что мне туда соваться чисто по-дружески не рекомендуют. Я тут же заверил, что соваться к ним вовсе не входило в мои планы; но был так возбужден, что, сидя в кресле перед монитором, стал вспоминать, как ездил в Карелию, как ездил в Новогород, и на меня даже пахнуло запахом Волхова и прелой листвы, и прошлогодней хвои (навязчивые запахи - первый признак шизофрении, вы знаете), и еще вспомнил восход солнца над Рюриковом городищем, и гудок буксира, с натугой тянущего баржу у истока Ильменя, там, где озерная вода сливается с небом, и тихо плещет на закате, и карканье ворона, летящего к стенам Юрьева монастыря, безлюдье, и как я стоял с открытым ртом по колено в реке, именно в той точке, откуда есть пошла русская земля, - хотя меня лично все же всегда больше привлекали чащобы Похъёлы, - и вздохнул, и набрал в поисковике на прощание, еще раз: "Новгород", и немедленно получил еще одну ссылку, при взгляде на которую понял, что настоящее безумие еще впереди.
Ибо
...Мы, граждане вольной Новгородской республики, незаконно аннексированной московскими царями в 1471 – 1479 годах, заявляем, что не признаем оккупационный московский режим – каким бы он ни был – царским, советским, "демократическим" или президентским. Мы считаем территорию Новгородской республики в настоящее время оккупированной и считаем незаконными проведение на ее территории любых выборов, рекрутских наборов и налоговых сборов.
Конечной целью мы ставим образование Республики Северная Русь в исторических границах Новгородской республики и призываем всех заинтересованных граждан (вне зависимости от национальности и политических убеждений) и организации примкнуть к нашему освободительному движению.
Мы являемся противниками формирования партии, либо иной централизованной организации, и выступаем за широкое общественное движение, направленное на достижение нашей общей цели...

@настроение: Карнивора, где ты?!

@темы: Север

---

Для Lady_N

Среди окружающих гор и лесов,
в покое и бесконечности,
только усердье церковных часов
напоминает о Вечности,
сидящей в палате мер и весов,
не видя ни нашей беспечности,
ни суеты, ни мелочных склок,
когда что ни год, то – вырванный клок
ее космической млечности.

Здесь исчезает городская дребедень,
толстеют коты, и дурманит сирень.
По утрам – молоко, а вечером – пиво
делают каждого абсолютно счастливым.
Хоть этот каждый выпить не дурак,
в деревне нет в помине пьяных драк.
Какие драки? Надо раньше лечь,
и на ночь дров подбросить в печь.

Вокруг стоит такая тишь,
что ночью, как младенец, спишь,
и ничего тебе не снится.
А утром защебечут птицы,
как сводным хором на концерте,
и вовсе мыслей нет о смерти.
Звон колокольцев, и не боле,
а после тишина опять.
Тут надышаться вволю волей
так хорошо хоть дней на пять.

Все оживает с первых петухов,
Потом – коровы, кофе и булочки.
В кромешную мглу из-под пуховиков
выползают на мокрые улочки
мужчины и женщины млечного цвета,
которым веками проложенный путь
от рассвета до рассвета, от лета до лета,
Никогда не дает отдохнуть.
А всем, кто устал от полей и от леса,
Наградою станет воскресная месса.
С понедельника – до воскресенья,
Под оком Господним, Господнею сенью,
Все налажено и просто:
От колыбели до погоста.

(c)

---

Неделю назад я написал о вечере, прошедшем в Иерусалиме, посвященном памяти Анатолия Якобсона (1935 - 1978) и одновременно приуроченном к 75-летию со дня его рождения.
Две недели назад "Иерусалимской антология", виртуальный проект сообществ наших писателей, предоставила место для мемориальной страницы Якобсона: http://www.antho.net/library/yacobson/index.html

Посмотрите, там есть очень интересные материалы.

Игорь Губерман: "Интервью мемориальной странице" -
http://www.antho.net/library/yacobson/about/igor-guberman.html

Юлий Ким: "Интервью мемориальной странице" -
http://www.antho.net/library/yacobson/about/yuli-kim.html

Юра Збарский (Георгий Ефремов) : "Веха" -
http://www.antho.net/library/yacobson/2school/2sc-efremov.html

...На одном из самойловских вечеров в ЦДЛ я сидел с Якобсоном. Дело в том, что Толя признавал одного чтеца – самого Дезика. Когда на сцену вышел Яков Смоленский и с выражением прочитал "Сороковые – роковые", Толя застонал. На Смоленском был черный смокинг с красной подкладкой. Якобсон шипел: – Чтоб тебе провалиться! Чтобы у тебя х… на лбу вырос! Тоже мне – Воланд нашелся!..

Майя Улановская: два письма о гибели Якобсона -
http://www.antho.net/library/yacobson/about/letter2vertman.html

А. Якобсон: Стихотворения (читает автор) -
http://www.antho.net/library/yacobson/poems.html

@темы: Майя

---

Бенгт Янгфельдт, "Заметки об Иосифе Бродском":
magazines.russ.ru/zvezda/2010/5/be12.html
Борис Вайль, "Шахматов - "подельник" Бродского":
magazines.russ.ru/zvezda/2010/1/va16.html

@темы: нотабене

---

Председатель, года два назад выйдя на довольно грошовую пенсию, сидит дома и, ради хлеба насущного, подрабатывает вещами, так или иначе связанными с литературой - правит чужие рукописи, вычитывает статьи, а также составляет кроссворды для газет. Только что он закончил редактировать очередную книжку Губермана. С полгода назад мы совместными усилиями заставили его сесть за мемуары. Пишет он их в свободное от работы время, медленно, небольшими порциями, закончив очередную - присылает мне по электронной почте, а на ближайшем собрании - зачитывает содружникам вслух. Чеканный стиль, в лучших традициях русской литературной классики. Слушать/читать его воспоминания доставляет мне подлинно эстетическое наслаждение - это кроме того, что в тексте содержится масса интереснейшего фактического материала, в частности о литературной жизни Москвы 60-70-х годов.
На писание стихов - дело, которое Председатель считает главным в своей жизни - времени у него почти не остается, и это его удручает.
Обычно бывет так. Написав вдруг несколько стихотворных строчек, он звонит мне на работу или домой - из всех ценителей своей поэзии в качестве первослушателя он давно уже выбрал меня - и говорит низким подпольным голосом:
- Мыша.
После чего непременно начинает кашлять, перхать и, рыча, чудовищно отхаркиваться. Я терпеливо жду. Когда-то я пугался, потом привык. У него застарелая астма, регулярно обостряющаяся в нашу тридцатиградусную жару.
Отдышавшись, он продолжает сдавленным голосом:
- Я тут написал стишок. Хочешь послушать?
Конечно, я хочу послушать.
Мне всегда забавно осознавать, что даже известные мастера, искренне полагающие стихотворчество наиглавнейшим делом своей жизни, перед первопрочтением всегда волнуются, как начинающие посетители какого-нибудь Лито, и на всякий случай, как бы оставляя себе пути к отступлению, небрежно именуют свои стихи - стишками или стишатами. Грешит этим и Губерман. Однажды в домашней обстановке, за каким-то изумительным коньяком, присланным ему читателями с другого континента, мы разговаривали с ним о литературе; я, усыпленный бесконечно повторяющимся эпитетом "стишки" применительно к гарикам, небрежным тоном произносимым мэтром, допустил вопиющую бестактность. Я сказал, что, несмотря на меткость, очаровательность и даже народную крылатость многих и многих гариков, лично мне куда больше нравится его проза... По-моему, я дико обидел его тогда, хотя, как и подобает человеку воспитанному, он постарался эту обиду ничем не показать.
- ...Так вот, значит, стишок. Я тебе его прочитаю, а потом, если он тебе покажется, ты можешь вывесить его в бр... крр... дррр. Баррл, дарллл. В твоем дрррр. Вот блядь... Ну!..
Я понимаю, что дрррр - это дайри. Это слово никак не дается Председателю, и он очень относительно разумеет, что под ним скрывается.
Конечно, стишок мне показался и, конечно, я его вывешиваю. Мне льстит, что мэтр доверяет мне, что многие из написанных им стихов, стишков и стишат впервые были опубликованы именно у меня в дневнике.

ШТУЧКА

Эта девочка – та еще штучка.
Так в сердитый и просится стих.
Кривоссачка, гордячка и сучка –
Как пускают в автобус таких!

Хоть прикрыла бы юбкой коленки!
Крутит нам свое порнокино.
Нагло смотрят бесстыжие зенки
Не на нас, стариков, – за окно.

Нынче внуков не дернешь за ушко.
Этот век возмущает меня.
Станет шлюхой такая соплюшка,
Если попа не знала ремня.

Лучше нет для детей педагога,
Чем ремень, вот что я вам скажу.

Да сиди ты уже, ради Бога!
Я на той остановке схожу.

13.5.2010

@темы: Председатель

---

Дина Ратнер - прозаик, специалист по грузинской культуре и доктор философии. Жизнь она прожила тяжелую, известный роман ее "Бабочка на асфальте" сугубо автобиографичен. Председатель, хоть и не подает виду, относится к ней несколько напряженно - когда-то она вывела его, молодого, бесшабашного и пьяного, в одной из своих повестей.
Меня она очень любит почему-то, хотя ничего особо хорошего я ей не сделал. Сейчас прислала по электронной почте это вот... эссе? с сопроводительным письмом: "Текст окончательно еще не выверен. Это о вашей дочке и о всех вас немножко. Хотела написать что-нибудь забавное, а получилось, как всегда".

"В полнолуние ну никак не могу уснуть, смотрю в окно - огромная круглая луна на чёрном небе смотрит на меня. Я становлюсь невесомым, тонкий лёд не ломается подо мной; мысли, видения путаются, сменяя друг друга, и уже не знаю, где вымысел, а где правда – придумываем ли мы единение душ или это чудо действительно случается с нами. …Почему волки на луну воют? Тоже тоскуют? …Тоска, неудовлетворённые желания выстраивают нашу жизнь, то своеобразный код или зов души. Вопрос в том, позволишь ли себе роскошь следовать этому зову. А если и позволишь – не факт, что к чему-либо придёшь. Это только в юности кажется – всё возможно и всё впереди. Жизнь дорога познания. Я сравниваю лица людей в настоящем и прошлом - какие они были на детских фотографиях, и пытаюсь в личике ребёнка разглядеть сегодняшнего старика. Люди меняются внешне; седеют, становятся ниже ростом, а душа остаётся той же. Мне до сих пор кажется, если бы кто-нибудь внимательно заглянул бы мне в глаза, когда я ещё учился в третьем классе, то непременно направил бы на путь, который я искал много лет способом проб и ошибок, то есть ценой жизни. И я не стал бы инженером-металлургом пусть даже с множеством рацпредложений; два из них продали за границу за несколько миллионов долларов, мне же два раза выдали премию – восемьсот и пятьсот рублей. Если бы я появился в семье, где не было недостатка в гуманитарной культуре и где не давлел бы инстинкт самосохранения в материальном плане, всё сложилось бы по-другому.

Я уехал в Израиль уже будучи дедушкой и конечно надеялся, что моя семья двинется за мной, я чувствовал себя Нахшоном, который при бегстве евреев из Египта, первым вошёл в море – и море расступилось. Но моя семья осталась в России – море не расступилось. Прошло пятнадцать лет, а я всё надеюсь – приедут мои дети в Израиль, где и должно быть евреям. Я мог вернуться в Россию и тогда коротал бы дни дряхлеющим пенсионером. В Иерусалиме же я занимаюсь тем, о чём всегда думал – ищу слова, которыми можно выразить диалог человека с Богом. У каждого свой разговор, здесь помимо исполнения общезначимых заповедей: справедливости, доброты, «в поте лица есть хлеб свой», можно обозначить свою тему; чтобы получить ответ надо спросить.

Сегодня, глядя на девятилетнюю Двору, я пытался распознать, в чём она найдёт себя. Передо мной сидела ухоженная девочка со спокойным открытым лицом. Я силился вспомнить себя в её возрасте, но выходило так, что ощущение себя не изменилось с тех пор. Понять бы, что унаследовала Двора от своих родителей. Этот ребёнок мне особенно интересен, ведь то дочка моего появившегося на свет у других родителей сына, признал его если не с первого, то со второго взгляда точно. Конечно, никому не говорю о своих сумасбродных мыслях – сочтут сумасшедшим. Потом узнал: Эли появился на свет именно в том году и в том месяце, когда должен был родиться мой мальчик. Моя тогдашняя подруга избавилась от беременности. Я не мог предотвратить эту беду, не мог надолго удержать прильнувшую ко мне стрекозу с прозрачными крылышками на длинных ногах. Что я мог значить для неё, оглядывающейся на сынков сильных мира сего; у тех и квартира и положение. У меня же, только что окончившего вуз по специальности инженера-металлурга ни кола, ни двора. Зарплата начинающего инженера в сто двадцать рублей вызывала нервный смех моей подруги. «Я очень люблю подарки», - говорила Ляля, и я лез из кожи, чтобы обрадовать её дорогими духами или роскошной коробкой конфет. Даже помыслить не мог придти к ней с пустяшным подношением. Наш роман продолжался всего лишь пол года. Ляля избавилась от ребёнка, сказав, что не хочет плодить нищету. …Теперь мне кажется, что душа того не родившегося малыша вселилась в Эли. Мы похожи с ним лицом, неизбывной грустью и характером – меланхолия сочетается со страстью, раздражительностью. За безумным весельем безумное одиночество. Он, как и я, в противоречивости этого мира, кажущемся абсурде ищет смысл, пытается понять самое главное – чем живы люди, что выстраивает их судьбу. Обыденная повседневность или запредельность бытия связывает людей одной породы?

Эли - историк; когда читал его книги, казалось, будто их я писал; история страны, история одного человека. Именно о соотношении индивидуальности и общества думал всю жизнь. Организующее начало в развитие общества привносит личность, опорные пункты истории связываются с конкретными именами. Вот и сегодняшнюю историю Израиля делают неуязвимые в бесстрашии люди. Меня, как и Эли, привлекают наделённые своеобразным сверхсознанием, незаурядные персонажи, те, что из мира должного. Эли даже в террористическом движении России нашел мессианские идеи братства и любви. Из переведённых им с идиша и иврита материалов я узнал, неизвестные в русскоязычных источниках, идеи идиш-анархистов о равенстве всех без зависти и ненависти. Их теория строилась на принципе взаимопомощи и уважения каждой личности – ни дать, ни взять на еврейских законах Торы. Не случайно многие участники Движения были выходцами из семей раввинов.

В дочке Эли я искал присущее её отцу беспокойство и устремлённость души. Я представлял кочующие из страны в страну предшествующие поколенья, сколько случайных и не случайных событий, встреч должно было произойти, чтобы появилась на свет именно эта девочка. По материнской линии Эли из любавических хасидов. Хасидизм это образ жизни, где за конкретным временем предощущение вечности. А один из предков Двориной мамы, согласно семейным преданиям, был учеником практикующего каббалиста, который мог цедить вино из стены, накормить испечёнными им хлебами пять тысяч человек. Не то чтобы веришь в эти «мансы», но и не возражаешь. Не суть важно, в самом ли деле каббалист перемещался по воздуху и был ясновидцем, главное, эти предания дают представление о запредельной жизни, поднимают над бытом.

Двора смотрела на меня с любопытством, и пока я соображал с чего начинать разговор, предложила:
- Пойдём, котёнка покажу.
- Покажи нашу квартиру, - донесся с веранды, где устанавливали стол с бесчисленными явствами, голос Симы – Двориной мамы.
Я знал – недавно купленная квартира была гордостью семьи. Девочка с усердием добросовестного экскурсовода стала водить по многочисленным комнатам. Впрочем, не так уж и многочисленным. Я, не понимающий назначения всего, что выходит за пределы необходимого, вместо радости за друзей испытывал страх. Вдруг Эли или Сима потеряют работу, тогда чем они будут расплачиваться за эти хоромы, которые купили в долг. Кайф от созерцания уютных, со знанием дела обустроенных комнат, сияющих новизной просторных туалетов сменился растерянностью. Не удержался и поделился своими опасениями с подошедшей Симой.

- Всё в порядке, - спокойно проговорила та, - мы взяли беспроцентную ссуду; одну зарплату отдаём, на другую живём.
Я, словно придирчивая свекровь, вглядывался в стоящую передо мной плотную женщину средних лет. Эта знает что делает, - решил я, и тут же желаемое выдал за действительность: представил некоего американского родственника, у которого они одолжили деньги; в любом случае тот не подаст на них в суд.
- Вы бы видели, в каком ужасном состоянии всё здесь было до ремонта.
- Но ведь очень дорого сделать новым такой большой дом, - снова всполошился я.
- Я наняла арабов и всё провернула намного дешевле.

«Значит дом, хозяйственные дела лежат на жене, – решил я. При этом не знал радоваться мне или печалиться за не практичного Эли. - С одной стороны хорошо, ограждённый от бесконечной карусели повседневных дел, он может сосредоточиться на своих исследованиях. С другой - насколько хватит усердия Симы. Глядя на её наспех причёсанные волосы, засученные рукава, я хотел думать: вот та еврейская женщина из местечка, что взяла на себя заботу о семье. Хозяйка, мать, она же сидит в лавке и всё для того, чтобы муж учился. Хорошо, если жена ценит ум и талант мужа, в противном случае решит, что от мужика должен быть осязаемый прок в доме. Ей надоест быть кариатидой и затоскует о мощном плече, которое ей подставит другой. Или начнёт пилить мужа, а тот станет искать понимания на стороне. – Я не хотел думать о плохом. Должна же Сима понимать, что такой тонкий, улавливающий оттенки настроений человек – подарок семье. Вот и её сын от первого брака любит Эли, относится к нему как к родному, папой называет. Разве этого мало.

Двора формально выполняла мамино указание «показать дом», ей не терпелось привести меня к новорождённому котёночку. Наконец мы оказались на застеклённом балконе, где на мягкой подстилке в корзине растянулась маленькая, поместившаяся на ладошке кошечка голубых кровей. Её мать - такая же серая, длинношерстная попыталась выскочить, но Двора успела задвинуть балконную дверь. Кошка, у которой тут же стояла еда и питьё, как всякое живое существо, тяготилось замкнутым пространством, она даже глазом не повела на нас, тискающих по очереди её единственного котёнка.
- Тебе какой предмет в школе больше нравится? – Спросил я после восторгов по поводу маленького доверчивого существа – кошечка сосала палец Дворы, словно, та была её мамой.
- Ботаника, - не колеблясь, ответила девочка.
- А из учителей кто?
- Тот, кто не ругается.
- За что учителя ругаются?
- За то, что уроки не делаем.
- Так ведь уроки нужно делать.
- Ну да, - уклончиво согласилась Двора.
- А кто из детей лучше всех в классе?
- Шуламит.
- Почему именно она?
- Она выбрала меня и предложила дружить.
- А ты кого хотела выбрать?
- Её, конечно!

Я подумал: эта девочка вряд ли сама проявит инициативу в отношениях с людьми, скорее всего, откликнется на зов другого. Потом пришло в голову: вот и папа, наверное, не был активным началом в отношениях с мамой. В этом смысле Двора в отца.
- Шуламит разговаривает на русском так же хорошо, как и ты?
- Да, она бухарка.
- У вас много русскоязычных в классе?
- Больше половины, - как само собой разумеющееся ответила моя собеседница.

Я подумал, что в отдалённом недорогом районе Иерусалима много выходцев из России, их дети не чувствуют себя в школе изгоями. Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Дворе, меня в школе били. Били за то, что в классном журнале у меня единственного значилось «еврей». С тех пор прошло шестьдесят лет, для ребёнка это уже из области абстракции. Дети лучше ориентируются в конкретных вещах, я тоже в девять лет любил ботанику.
Затем Двора привела меня в свою комнату, где на полках, на подоконнике расположились многочисленные куклы, зверушки. Я снова вспомнил себя в детском возрасте, когда всем, с кем играл, придумывал отдельную жизнь, всех нужно было беречь, любить. Хватило ли бы меня одушевить участием такое множество игрушек? И ещё я хотел разглядеть из окна Двориной комнаты даль - уводящую на территории дорогу; жители поселений мне всегда представлялись героями, которым по задачам даются силы. А ночью, мне виделась луна в окне детской комнаты, большая круглая она лежит на соседней крыше.
- Вы что сейчас что по истории проходите?
- Междуречье, - с готовностью ответила девочка, принесла учебник истории и открыла на странице с картинкой, где означены реки Тигр, Ефрат, тут же древний город Ур – родина первого еврея Авраама. Мне хотелось спросить: «Как понимать, что Авраам услышал голос Бога – встал и пошел из земли своей, от родни своей?» Но на этот вопрос я бы и сам не сумел ответить – это из области наития. И я боялся, что девочка решит про себя: «дядька зануда, чего пристал» и потеряет интерес к разговору. Перешёл к конкретным осязаемым вещам – к воротам Иерусалима, изображения которых мы тут же нашли в интернете.

Двора бегло читала русский текст о Яффских воротах, откуда дорога ведёт в Хеврон – местопребывание наших праотцев. Недавно расчищенные Мусорные ворота вели к Стене Плача. Золотые ворота, через которые по свидетельству пророков должен въехать в Иерусалим Мессия, замурованы. Султан приказал заложить их камнями, но и этого ему показалось мало, он ещё распорядился перед воротами расположить мусульманское кладбище, куда еврейский Мессия не мог ступить, не осквернив себя. При этом повелел хоронить там лучших своих воинов вместе с их оружием; на тот случай если Мессия воскресит солдат и, таким образом, решит проблему ритуальной нечистоты, те должны убить его.
Я хотел добавить, что подобная ревность за пределами понимания, ведь Машиах, согласно пророчеству, придёт ко всем и к мусульманам тоже. Вот и мечеть построили на месте нашего Храма, дескать, святое место занято. Теперь следят, чтобы евреи не поднимались на Храмовую Гору с молитвенниками – боятся, как бы не исполнилось пророчество – вернуться сюда законные наследники. Это из области чудес, я усомнился можно ли грузить ими ребёнка. Главное, родившаяся в Израиле Двора, хорошо даже без акцента читает по-русски. Сгодится ей папина библиотека.

Как-то стоял возле горы русскоязычных книг сваленных у мусорного контейнера. Судя по названиям, то была специальная медицинская литература. Я тут же представил старого профессора; уезжая из России, он не мог расстаться с книгами, которые собирал всю жизнь. Ни детям, ни внукам не понадобились его сокровища...
Я вернулся к нашему разговору:
- Ты успеваешь делать уроки?
- Когда как, - пожала плечами Двора, - в русской школе «Мофет» труднее учиться чем в ивритской.
- Ты сама делаешь уроки?
- По-разному, по математике мама помогает. С папой учу историю, с дедушкой – играю в шахматы.
- Замечательно, чем больше будешь знать, тем легче будет выбрать то, что тебя заинтересует больше всего. – Про себя же подумал: «Хорошо бы Эли увёл дочку в свой мир». Впрочем, девочка, кажется, тяготеет к точным наукам. Найти бы ей себя в профессиональном плане, для женщины это также важно, как и для мужчины. Настоящий интерес к чему-либо делает человека независимым, даёт ему чувство простора, причастности миру.
По разумным ответам и адекватной реакции девочки я решил, что у неё точное мышление. Может быть ошибся. Это не важно. Главное, она привязана к Эли, связана с ним. Только бы навсегда, ведь любовь детей дают больше радости и больше избавляют от одиночества нежели женщины.

Я увидел себя глазами ребёнка; вежливая Двора качалась на стуле, стесняясь выказать нетерпение; ей хотелось поскорей уйти к подружке играть, а тут какой-то дядька пристаёт с вопросами. В течении нашего разговора не покидало ощущение, будто она приглядывается ко мне также как и я к ней. Воспитанная девочка развлекала гостя, показывала книжку с яркими цветными картинками, где принц выбирает невесту из многих удалых смышленых девиц. В сказке добро, зло, красота, умение стрелять из лука, проходить сквозь стену. Всем достоинствам, поколебавшись, Двора предпочла красоту. Это потом к ней придёт ощущение красоты бесконечности, нет не космоса, – души.

…Луна в небе приблизилась к моей распахнутой балконной двери, будто звала или спрашивала о чём-то. Лунное притяжение вполне материально, случаются же морские приливы и отливы, связанные с луной. В детстве я был лунатиком, летал по ночам. Сейчас же просто не спиться и не оставляет ощущение напряжения, тревоги. Мне всегда трудно было расслабиться. За внешней сдержанностью, спокойствием впечатлительность на уровне патологии. Дети улавливают настроение, даже младенцы, глядя на меня, становятся серьёзными. Вот и Двора, как я ни старался вернуться в детство, ухватила тональность задумчивого давно немолодого дядьки.

То ли ночное светило рождает беспокойство, то ли беспокойство одушевляет это таинственное светило, представляет участливым, зовущим. …В древности у жителей города Ура, откуда вышел основатель нашей веры Авраам, процветал культ Луны. Может быть, поэтому некоторые учёные видят связь между монотеизмом евреев и обоготворением луны.
Чувство неудовлетворённости определяет нашу жизнь. У каждого своя задача, кто о чём думает - тем и становится. Вот и мои дети выбирают себя по своему, а не моему велению. Однако, помимо частных путей есть и один общий – путь к своему началу. Тридцать с лишним веков назад мы под водительством Иисуса Навина вошли в обещанную Богом, но ещё не отвоёванную страну. Сейчас перед нами стоят нерешённые тогда задачи праведности и национальной общности. Как внушить рассеянным по миру евреям стремление вернуться на свою Землю, и чтобы каждый нашёл себя здесь и не помышлял оставить заповеданное нам место. …Некоторые толкователи Святого писания считают, что Моисею – путеводителю народа не суждено было войти в Землю обетованную, потому как он не сумел внушить всем своим собратьям святость Творца. Кто знает, не ведёт ли к вере в Откровение самостоятельное познание истины, разум. Только бы сократить детям путь проб и ошибок, чтобы он не стал для них длиною в жизнь..."

@темы: содружники

---

Эксклюзивные спецэффекты для Ольсанны, Татьянюрьны и всех ценителей

"Теперь пора мне вспомнить снова что-нибудь, что радовало меня за эти два-три года, что прошли со времени последней книжки-дневника. Поболее всего, пожалуй, – та записка, что ко мне на сцену кинули в Днепропетровске (или в Донецке? – уж не помню точно, к сожалению): “Игорь Миронович, можно ли с Вами хотя бы выпить, а то я замужем?”

А в Кисловодске мне пришла записка от солидного юриста, держателя собственного адвокатского кабинета, он на своей визитной карточке прислал мне письменный привет: “Спасибо Вам за то количество неглупых девушек, которые одарили меня своей благосклонностью, когда я выдавал им Ваши “гарики” за собственное творчество”. Вот сукин сын, подумал я с симпатией и завистью.

Забавно, что записки порождают порой одна другую. В городе Харькове (кажется) я получил такое сообщение: “Игорь Миронович, вот Вы в начале говорили, что евреев сильно поуменьшилось в России и на Украине, это правда. Я весь антракт проторчал в мужском туалете: евреев очень мало!”

Записка показалась мне потешной, и поэтому я в Питере прочёл её со сцены. Зал тоже одобрил её смехом. После перерыва получил я продолжение: “А я весь антракт проторчала в женском туалете: евреев нет совсем!”

* * *
...На территории библиотеки иностранной литературы в Москве стоит небольшой бюст Генриха Гейне – подарок из Германии туманной. И однажды получила директорша письмо от одного заметного хозяина российской жизни. Он писал, что хотел бы прикупить небольшой кусок земли в библиотечном садике, чтобы его семья могла быть похоронена возле могилы знаменитого немецкого поэта Гейне. И хотя, письмо такое получив, изрядно посмеялись все сотрудники, но олигарху отписали вежливо и серьёзно, что это, дескать не могила, просто бюст, и не хоронят никого на территории библиотеки. Письмо отправили и думали, что всё закончилось на этом. Только вскоре получили новое послание. Возможно, его плохо поняли, писал хозяин жизни, он заплатит, разве деньги не нужны библиотеке?
Я, эту историю услышав, даже не смеялся, оцепенел. Такое изумительно дремучее сознание явилось из этой переписки, что никакие бы научные статьи его не объяснили, словно постоял на психологических раскопках только что канувшей эпохи. Я преувеличил? Думаю, что нет.

Я вообще всегда изрядно радуюсь, когда какие-то случайные слова (а то и письменные тексты) позволяют вдруг вплотную глянуть в глубину, которая обычно скрыта в человеке. Например, мне рассказали, как пришли однажды к Ельцину (он тогда ещё в Свердловске был царём партийным) городские фанаты туризма. Эти неуёмные путешественники по родному краю и необъятным просторам Родины что-то Ельцину хотели разъяснить насчёт психологической, патриотической, экономической и всяких прочих польз туризма, чтобы он что-то разрешил, одобрил и помог. Среди них были учёные, врачи, инженеры – совершенно бескорыстные люди, сколотившиеся в группу по признаку активности и фанатизма. Говорили они пылко, убедительно и лаконично. Ельцин выслушал их восклицания и аргументы и задумчиво сказал:
– Это, видно, и впрямь дело хорошее, если вокруг него крутится столько евреев.

* * *
...Ну, а светлый разговор какой-нибудь ты помнишь, старый очернитель? – спросил меня мой внутренний голос. Ещё как, ответил я ему. Но первый же, который вспомнился, был пересказом некоей чужой истории. А я её услышал в Балтиморе, дивном городе американском. Там одна моя знакомая известна всем как замечательный экскурсовод. И вот её однажды попросили поводить по Вашингтону очень важное лицо – министра внутренних дел страны Армении. (Возможно, это был только заместитель, но пускай будет министр – так интересней.) Оказался он вполне симпатичным средних лет мужчиной, с той интеллегентинкой, что вообще присуща армянам, и водить его по городу было легко и интересно. А в процессе этого похода оказались они возле площади, где в урочные вечера собираются в Вашингтоне городские гомосексуалисты и лесбиянки. А министру это рассказав, спросила его гидша, есть ли геи с лесбиянками в Ереване.

– Да, гомосексуалисты у нас есть, – подтвердил министр, – а лесбиянок у нас нету.
– Как же это, всюду они есть, а у вас нету? – усомнилась рассказчица.
– А мы их ебаем, – лихо объяснил министр.

* * *
Мне эти краткие случайные истории нравятся, конечно, за их похожесть на анекдоты, только есть в них нечто большее порой – ну, вроде достоверного свидетельства о психологии участников. Один приятель наш, врач по профессии и по душевному устройству врач, поехал по своим делам в Москву. Дела были такого свойства, что по нескольким московским больницам довелось ему подробно походить. И другу своему, с которым некогда учился здесь, теперь уже солидному профессору, он изложил свои довольно скорбные впечатления о состоянии российской медицины. Попутно, разумеется, упоминая и израильское врачевание. Профессор выслушал несколько его монологов, а потом сказал задумчиво:

– Ты знаешь, так ты ругаешь нашу медицину, так израильскую хвалишь, что просто хочется съездить...
– Так приезжай, – обрадовался наш приятель, – приезжай, посмотришь сам.
– Нет,– поморщился профессор, – ты не понял. Хочется съездить тебе по морде.

* * *
В Москве я завывал стишки недавно в замечательном кафе “Гнездо глухаря” – там барды почти каждый вечер исполняют свои песни, и совсем своя приходит публика, я неслучайно каждый раз туда прошусь, когда в Москве бываю. И по ходу выступления я рассказал смешную некую историю о пожилом недалёком еврее, бывшем полковнике авиации. Он объяснял свою эмиграцию в Америку обидным для его души антисемитизмом: когда в семьдесят третьем году его эскадрилья собралась лететь бомбить Израиль – его не взяли. Среди полученных записок одна была по-воински суха и категорична:

“Уважаемый Игорь Миронович! Поверил во все Ваши рассказы, кроме еврея-полковника (его нужно доработать). Вы как еврей и я как полковник понимаем, что в армии евреев, дослужившихся в авиации до полковника – НЕТ. Спасибо за концерт”. И неразборчивая, с очевидностью начальственная подпись. (Слово “нет” написано заглавными буквами, а запятые я расставил сам, их не было).

Я сразу же обиделся на совет “доработать” – все мои байки подлинные, я ничего не сочиняю. И я мог бы возразить, но жалко было времени концертного, и я записку эту умолчал. Но здесь отвечу на неё, тем более что вся дальнейшая история – о чрезвычайно дружеской гуманности.

В Германии, в городе Хемнице (где байку эту про полковника я тоже излагал), подошёл в антракте пожилой улыбчивый еврей и попросил минуту времени. Оно у меня было, я уже все книги подписал.

– Знаете, Игорь Миронович, – сказал он, – я как бы и есть тот самый ваш полковник, только у меня гораздо человечней получилось.

Когда в семьдесят третьем в Израиле шла война, по его авиачасти прокатился слух, что их вот-вот пошлют против еврейских агрессоров. Его вызвал к себе командир части (или эскадрильи, как там это называется?) и доверительно сказал: “Исаакыч, бери отпуск и гуляй на всю катушку целый месяц. Нехуя тебе своих бомбить и нервы портить”.

* * *
А одна история, рассказанная мне, обогатила мой эстрадный репертуар, теперь я всюду повествую её всем со сцены. Я города не помню, к сожалению, где подошла ко мне в антракте женщина и, запинаясь чуть, сказала, что мне будет интересно, как порой родители участвуют, почти того не замечая, в обогащении своих детей различной неформальной лексикой. Она смущалась явно от того, что предстояло изложить. И дивную услышал я историю. Мы сели ужинать втроём, – рассказывала женщина, – мы с мужем и наша семилетняя дочь. Две недели уже дочь ходила в первый класс. И ангельским своим прелестным голоском спросила вдруг она:

– Папочка, а что это такое – полный пиздец?

Отец мгновенно покраснел, вспотел, беспомощно глянул на жену и медленно ответил:

– Понимаешь, ласточка, это такая ситуация, когда всё сложилось очень хуёво".

- - - - - - -
И многое другое: magazines.russ.ru/ier/2010/33/ge14.html . Из новой книги Губермана "Седьмой иерусалимский дневник", которую сейчас редактор-корректор Зина наша Палванова готовит к изданию. Выйдет книжка в этом году в "Библиотеке "Иерусалимского журнала".
Это - первая интернет- и вообще публикация. Главред Игорь наш Бяльский никаких дубликатов не признает.

@темы: книги, Губерман

---

Дунькина радость

Получил письмо от бывшей однокурсницы и, между прочим, комсорга.

Привет, Мишка! [...]
Пока вот тебе загадка: вчера купила в магазине продукт с обаятельнейшим названием «Дунькина радость». Я его уже употребила.
В нашей юности он назывался проще, но действительно, приносил эту радость.
Сегодня упаковала в сумочку, принесла на работу, предлагаю его его коллегам, они опробывают и ностальгически вспоминают молодые годы.
Догадался?

Не знаю, не знаю. Я вырос в старое доброе время и возмужал на фольклоре советской армии, в которой служил, заимстовавшим в некоторой степени фольклор лагерный; увы! - выражение это дивное рождает во мне исключительно неприличные ассоциации. Я аж загоготал в голос, о чем не преминул сообщить корреспондентке в ответном, благодарственном письме. Она огорчилась - "ну что ж ты такой прямолинейный..."

И что же это такое, как вы думаете?

---

О вечере памяти Анатолия Якобсона, хакере Астарты, и не только о них

...Бог сохраняет всё: особенно - слова
прощанья и любви, как собственный свой голос.

Из Бродского - "Памяти Ахматовой"


В Иерусалиме, в Доме Ури Цви Гринберга (Яффо, 34) состоялся вечер памяти Анатолия Якобсона "Литературная дуэль: Пушкин-Мицкевич". Вечер подготовил Владимир Гершович, вел вечер Игорь Губерман. Участвовали Юлий Ким и Владимир Фромер.

Из объявлений

Чем человек необычней для знакомых (не обязательно для близких и друзей), тем быстрее его имя обрастает легендами и мифами. О Якобсоне, которого хорошо знавшие его звали (и до сих пор зовут) просто "Толя", написано и сказано так много, что мне просто не хотелось бы заводить пластинку еще раз. Благо, если бы я сам был с ним знаком; так ведь нет. Конечно, еще в детстве я, подобно многим другим, слышал о какой-то неуловимой "Хронике текущих событий", за бюллетенями которой соответствующие инстанции вели безостановочную, изнурительную охоту. По "Радио Свобода", сквозь истерический вой глушилок, время от времени доносились сообщения, что очередного подпольного редактора этого издания арестовали, но не успели еще посадить, как новый выпуск "Хроники" уже вышел в свет, его читают, перепечатывают на машинках и переписывают от руки, распространяют - и охота на очередного, теперь уже совершенно неизвестного, редактора возобнавлялась. Дальше все шло по безнадежному кругу. Это какие-то неуловимые мстители, с ужасом и определенной долей восхищения, вполголоса говорил мой глубоко партийный дед, треща трофейной трубкой и хрустя развернутой "Правдой". "Правду" выписывать он был обязан, как член партии, состоявший в ней еще с начала тридцатых годов, - и он ее выписывал, и читал от корки до корки ежедневно, это стало условным рефлексом, и он следовал ему даже когда после второго инсульта окончательно впал в маразм - но и тогда держал перед глазами развернутую газету, часами, безмолвно, и мы не сразу обратили внимание на то, что иногда он держал ее вверх ногами...

Вот я вырос, и прошли десятки лет, я приехал жить в Иерусалим и познакомился с бывшей женой человека, издававшего когда-то "Хроники", - и, познакомившись, сразу вспомнил деда, и воняющую, чадящую трубку, окутанный дымом кабинет, и детские воспоминания накинулись на меня с такой силой и с таким улюлюканьем, как мой собственный внук кидается на меня при встрече. Я хочу сказать, что я чуть не полетел вверх тормашками, воспоминания почти опрокинули меня. Опять же, не имея никакого особого права писать о Якобсоне, потому что все самое, уверен, важное написано до меня людьми, знавшими его лично, я все-таки не удержусь. Ведь те тонны времени и эмоций, что я провел и испытал в квартире Майи Улановской, где Толя когда-то жил, писал, пил, спорил, те сотни часов наших с Майей разговоров, и то, что, идя к ней, ступая в подъезд, всегда сперва проходил я мимо того бомбоубежища, где она нашла его однажды повесившимся на собачьем поводке - разве прошло все это впустую, кануло в ватную тишину беспамятства, разве не стоит оно того, чтобы черкнуть по нему хотя бы краем сознания, зафиксировать? Для чего? Не знаю. Но, сдается мне - стоит. Я пишу сейчас это вовсе не для того, чтобы опубликовать впоследствии некий новый материал, связанный с именем Якобсона; нечего тут опубликовывать. Пишу я это для тех, кто знает Майю и для тех, кто ее не знает, но читал в сети ее книги и материалы о ней, для тех, кто знает, кем был Якобсон, и для тех, кто впервые слышит ставшее легендарным его имя. Для того и ссылки готовлю. Потому что ничего не должно пропасть, это мое глубокое внутреннее убеждение. Всё для вечности, всё для победы (какой победы? победы чего? так всплыло. ну, неважно).

Он был красивый человек. Красивый, умный, талантливый. С потрясающим чувством юмора. Он прекрасно писал и знал наизусть миллион стихов. По профессии - историк, по умению излагать мысли и чувства - писатель, по призванию - философ. Такой это был человек... Что можно сказать о человеке, когда ты его в лицо не видел? Я только то увидел, что его очень любили.



Вот Марина, жена Левы Меламида, нашего литератора и бывшего редактора "Вестей", была на том вечере, куда и меня позвали, и написала по его следам хорошую статью о покойном Толе, и озаглавила так, что кое-кто лишь за ухом почесал: "Пьющий рыцарь". Но, по сути, де-факто и де-юре, все верно - Якобсон был рыцарем, и был он пьющим. Как заметил Губерман, этот вечер проводивший, - пьщим всегда, где, с кем и сколько только можно. Но в заголовке статьи чувствуется какое-то нутряное противопоставление терминов: с одной стороны - рыцарь, а с другой - пьющий. Что, рыцарю не положено сильно выпивать? где это сказано и откуда такое противопоставление вообще взялось? чей имидж оно нарушает? Дон Кихота? Якобсона? Никогда. А статья хорошая, сами почитайте:
www.zman.com/news/2010/05/07/73935-print.html

И вот эти материалы о нем почитайте, если есть охота. А нет, так и не читайте, никто не неволит. Просто мне нравится, когда люди о разных интересных вещах узнают больше. Если я узнаю что-то новое (для меня, по крайней мере), то сразу же тороплюсь рассказать и другим, надеясь на понимание. Если же люди ленивы и нелюбопытны, как я, то это их и мои проблемы. Но не будем менторствовать, лучше почитаем. Там, идя по ссылке, можно увидеть другие, самые нужные ссылки - и на мемориальную страницу Якобсона в сети, и на сайт бостонского издательства, выпустившего книгу, сборник, посвященный его памяти:
memo-projects.livejournal.com/114279.html

И этот спорно-скандальный материал, из-за которого сдуру перессорились десятки талантливых литераторов в разных странах мира, почитайте тоже, потому что, вообще-то, это хороший материал:
newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=2223

Вечер вел Губерман, я сказал уже об этом. В первом ряду сидели Майя с сыном Сашей. Доктор трех наук и профессор четырех университетов Александр Якобсон удивительно похож на отца. Внешне и интеллектом, но никак не привычками. Сын не то что не пьет и не курит, он и от женщин немножечко шарахается. Это поразительно, учитывая, что Толя, по слухам, впрочем вполне откровенным и озвученным на вечере во весь голос свидетелями, был большим женолюбом. Майя все это слушала и, наверное, слегка дергалась. Это мои домыслы, я-то сидел сзади и не видел наверняка, но я себе представляю. Я бы сел с ней рядом, но мне занял место Председатель - почетное место рядом с собой, в центре зала. И я только подошел к Майе, успокаивающе погладил по плечу и сказал, что все будет хорошо. Сказал я это потому, что Майя в начале вечера очень дергалась. Она ненавидит и боится публично выступать (как и я, в этом мы схожи), а тут ей должны были предоставить (и предоставили) первое слово. Все-таки - жена, все-таки была знакома с покойником с юности; познакомились они вскоре после того, как Майя вышла из лагеря. Майя просто вся черная была, давление поднялось, наверное, у нее тряслись руки, вот я и подошел и погладил ее по плечу; не скажу, правда, что это ее сильно успокоило. Я бы там и сел, рядом с ней, но Председатель угукал, гугукал и бибикал сзади, показывая толстым пальцем на свой черный бювар, который стоял у него под сиденьем, между ногами. Если Председатель, дай Бог ему здоровья, приходит на общественное мероприятие, то, значит, у него всегда есть с собой бювар, а если есть бювар, то, значит, в нем всегда есть литр. А раз есть литр, то куда я денусь, меня к нему притягивает, как магнитом. Мы обычно начинаем выпивать прямо во время выступлений ораторов, задолго до перерыва. В перерыве мы только продолжаем.

А Майя все-таки дергалась, как птичка, и я с виноватым сожалением покинул ее и пошел сидеть назад. Было очень много выступлений, говорили разные писатели, и поэты, и философы, и барды пели, и Ким тоже, и еще вышло несколько ветеранов диссидентского движения, и их я прослушал с особенным интересом. Рядом с Губерманом, на месте ведущего, сидел какой-то могучий человек с зеркальной лысиной, похожий на нацистского преступника Ивана Демьянюка, и все время завистливо принюхивался к нашему бювару, и умильно на меня посматривал, и я скорчил ему козью морду - ненавижу, когда норовят сесть на хвост; а потом выяснилось, что это знаменитый Павел Литвинов, о котором если вы ничего не знаете, то тогда вы, извините, вообще ничего не знаете.

Я сделал кучу фотографий, и все они оказались, разумеется, как говорит моя жена, дрек-мит-феферского качества. Я вот отобрал пару-тройку относительно пристойных, сейчас покажу.

Это Игорь Миронович говорит о Якобсоне, о его умении выпить, о его любви к науке, литературе и женщинам. Как положено настоящему писателю, о чем бы и о ком бы Игорь Миронович ни говорил, он говорил о себе. Так, упоминая тот несомненный факт, что Якобсона очень любили женщины, Губерман прибавил: "...когда-то и я был сластолюбец, а теперь, состарясь, превратился в сладкоежку".
Рядом сидит Литвинов.


А это те же и Майя, читающая вслух отрывок из своих мемуаров, из той части приложения к ним, которые связаны с воспоминаниями о Якобсоне пятидесятых годов.


(Вот заодно, если кому интересно, - зафиксированная на магнитофоне и расшифрованная потом беседа Майи с Якобсоном на темы участия их в диссидентском движении и последующего приезда в Израиль: )
www.jewniverse.ru/biher/Ulanovskaya/prilozhenie...

В перерыве мы все сидели за большим столом на кухне. Нужно сказать, что стол этот не простой, и кухня не простая, и само помещение, где такие вот мероприятия часто проходят, тоже не совсем обычное. Дело в том, что вечер памяти проходил там же, где проходят и презентации очередных выпусков "Иерусалимского журнала", и вечера встреч поэтов, переводчиков, художников, музыкантов, проводятся в доме-музее Ури-Цви Гринберга, - был такой поэт яростного вполне накала и большого таланта, но писал он на иврите, поэтому сейчас речь не о нем.

В общем, сидели мы все рядом и пили водку - Игорь Миронович, Юлий Черсанович, Борис Исаакович, а прочих я по отчествам не помню, да и не знаю я их отчеств, хотя это вполне известные, уважаемые, знаменитые даже люди, - но я к ним всегда только по именам обращаюсь, это здесь у нас в стране такое официальное вполне обращение. Юлий Черсанович рассказывал разные удивительные вещи из старых героических эпох, и хотя многие из них мы уже знали, все равно все слушали с неослабевающим интересом. Но водки было много, всяких сортов, а закуски, наоборот, было мало, - можно сказать, совсем не было, - поэтому все как-то очень быстро надрались и стали друг друга задирать. Кто-то, из знавших Якобсона лично, полез целовать Председателя, и тот все время брезгливо сплевывал; заметив это, целовальник сказал: "да ты не стесняйся, вот когда ты помрешь, я тоже вечер в твою память проведу, так трогательно о тебе говорить буду – ты пальчики оближешь!" На что Председатель вздохнул и сказал: "Дожить бы…" А между этой мощной кучкой - Миронычем, Черсанычем и Исаакычем – затесался совсем незнакомый мне человечек, который все время молчал и пил на халяву. Мне это сразу не понравилось, но сперва я только глядел на него в упор, хотя он старательно не реагировал. А потом, чувствуя приближение блэк-аута, я сказал ему как можно вежливей: "Милостивый государь, позвольте вам выйти вон!" Все очень удивились и замолчали. Человечек облизал рюмку, почмокал. И только после этого поднял на меня глаза. И вдруг спросил писклявым голосом:
- А сколько у тебя книжек выпущено, слышь, ты, интересно было бы знать!
- Пять книжек у меня выпущено, а хули? – спросил я, и почувствовал, что у меня зачесались кулаки. К сожалению, я носитель довольно редкого и вполне неприятного качества: когда я выпиваю, то резко мрачнею, и если в компании есть хоть один человек, который по каким-то причинам мне неприятен, меня мгновенно начинает тянуть на агрессию. Это отвратительное качество, но я как бы не знаю, как от него избавиться, разве что не пить вовсе, что, разумеется, совершенно исключено.
- …Пять книжек, а хули?
- А у меня – восемь! Восемь, – с победным видом сказал человечек и даже показал на пальцах обеих рук, что вот у него восемь книжек выпущено, не семь и не девять, а именно восемь, что в любом случае больше, чем пять, так что хули.
- А об чем ты пишешь, хотелось бы знать, - сказал я, сдерживаясь изо всех сил.
- Я пишу об спорте, - сказал человечек и гордо огляделся.
- Ага, - сказал я, - об спорте он пишет… "Проблема пола у спортсменов-импотентов", - так тема твоя, наверное, называется?
- Ребята, ребята, - обеспокоенно сказал Юрий Черсанович и положил мне на плечо гриф своей гитары, - вы что? Все хорошо…
- А хули он?.. – сказал я. – Ты его знаешь, что ли? Что это за хрен моржовый?
Юрию Черсановичу было явно как-то неудобно за меня.
- Конечно, знаю, - ответил он. – Это же Витя П., главный тележурналист по спорту в Госкомитете Молдовы… Большой друг Израиля, между прочим. Можно даже сказать, в этом Госкомитете – единственный… Мы его специально пригласили, чтобы он написал репортаж о вечере памяти Якобсона.
- В спортивном ключе? – вяло сказал я. Мне стало дико неудобно. Я покраснел. Меня даже бросило в жар.
- Прозаику больше не наливать, - распорядился Председатель, с облегчением почувствовав в моем настроении перемену. Все время перепалки он держал свою пудовую руку с буграми бицепсов и трицепсов у меня на колене, чтобы предотвратить неизбежное.
- Мужик, а мужик, - искательно сказал я, - ты на меня не обижайся, это у меня бывает, всплеск такой немотивированной агрессии… Извини, ради бога.
- Ну почему – немотивированной, - сказал обозреватель, - тут у вас все время войны, взрывы, ракеты летают, так и свихнуться можно, так что это агрессивность не немотивированная, а как раз мотивированная, просто загнанная внутрь и время от времени прорывающаяся. В самых неподходящих случаях, между прочим. Но я все понимаю, так что все в порядке… Давай выпьем.
- Налейте прозаику выпить, - распорядился Председатель, и мы выпили, и все успокоились, хотя нужно сказать, что Игорь Миронович до самого конца перерыва посматривал на меня странно. А потом все поднялись и пошли в зал.

А самое интересное я забыл вам сказать, хотя именно с этого и следовало начать повествование о вечере.
Дело в том, что я почему не считаю, что имею права писать о Якобсоне? Потому что я не только его не знал, но и наткнулся этим вечером на творчество совершенно другого человека, а как наткнулся, так и просидел все второе отделение с открытым ртом, уже совершенно не слушал, что там говорили о великом покойнике. Хотя выступали замечательные писатели, тот же Эли Люксембург и Володя Фромер, например, я их совершенно не воспринимал. Я сидел рядом с Председателем и сперва вертел головой, переживая свой позор, и случайно покосился налево, где сидел какой-то прозаик, приехавший из Америки специально на этот вечер. Хотя он на вечер приехал специально, но тоже совершенно не обращал внимания на происходящее вокруг. Он читал какую-то книгу, держа ее у себя на коленях. И я, с полстраницы, тоже стал читать эту книгу.

"…его использовали, но разве он не дал для этого повода? Над чем он, в сущности, глумился? Над единобожием? Монотеизмом? Примитивностью теорий? Или над самим усилием интеллекта понять мир, свести к одной причине бесчисленные начала? Ему был дорог глумливый тон сам по себе".

"…Мне открылось загадочное свойство художественной прозы: в ней невозможно лгать. Можно солгать в поэзии, философии, статистике, кино, музыке, науке, но не в прозе. Автор может стараться быть честнее, умнее, интереснее, чем он есть, а проза его выдаст. Он может обмануть в письмах, в дневниках, в поступках (и очень даже часто – в поступках, и героических, да), в предсмертной записке, но в прозе он весь, как на ладони. Он искренне верит в то, что пишет, а проза его разоблачает. Честный писатель сочиняет то, чего не было и быть не могло, ставит героев в фантастические обстоятельства, выдает черное за белое и белое за черное, сознательно нарушает законы вероятности и искажает приметы реальности – но это лишь помогает увидеть правду. Да, помогает не любому читателю. Но не всякий читающий человек – читатель. Это было мое ощущение начала семидесятых. Сейчас оно, пожалуй, усилилось. И сейчас мне хочется добавить – с сомнением, но осмелюсь, – что проза может больше, чем наука. Она и глубже и, как ни странно, точнее, объективнее. Наука в ней и рождается. Поскольку наука по необходимости всегда упрощает (категоризация и есть упрощение, отбрасывание “случайных признаков”), с какого-то этапа формулирования она начинает лгать. Конечно, может лгать и проза. Но это заметнее. Проза имеет не меньше способов проверки на истинность, чем наука. Она прозрачна, а современная наука давно перестала быть прозрачной".

…"закончила престижный вуз, на работе читала с листа и с экрана уйму текстов, мудреные инструкции, методики, проспекты, справки и рекомендации на русском, иврите и английском. У нее была привычка к чтению, то есть если день проходил без чтения, ей чего-то нехватало. На тумбочке перед кроватью стопками лежали романы на иврите и английском, кипы толстых журналов со строгими обложками… Но она оставалась автомобилистом на трассе. Ей так же скучно было вникать в свою психологию, как в устройство своего автомобиля. Если в автомобиле возникала проблема, она обращалась в автосервис, и так же при психических проблемах обратилась бы к психологу. Она была настроена на это. Она просто пойдет к психологу и заплатит за визит сумму, равную отцовскому пособию по старости. Сядет в кресло и комфортно поболтает о своих проблемах. Будет видеть, что перед ней шарлатан, и это ее не смутит. Как не смущают наукообразные статьи того же шарлатана в глянцевых журналах. Они написаны на языке, понятном ей, и она их читает с пользой для себя. И надо признать, что шарлатан поможет ей больше, чем чтение Юнга. Это не ритуал, но это то место, где был когда-то ритуал. Я уважал в ней это. Она знала, что ей нужно. Ей не нужно было лишнее знание, как не нужна лишняя сложность. Они уменьшают скорость реакций. Кошка не может поймать ртом пролетающего комара, а лягушка может, потому что у нее сигнал от глаза идет напрямую к мышце, минуя мозг. Жизнь Марины требовала от нее скорости".

"…не верю в подлинность так называемых документальных доказательств, а верю в подлинность прозы. В мысли должно чувствоваться усилие, вот в чем дело, понял я. Только это усилие и делает прозу подлинной. Усилие писателя – это движение от неопределенности к определенности. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не мог стать подлецом. Подлость – это душевная болезнь неопределенности, у нее все признаки душевной болезни – отсутствие критики, мания величия, блеф. Это смутность самоощущения, душевный хаос. Проза преодолевает хаос, это усилие нельзя сымитировать".

Поэтому, дорогие друзья, если у вас хватило терпения и снисхождения ко мне, чтобы дочитать эти строки до конца, то предлагаю вам еще одну ссылку. На этот раз - последнюю.
magazines.russ.ru/ier/2010/33/ka.html

@темы: Майя, Литераторские мостки

---

Этот день

Каждый год девятого мая мы едем в Яд ва-Шем – там проходят мероприятия, посвященные Дню победы. Наверное, действительно правильно проводить их именно там, на этих поросших сосновым лесом холмах, где государственным решением размещены музейный комплекс и архив, напоминающие о событиях той войны. Много лет руководители страны не могли утвердиться в мысли, что день этот достойно отмечать наряду с государственными праздниками. Происходившее почти семьдесят лет назад в Европе вызывало только Ужас, и ему инстинктивно пытались противопоставить Гордость; на практике это заключалось в чествовании тех, кто сражался в местных войнах, нескончаемым пунктиром протянувшихся через всю историю страны, возникшей спустя три года после окончания мировой. Ветеранов Великой войны здесь было много всегда; некоторые из них принимали участие в создании армии нового государства; бывшие советские и американские летчики, за несколько лет до этого воевавшие в небе Сталинграда и Нормандии, принимали участие в боях над Беер-Шевой и Галилеей во время Войны за независимость. В пятидесятых – семидесятых годах в стране насчитывались сотни тысяч людей, прошедших с боями по всей Европе и воевавших в составе армий союзников. В девяностых годах их осталось около двадцати тысяч, к этому году – вдвое меньше. Не понимаю, - по всей видимости, искренне говорил покойный премьер-министр, когда к нему подступали с просьбами о предоставлении пенсионных льгот для участвовавших в той войне, - не понимаю… мы все здесь ветераны. Он, точно, этого не понимал – говоря обо всех, он имел в виду, что почти все взрослое мужское население страны за шестьдесят лет ее существования уж всяко успело повоевать, по крайней мере, в двух-трех войнах. Да и женщины воевали, прибавил он, - что же, тогда льготы нужно предоставлять вообще всем... ну, почти всем? Легендарный танкист и поэт Йона Деген, горевший под Прохоровкой, прошедший всю войну с первого до последнего дня, был из тех, кто без особых комплексов мог позволить себе послать матом любое начальство, и отличался этим еще там, в стране исхода. Он никогда не требовал для себя никаких льгот и наград, но на одной из встреч с покойником, как он мне рассказывал, однажды буркнул что-то о несопоставимости масштабов. Премьер, сам боевой генерал, пожал плечами и ответил, что в октябре семьдесят третьего на Голанских высотах количество сражавшихся с обеих сторон танков было равным количеству танков во время битвы под Прохоровкой. Честно говоря, - рассказывал Йона, - мне не нашлось что ему ответить, хотя я уже открыл было рот; я ведь знаю, что если бы тогда нашим танкистам-резервистам чудом не удалось остановить стальной поток, катившийся с севера, то и страны-то этой уже не было, и мы бы с тобой сейчас не разговаривали, - так что это правда.
Но постепенно, и не только стараниями Йоны, в головы политиков удалось вложить ту простую мысль, что если бы Гитлера не победили, то эта страна вообще никогда бы не возникла. Сперва один из лесов под Иерусалимом был назван именем Красной армии; впоследствии по главным улицам местных городов в день Победы пошли колонны ветеранов в парадной военной форме, и полиция перекрывала на время этих шествий движение транспорта; стоя на тротуарах, стражи порядка отдавали старикам честь (говорят, изначально это было местной инициативой кого-то из офицеров полиции, у которого на той войне погиб отец, - но скоро стало традицией в масштабе всей страны); и, наконец, девятое мая было таки приравнено к государственным праздникам.

Накануне этого дня старики собираются в районных клубах, где социальные работники организуют для них концерты, просмотры военных фильмов, выступления общественных деятелей, после чего следует торжественный ужин с непременными фронтовыми ста граммами и танцы военных лет. Старики, сидящие в зале в парадной форме, в нашу жару, когда не помогают никакие кондиционеры, быстро хмелеют. Каждый год я вожу моего тестя на эти мероприятия в клуб нашего района. Тесть не воевал - когда началась война, он был мальчиком одиннадцати лет, но летом сорок первого погиб его старший брат, ушедший на фронт добровольцем, и мы полагаем, что папа моей жены имеет право приходить на ветеранские мероприятия, потому что… потому что да, он к ним причастен. Сюда приходят и те, кому за девяносто, и те, кому всего лишь за семьдесят, те, кто был на фронте, и те, кто ребенком был в эвакуации. Приходят те, кто потерял на войне близких. На входе никто не спрашивает метрики и не требует указать, в каком полку служили. Пускают всех, и меня бы пустили, но я никогда не захожу в зал. Я стою у входа, переговариваюсь с симпатичной, улыбчивой, смуглой девочкой-солдаткой с повязкой на руке, ответственной за порядок, курю и пытаюсь издалека следить, чтобы тесть не выпил лишнего – у него давление, и жена боится, чтобы ночью чего не случилось. Старики угощают друг друга, закусывают, расспрашивают о фронтах и партизанских отрядах, о погибших почти семьдесят лет назад сослуживцах и родственниках, о трудностях житья в стране, куда они приехали на склоне лет и языка которой не понимают, о съемных квартирах, об удачах детей и проблемах со внуками, и снова сбиваются на военные воспоминания. Кто-то настраивает аккордеон; неуверенной походкой старик подходит к увешанной орденскими колодками бабуле, бывшей санитарке Верочке, и, поклонившись, приглашает на вальс. Вальс, как и все мелодии и песни в этот день, относится к давно прошедшей эпохе. Постепенно разгорается неяркое, странное, горькое веселье. Почти все сидящие за общим столом приехали из стран бывшего СССР, и по внешнему облику можно судить, кто приехал недавно, кто – лет тридцать-сорок назад. Приехавшие в девяностые вывезли с собой парадную форму и награды; те, кто приезжал в шестидесятых – семидесятых, обязаны были перед выездом награды сдать.

Солдатка с лицом быстрым, как ртуть, прикуривает у меня, делает несколько затяжек, оставляет сигарету, вбегает внутрь, улыбаясь, делает круг по залу, присматривается к лицам стариков, проверяет, все ли в порядке. За стеной, в соседней комнате, на всякий случай, сидит медсестра со своим чемоданчиком. Пока что, от нечего делать, она играет в компьютер. Солдатка подбегает к столу, спрашивает, все ли в порядке. Ее не понимают. Старательно артикулируя, она выговаривает по-русски выученное: "всио хорошёёё?" – Хорошо, хорошо, - шумят старики, - шалом-шалом!.. Бывшая санитарка Верочка от избытка чувств обнимает ее, целует в щеку и умиляется: ах ты, моя черномазенькая! Солдатка растерянно улыбается.

Вечером я веду тестя домой, держа его под руку. Он чуть пошатывается. Он доволен: "сегодня поговорили хорошо, по душам, все, как тогда, там, у нас". Конечно, он опять спрашивал, не помнит ли кто его Вову. Конечно, никто не помнит Вову. Вова погиб в первом же бою в начале июля сорок первого, и лежит в братской могиле у какой-то деревни под Житомиром. Или там нет братской могилы, я не знаю – отступали так быстро, что не успевали хоронить, доверительно сказал военком родственникам уже в конце пятидесятых. Но все равно поговорили хорошо, с удовлетворением повторяет тесть. Ему не хватает общения. Теперь весь год он будет смаковать подробности этого дня и ждать такого же следующего. А ты чего же не зашел, - спрашивает он в пятый раз, - люди хорошие, и там закуски знаешь сколько осталось… Я молчу. Эх, Вова, - снова переключается он и вздыхает. Я веду его под руку очень бережно. Это единственный день в году, когда мне мерещится, что я кругом перед ним виноват. У меня воевали оба деда, и оба выжили. Один вернулся контуженный, и до конца жизни припадками своих психозов не давал жить жене и сыну. Другой, до войны - спортсмен и трезвенник, в сорок пятом вернулся с фронта законченным алкоголиком. Оба папиных двоюродных брата, Сеня и Миша, пропали без вести на второй же неделе войны, и тетка ждала их возвращения до конца дней своих, но так и не дождалась, и умерла от рака. Перед самой смертью, рассказывал папа, она очнулась в больнице и сказала, что сыновья пришли за ней, вот Сеня, стоит у двери, улыбается и манит ее пальцем, а Миша стоит дальше, в коридоре, со строгим лицом, и глядит в стену, и молчит.

Это единственный советский праздник, который дома мы всегда отмечали. Я помню тридцатилетие Победы. Семьдесят пятый год, ясный майский день, тепло, синее небо, мы приехали на проспект Седова всей семьей, к папиным родителям. В метро маминому папе все уступали место. На улице из репродукторов звучат военные марши. Безумный дед мой, папин папа, высовывается из окна и кричит на всю улицу, что бутылка и закуска уже на столе, идите быстрее. Дед одет в теплый байковый домашний халат, на который пришпилены разноцветные орденские планки. Мамин папа ускоряет шаги, мы спешим следом. По случаю теплой погоды он расстегнул пальто, под ним, на лацкане пиджака, видны ряды медалей и три ордена. Вход в парадную нам перегораживает совершенно пьяный человек средних лет, с костылем, в старом, поношенном костюме. Он настроен агрессивно, требует добавить два рубля, ему не хватает. Ты где служил?! – кричит он мне с яростью, стуча костылем. Я пугаюсь. Мне тринадцать лет. Оставьте ребенка в покое, что за гадость, - брезгливо говорит мама. А ты… - кричит он, замахиваясь костылем.
Где служили? – отрывисто спрашивает дед. У пьяного резко меняется настроение. Он смотрит на дедов пиджак, на награды, вытягивается во фрунт и рапортует: сержант такой-то, рота такая-то, Второй белорусский. А я – капитан, - благодушно говорит дед, - дивизион… армия… Первый украинский… Человек берет под козырек. - Сержант, вольно, - говорит дед. – Напра-во, шагом… марш! Человек поворачивается и, старательно чеканя шаг, волоча костыль за собой, удаляется. Некоторое время мы провожаем его взглядами, потом входим в подъезд.

…В Яд ва-Шем, на вершине холма, к пяти вечера собрались ветераны, кажется, со всей страны. Народу очень много, но постепенно понимаешь, что с каждым годом число собравшихся все уменьшается. Лет пятнадцать назад их было больше, кажется, раза в два. Сосны и средиземноморские кедры создают относительную прохладу. Под ними расставлены ряды белых пластиковых кресел. В глазах пестрит от военной формы разных стран. Большинство присутствующих воевали в рядах советской армии, но видны и старики в старой американской, британской, канадской, австралийской форме, в кителях французской армии де Голля. Отличаются они по преимуществу головными уборами. Фуражки, береты, странноватые полукруглые шапки, квадратные кепки с длинными кокардами. В глазах рябит от наград, медалей, орденов, планок. Среди организаторов мероприятия – политики, Совет ветеранов Второй мировой войны и представители израильской армии. Почетный караул перед трибуной несут девочки в парадной форме, надеваемой редко и несколько не похожей на привычную нам полевую, однотонную, которую мы видим ежедневно на улицах и в автобусах. Начинаются речи. Я не слушаю политиков, я разглядываю аккуратную толпу стариков. Большинство привезли дети и внуки, сейчас они суетятся вокруг них, обмахивают полотенцами, дают пить воду, вкладывают им в руки и во рты лекарства. Многие стараются держаться прямо, но все равно с трудом опираются на палочки. У некоторых непроизвольно дрожат руки. Слышны приглушенные разговоры на дюжине языков, русский преобладает. Политики слезают со сцены и уступают место старикам. Несколько бодрых восьмидесятипятилетних ветеранов, старожилов страны, в полевой форме советской, американской и английской армии произносят краткие речи. Я прислушиваюсь. Вот этот дед в гражданском пиджаке и забавной военной, синего цвета фуражке пирожком воевал с Роммелем в рядах британского африканского корпуса. Этот девяностолетний, но свежий, с младенческим румянцем во всю щеку старик, одетый в форму американской морской пехоты, был в Пирл-Харбор в тот момент, "когда все это и случилось", потом дрался в филиппинских джунглях, а войну закончил в Японии. Вот выступают трое наших – полковник, майор, лейтенант. Москва, блокада, Будапешт. Биркенау. Треблинка. Говорят медленно, четко, увесисто – один на иврите, другой на русском, третий на идиш.

На трибуну поднимается совершенно седой, всклокоченный человек в черном пиджаке без наград, с безумными глазами. Мешая пять языков, сбиваясь, рассказывает. Врач по специальности. Новгород, Старая Русса, плен. Лагерь для военнопленных под Винницей. Выдавал себя за татарина. Побег. Плен. Побег. Партизанский отряд какого-то Щуся. Хотели убить, как еврея. Сбежал. Три месяца в лесах. Осень. Холод. Вышел к хутору, когда совсем обезумел от голода. Хозяева приняли. Пытался говорить с ними на украинском. Махнули рукой, накормили, держали трое суток, потом повели в лес. Кого-то искали. Вышел мужик дикого вида. Крестьянин вызвал через него сына – бандеровского командира, отвел в сторону, что-то внушал. Приняли к украинским партизанам. Лечил у них бойцов. Приближалась Красная армия. Убежал в лес, выжидал, вышел к своим. Арестовали. Смерш. Приговорили к расстрелу. Сбежал. Ушел на запад. Прибился к части, где никто его не знал, а смершевцам сказал, что в плену потерял все документы, просит только пустить в бой. Поверили. Воевал под чужим именем. Под Балатоном опять взяли. Учитывая боевые качества - только штрафбат. Вышли к австрийской границе. Войну закончил в Вене. Американцы предлагали остаться в их зоне, не согласился. Вернулся домой в сорок шестом. Арест. Десять лет. После ХХ съезда вышел, женился на польке, беженке из Белостока, уехал с ней. В том же году перебрались в Израиль. Воевал здесь дважды – в Шестидневную и Судного дня. В восемьдесят втором, в Ливане, убили сына, он был танкистом.
На пенсию вышел начальником отдела в строительной фирме. В девяностых написал в Москву, подал на реабилитацию. Реабилитировали в две тысячи третьем. Пять лет назад вдруг прислали медаль – "За победу над Германией". Вот она. Посмотрите. Я не знаю, можно ли мне ее носить. В России никого не осталось. Говорит на русском с сильным польским акцентом, местами, спохватываясь, переходит на иврит, вставляет украинские слова и идиомы на идиш. Слушаю, открыв рот. Старуха в теплой кофте, вся грудь в орденских планках, плачет. Вокруг вздыхают. Человек с безумными глазами, неловко кланяясь на все стороны света, слезает со сцены.

Выступает сухопарый старик в черных очках, в непривычной военной форме. Господи помилуй. Летчик из Южной Родезии. Четкая речь на иврите с английским акцентом. Воевал в составе королевских ВВС. Господи помилуй еще раз – летал в эскадрилье истребителей вместе с Яном Смитом, будущим родезийским диктатором. С детства знакомый по карикатурам в газетах "краснорожий неоколониалист, расист Ян Смит" – его ведомый? Да. О себе говорить не хочет – "чего там рассказывать, а вот мой ведомый…" Увлекшись, рассказывает о Смите, как в сорок четвертом того сбили над Италией, как его прятали местные крестьяне-антифашисты, как будущий диктатор пешком перешел Альпы, прибился к французским партизанам и воевал вместе с ними против нацистов… Недалеко от трибуны сидит представитель посольства Камеруна, вместе с дипломатами других стран приехавший возлагать венки у Вечного огня, у символического кенотафа погибших в войне с Гитлером. Ему переводят рассказ летчика родезийской эскадрильи. Представитель медленно выпучивает глаза. Бравого старика деликатно удаляют со сцены во избежание дипломатического скандала с дружественными странами Черной Африки. Камерунец облегченно вздыхает, откидывается на спинку кресла и в изнеможении начинает обмахиваться опахалом из перьев какого-то страуса.

Начинается возложение венков. Первыми пускают ветеранов. Идут с трудом, шаркающей походкой, иные – пригибаясь, согнувшиеся чуть не до земли. Многих поддерживают под руки внуки, правнучки. В тишине слышно, как брякают медали. Кого-то везут на инвалидной коляске. В руках – венок. Вцепился. Плачет молча. Плачут и среди зрителей – в голос. Все вспоминают своих погибших. Тесть тоже плачет – видимо, вспомнил своего Вову. Девчонки в форме Армии обороны Израиля стоят неподвижно, отдавая честь, шмыгают носами.
После ветеранов наступает очередь дипломатов. Первым идут представители российского посольства. Штаты, Англия, Франция, Норвегия, Голландия, Дания… Германия. В репродуктор поочередно называют страны, приславшие венки. Вот один за другим проходят посланцы республик бывшего СССР. Тридцать четыре градуса в тени. Пузатый дядька, похожий на покойного Мкртчяна, представитель Армении, возложив свой венок, падает на стул недалеко от меня и жадно пьет воду из детской пластиковой бутылочки. Озирается по сторонам, минуту смотрит на меня, манит пальцем. Перегибаюсь через подлокотник кресла. По-русски говорите? - Говорю. - Смотри, Азербайджана нет. - Да? – И Турция тоже никого не прислала, ага. Вот так.
Покивали друг другу и разошлись взглядами.

Гора венков. Яростное предвечернее солнце. Вечный огонь, полыхающий под его лучами, кажется каким-то призрачным. Все молчат, опустив головы.
Надо лучше следить за протоколом, недовольно произносит негромкий женский голос откуда-то слева. Из динамиков раздаются медленные такты последней мелодии. Песня повстанцев Варшавского гетто. Все встают. "Никогда не говори, что идешь в последний путь…"
Отвернувшись, стиснув зубы, смотрю вдаль, на синеющие холмы, растворяющиеся в мареве, уходящие за горизонт. Где-то, далеко за городом, в небе беззвучно выписывает белую черту сверхзвуковой самолет.
Рядом всхлипывают старики и старухи, девчонки-солдатки и какой-то майор в десантной форме, с малиновым беретом, заправленным под погон. Плачет моя жена, плачет тесть. И я.

…Мысль: хорошо, что не взяли с собой дочку, она бы… испугалась. А может быть, наоборот, - плохо. Может, ей как раз нужно было быть здесь.
"…не говори, что идешь в последний путь."

---

Дорогой Марат  Рустамыч, с днем рождения тебя от всех нас изо всех сил!



Чтоб писалось и... это самое. Моглось, да. Ждем, кстати, раздачи слонов очередной книжки.

@темы: книги, брат мой Рустамыч, ДР ПЧ

---

Евгений Шестаков. Еще раз...
eu-shestakov.livejournal.com/429815.html

---

Винно-ностальгическое. Смотрю и слушаю пятый раз. На компьютерном столике - бутылка и стопка, как и положено по случаю наступающей субботы. И Председатель, коему была послана ссылка, подтвердил, что это - гениально. И немедленно выпил.

Возрадуйтесь, шестидесятники.

---

К теме предстоящей 11 июня экскурсии в Старый город для друзей Eden

Улица Кардо была главной трассой Иерусалима времен римского владычества, проходившей через центр города. С того времени, как ее раскопали археологи, улица частично находится под открытым небом, частично скрыта в полуподземелье - теперь там, вдоль нее, освещенные разноцветной подсветкой, стоят магазины и лавочки для туристов (сверху, над древней улицей, находятся современные дома). В римскую эпоху на Кардо могли себе позволить жить только очень богатые и знатные люди: ведь в каких-нибудь четырехстах метрах отсюда возвышалась громада Второго Храма...

Плиты древней мостовой частично сохранились. Многие экзальтированные паломники ходят по ним взад и вперед, зимой и летом, сбросив обувь, чтобы зарядиться духовной энергией: ведь по плитам этим ступали не только римские легионеры, но и апостолы...
Недавно наши молодые художники решили сделать на одном из участков этого древнеиерусалимского проспекта большую фреску, которая наглядно бы иллюстрировала туристам и жителям нашего города, как Кардо выглядел живьем, две тысячи лет назад. Надо сказать, что фреска эта сильно помогает мне во время моих пешеходных экскурсий по Старому городу.



Свободные иерусалимские богомазы - богема в самом страшном смысле этого слова. На поддержание этого художественного проекта отдел культуры муниципалитета специально выделил энную - немаленькую, скажем прямо - сумму денег, и только умолял слезно сделать все как положено, в соответствии с данными исторической науки, и уж во всяком случае - без модерн-прибамбасов. Но свободные художники без прибамбасов не могут, отказ от прибамбасов нарушает свободу их воли и претит им эстетически. Возможно также, что кое-кто из них в процессе работы находился в слегка обкуренном состоянии. Фреска была выполнена в обговоренные сроки, состоялось ее открытие, туристы были в восторге. Муниципалитет, соответственно, тоже. Лишь по прошествии месяца, после того, как по древнему проспекту, одобрительно разглядывая фреску, прошел уже пятисотпятидесятитысячный турист, разразился скандал. Вся обвешанная кинокамерами, бойкая старушка с седыми буклями и в шортах, нацеливая на фреску объектив фотоаппарата, испустила негодующий ультразвуковой вопль. Старушка, к сожалению, была искусствоведкой по специальности, а по призванию - большим знатоком и ценителем реальной истории.

P.S.: Найдите причину вопля.

---

По долгу службы

То, что на службе я сижу и в ус не дую - общеизвестно. Так считают некоторые, вполне уважаемые мною люди, и именно в силу того, что я их уважаю, я злюсь молча, ибо все попытки переубедить их, описывая специфику историко-архивной работы, наталкиваются на дружелюбно-пренебрежительное:
- Плавали - знаем. Мы в твои годы на конвейерах пахали, как бобики, машь-ты, а он - как Каин и Манфред, вишь-ты, пролетарий умственного труда, блядь. А мы пахали.
- Скажи еще, что вы землю пахали, - огрызаюсь в ответ я, но уважаемые мною люди только машут в ответ рукой и наливают выпить: себе - как заслуженному работнику искусств, мне - как малолетнему игроку в поддавки.
- Чиво с вас взять, - выпив, раздражаюсь я еще более (есть у меня такое несчастное свойство, изредка заканчивающееся блэк-аутом), - вы в компьютерных программах для электронной каталогизации исторического материала не разбираетесь, с семи языков на литературный иврит не переводите, в энциклопедиях-лексиконах не роетесь, а туда же: мы - пахали, а этот - сидит и в окошко глядит, как Каин и Манфред.
- Ну конечно! - кричат уважаемые люди, - конечно, куда уж нам! Мы в Парижах не обучались, в квартирах по шести комнат с ванными не жили...
Это они, разумеется, пародируют Шарикова. Но тут они меня уели: у меня дома действительно шесть комнат. Причем, если у профессора Преображенского при шести комнатах была всего одна ванная, то у меня - две. И три туалета. И ведь я даже не профессор...
Всё заканчивается, как обычно - блэк-аут еще не успевает взять меня за цугундер, как мы уже целуемся. Или - троекратно, по русскому обычаю, или - братский поцелуй в щечку, - в зависимости от пола.

Обычно меня не беспокоят в моем кабинете - на службе все считают, что я занят Очень Важными Делами. Действительно, занят - ведь кроме работы, есть еще интернет; хотел бы я знать, написал бы я всё то, что написал, если бы все эти годы не сидел в этом кабинете. Собственно, я не скрываю от сотрудников, что все книги и почти все статьи написал на работе. То есть, сотрудникам это глубоко безразлично, но я имел глупость как-то признаться в этом уважаемым мною людям, и уважаемые люди это запомнили.
Иногда, впрочем, делать на работе действительно нечего. Например, у нас уволили кучу народа, в том числе и первоклассных профессионалов отправили на досрочную пенсию, ибо мировой кризис докатился и до нас тоже. И вот заболела сумасшедшая, сидящая при входе в в наше роскошное здание - я уже писал о ней как-то - и посидеть вместо нее попросили меня. Ну, оторвись ненадолго от своих Очень Важных Дел, сказали мне, - мы все понимаем, но нужно же, чтобы кто-нибудь у входа сидел, все-таки это по долгу службы, вот ты два часа посидишь, а потом еще кого-нибудь попросим посидеть, ну чего тебе стоит?

Мне ничего не стоит, да, вдобавок, я уже закончил очередное эссе для @дневников, поэтому отчего не посидеть, раз просят. Потянулся и пошел сидеть. По долгу службы. Всего работы - сидя за столом, нажимать на кнопку автоматической стеклянной двери у входа, чтобы посетитель вошел, отвечать на телефонные звонки, если таковые последуют, читать книжку или вообще ничего не делать, а только, подперев голову рукой, смотреть в окно. Вид у нас из окон чудесный, причем на все стороны света.

То, что в Иерусалиме много сумасшедших - и среди местных жителей, и среди туристов, и среди наших сотрудников, - вы и сами знаете. Сумасшедших вообще всюду очень много, но нигде они так не бросаются в глаза, как в нашем городе, а в нашем городе нигде они так не бросаются в глаза, как в архивах и библиотеках. Впрочем, во всех библиотеках и архивах других стран, где я работал, их тоже много, и когда-нибудь я об этом еще напишу.

Я привык к сумасшедшим, я на них реагирую совершенно спокойно, я и сам псих, и те, кто меня близко знает, в курсе и принимает это как данность. Недавно был со мной такой случай: я вышел с работы и пошел к автобусной остановке, чтобы ехать домой. На остановке ко мне подошел крупный мужчина со смуглым лицом и долго, пристально на меня смотрел. Я только покосил на него глазом и сразу же отвернулся - зачем смущать человека? Я успел понять, что это не террорист, я их сразу чую, инстинкт уже такой, самосохранения или не знаю чего, условный рефлекс. Или даже безусловный. В общем, не террорист это был. Я отвернулся и надел солнцезащитные очки. Он обошел меня и снова передо мной встал. Смотрит. И я тоже смотрю. Смотрю, ногти у него на руках - сантиметров по десять, ей-богу, не меньше. Просто когти, как у птицы Рух или там у крокодила. А одет вполне прилично, сообразно климату и погоде. То есть одет он, конечно, дико, но у нас полгорода так одевается, это еще не симптом. И вот он говорит мне:
- Ты считаешь, что фантазии - это реальность?
Я ответил сразу, не раздумывая:
- Иногда - да. Зависит от обстоятельств.

Нужно уметь поддерживать беседу. Причем иногда на вопрос нужно отвечать сразу, не раздумывая, как бравый солдат Швейк. Если ты не хочешь, чтобы собеседник тебя укусил, или снял перед тобой штаны, или не засвистел в игрушечный свисток, вызывая подмогу, ты должен отвечать немедленно. Шарахаться ни в коем случае не надо. Знаем, мы ученые.
Он страшно возбудился. Он забормотал что-то, замахал руками, и когти его со свистом разрезали воздух.
- Значит, если мне приснилось, что меня насилует медсестра, то я не должен бежать к врачу, а должен воспринимать это как реально случившийся факт?
- Нет, - быстро ответил я, - ты не обязан воспринимать это как факт; но вот что ты обязан - это расслабиться и получать удовольствие, и это факт.
Я даже не подумал, о какой медсестре и о каком враче идет речь. В такой ситуации лучше вообще ни о чем не думать, а просто включиться в ситуацию. Войти в тему.
- Хорошо, - он энергично кивнул головой. - Я буду стараться получать удовольствие, я очень буду стараться. Но мне будет трудно.
Я промолчал. Это ведь был не вопрос, а констатация факта.
- Знаешь, почему мне будет трудно? - спросил он, не дождавшись моей реакции.
- Почему? - спросил я, выглядывая свой автобус и размышляя, точно ли он живет в моем районе, точно ли залезет в один автобус со мной. Это у меня такое счастье - сумасшедшие цепляются ко мне безостановочно, выискивают меня на улицах среди сотен прохожих, они как будто охотятся за мной. Рыбак рыбака видит издалека, вероятно.
- ...Потому что, пока она будет меня насиловать, я буду бояться ее белого чемоданчика, - с торжеством произнес он и со значением посмотрел мне в глаза. Хорошо, что на мне были черные очки. Тут я уже не нашелся, что ответить.

И тут же подошел в автобус, и я устремился к передней площадке, и псих, конечно же, пошел за мной. Я постарался сесть к какой-то бабуле с молитвенником в руках, и тоже открыл книжку, и сделал вид, что страшно занят чтением. Но он, разумеется, все равно сел напротив. Минуту он молчал, а потом протянул руку с кошмарными своими когтями, достаточно бесцеременно снял книгу с моих колен и аккуратно закрыл ее. Я посмотрел на него. Он улыбнулся какой-то улыбкой вурдалака.
- Я занят, - строго сказал я. Иногда нужно уметь вести себя с психами строго.
- А я совершенно свободен до пятницы, - дружелюбно ответил он.
- Я в курсе, что ты хочешь сказать. Знай, что я читаю твои мысли, есть у меня такая способность - заявил я (он одобрительно кивнул), - поэтому лучше скажи это другим. Вот они сидят. Смотри, они - здесь!
Так я подставил бабулю и всех пассажиров.

И что вы думаете? Пока мы ехали, он задавал свой вопрос всем пассажирам по очереди. К вашему сведению, все пассажиры в автобусе, и даже водитель, оказались сумасшедшими. Никто из них не удивился задаваемому вопросу о соотношении фантазий и реальности, никто не шарахнулся в сторону, никто не стал вести себя неадекватно, а, наоборот, все внимательно его выслушивали, вникали в суть проблемы, и каждый старался ответить как можно лучше. Даже бабуля с молитвенником. Она вообще показала мастер-класс, и из ее ответа я понял, что она сама временами фантазирует на подобные темы.

А псих, кстати, спокойно вылез за одну остановку перед моей, оставив позади себя взбудораженную толпу, которая и после его выхода продолжала спорить на предложенную им тему. Там одна девочка-солдатка с рюкзаком и автоматом за спиной даже закукарекала от избытка чувств. Сказала - командир их базы тоже все время задается похожими вопросами, только он вовсе не фантазирует, и роль медсестры там исполняет лейтенант - военная секретарша. По долгу службы.

В общем, я рассказал вам это для того, чтобы вы поняли, как много психов живет в нашем городе, и чтобы вы убедились, что я - отнюдь не приятное исключение из их числа. Вот и сегодня тоже. Я, значит, сел у входа в здание архива. То есть у выхода. То есть, я хочу сказать, я сидел внутри здания. Принимаю посетителей. И ко всем отношусь ровно, доброжелательно, как и положено по долгу службы. И стараюсь ничему не удивляться. Да я и вообще удивляюсь редко. Я ленив и нелюбопытен. Как майор Мак-Набс у Жюль Верна.

Входит человек. Посетитель, значит. Я его в первый раз в жизни вижу. Подходит и говорит:
- Это - архив?
- Да, - киваю я, - архив.
- Исторический архив? - уточняет он.
Я снова киваю.
- Исторический архив сионизма? - копает он все глубже.
- Можно сказать и так, - соглашаюсь я. Наверное, это какой-нибудь узкий специалист, думаю я, издалека приехал. Сейчас специализированные вопросы задавать будет, а я, по мере сил, буду ему отвечать - вежливо, ровно и вдумчиво. Может, он потом, когда очередную книжку издаст, мне ее подарит. С автографом. А что - многие дарят...
- Центральный архив истории сионизма? - уточняет он еще раз.
- Да, вы не ошиблись, это именно то место, которое вам нужно, - отвечаю я.
- Ну, слава Богу, - говорит он. - Я хочу поссать.

Для того, чтобы поссать, конечно, нужно было предварительно узнать, как целиком и полностью наш архив именуется. Вы же понимаете. Но я ленив и нелюбопытен. И по долгу службы я спокойно показал ему на дверь. На дверь сортира. И он пошел туда. А я стал читать книжку, ту же самую, что давеча читал в автобусе - "Москва - Петушки" на иврите. Очень, очень хуевый перевод сделала Нили Мирски. Я эту Нили знаю - она тоже ленива и нелюбопытна, иначе бы совсем иначе перевела.
А мужик сидит в сортире. Или стоит. Я не знаю. Потом он оттуда вышел. И опять подходит.
- Слушай, - говорит, - друг! Ты - здешний сторож?
- Я - пролетарий умственного труда, - отвечаю я, поднимая голову от книжки. - Можно сказать, исполин духа.
- Ну, это неважно. У меня панчер произошел. Я, понимаешь, кажется, обоссался.
- Хм, - говорю. Я, собственно, не знал, чем отплатить за такую доверительность.
- Будь другом, понюхай - не пахнет ли чем.
- Где понюхать? - уточняю я. Мне-то что, но мало ли.
Он заходит за барьер, отделяющий мой стол с телефоном, громкоговорящей связью и всем прочим, от входной двери, придвигается и поворачивается боком. И тычет себе в бок.
- Вот здесь.
Ну, я наклонился и понюхал. Трудно мне, что ли?
- Нет, - говорю, - ничем таким особенным не пахнет.
- А тогда еще здесь! - просит, и поворачивается другим боком. И даже приподнимает для моего удобства полу пиджака. Ну, я наклоняюсь и нюхаю. Обнюхиваю очень тщательно. Все мы человеки, со всеми бывает. Вон один мой знакомый, знаменитый, между прочим, поэт, однажды тоже описался. Ну, был пьяный - и описался. С кем не бывает? Пописал прямо в ящик с бельем. Это в гостях было, так что белье было не его. Там хозяйка визг подняла. Сумасшедшая. Ничего смешного тут нет. А тут - просит хороший человек понюхать - отчего не помочь? Вдобавок я на службе. Будьте взаимно вежливы, и так далее. Я еще ниже наклонился и тщательно его обнюхал.
- Да нет же, - говорю, - ничем таким не пахнет... Всё чисто.
- Да ну?! - изумляется он. - Значит, помстилось. Ну, спасибо тебе, родной. Пошел я.
- До свидания, заходите еще, - напутствую его я.
Скажете - сумасшедший? Ничего подобного. Один человек попросил другого помочь. Мало ли. И другой помог. Я вам сейчас скажу, кто тут сумасшедший. Пока мы последние слова друг другу говорили, руки жали на прощание, мы делали это на повышенных тонах. Потому что за минуту до этого вышла из своего кабинета директриса и увидела, как я его нюхаю, и подняла визг, и нам пришлось ее перекрикивать. Вот она - сумасшедшая. Сама же меня сюда посадила, просила, умоляла, можно сказать, а теперь - в визг. Ну дура просто набитая. А я на работе всегда действую всего лишь по долгу службы.

---

С днем рождения, дорогая llama!

колеблюсь между двумя картинками - этой



и этой

@темы: ДР ПЧ