28 МАРТА
В ИЕРУСАЛИМЕ
В ПОМЕЩЕНИИ КНИЖНОГО МАГАЗИНА "ДОМ КНИГИ "ИСРАДОН"
По адресу: улица Агрипас, 10
СОСТОИТСЯ ВЕЧЕР ПАМЯТИ
УШЕДШЕГО ГОД НАЗАД
ИЗРАИЛЬСКОГО ПОЭТА
МИХАИЛА ГЕНДЕЛЕВА (1950-2009)

Начало вечера: 19.30
В вечере принимают участие:
МАЙЯ КАГАНСКАЯ
ПЕТР КРИКСУНОВ
ДМИТРИЙ СЕГАЛ
АННА ИСАКОВА
ЛЕВ МЕЛАМИД
ЕВГЕНИЙ ТЕРЛЕЦКИЙ
И ДРУГИЕ.

ВХОД СВОБОДНЫЙ.



2003 год. Михаил Генделев читает свои стихи в том самом магазине

@темы: Михаил Самуэлевич

---

Люда, с днем рождения. Я тот день никогда не забуду.

---

C 21:30 24.03. - дважды дед.

---

Поскольку Чайная ложечка сообщила, что я похож на неандертальца, а мои домашние придерживаются аналогичного мнения, и только гости из Москвы считают, что хипповый вид является украшением вольнодумца, но их мнения никто не принимает в рассчет, а Софа даже злится, что в гостевой комнате всё разбросано, раскидано, валяется, не убрано, хорошо что не поломато, как после погрома, хотя я миллион пятьсот тысяч восемьсот девяносто два раза объяснял, что судить о погроме может только переживший его, но никак не абстракционист-теоретик, а мне отвечал тесть, что астаканист - иностранное, непонятное и потому неприличное слово, и напоминает стакан, видно, я только о стаканах и думаю, ну, еще, может быть, о книжках, и кстати о книжках - как это некрасиво столько рассуждать о книжках с гостями, как будто нас дома и нету, сразу видно, что эти неприятные гости не от мира сего, а нас не замечают, как будто мы Каин и Манфред под ихними ногами, а ведь действительно, сколько читать можно, интеллигенты, полысели все, - но ведь, говорю я, если дом стоит шестикомнатный и есть комната для гостей, то должен же в ней кто-нибудь жить? - короче говоря, я пошел стричься.

Неторопясь так пошел, на закате, руки сунул в карманы и пошел - идти недалеко, парикмахерша знакомая живет почти рядом, а закат такой красивый, отчего не пойти не спеша. И тихо так, хорошо. Иду, и стихи в голове. Ну, как обычно. Подхожу к ее дому; там улочка такая боковая, очень спокойная, движения там нет никакого. Из этой улочки выползает трейлер - метров пятьдесят длиной, высотой с двухэтажный дом - и тихнечко ползет к повороту на главное шоссе. А на повороте стою я. Остановился, чтобы пропустить его. Ну, как положено. Он прополз мимо и остановился на перекрестке. На повороте, то есть. Когда он прополз, я сошел с тротуара и пошел на другую сторону улочки. Сзади фургона. Иду, не тороплюсь - а куда мне торопиться, парикмахерша живет в двадцати метрах, да я, несмотря на черепашью скорость, все равно раньше времени пришел. Иду мимо фургона, который справа, и смотрю на закат. Навстречу семенит тетка - старая, не старая, но уж больно черная, в мужской кепке и старых зеленых тренировочных штанах. И вопит что-то, руками машет. Я удивился, брови вздернул - слышу, это она мне вопит. Стой! Нет, иди! Нет, не оглядывайся! Я остановился, открыл рот: гражданка, что с вами? Вам нехорошо? Она подпрыгнула и как завизжит: идиот, не стой! Идиот, иди вперед! Прямо стихи... авангардистские какие-то. Я шагнул вперед, чтобы ей помочь - видно же, больной человек, не в себе, наверное, ранняя стадия старческого склероза, или болезни Альцгеймера, как у нас его тут называют, а ранняя стадия маразма характеризуется немотивированными вспышками агрессивности, рассказывал мне дядюшка-психиатр, - а у меня как раз успокоительное в кармане лежит, оно у меня, надо сказать, уже семнадцать лет как там лежит, с того дня, как к нам приехали жить папа и мама моей горячо любимой жены, чтоб они были здоровы - и я снова замедляю шаг, и сую руку в карман, чтобы, не дожидаясь приезда неотложки, которую я сейчас вызову, успеть дать таблетку тетке в штанах и в кепке - как тетка прыгнула вперед, как чистый олимпиец, чемпион по прыжкам в длину, ей-богу, схватила меня руками за руку, так что таблетки посыпались на проезжую часть, - и как дернет на себя! Меня - на себя. Ну, вся эта сцена от самого ее начала заняла от силы четыре секунды, ну пять, я еще успел подумать - э, да у нее же еще и та опухоль гипофиза, что характеризуется, по академику Свядощу, повышенной сексуальностью в геронтологическо-педофилическом аспекте, неужели я так старо выгляжу, или наоборот, молодо - и не успел я это подумать, как уже упал на нее. Пиздец, думаю, сейчас изнасилование припаяют, пользуясь беспомощным состоянием потерпевшей - и разве старческое слабоумие не является отягчающим обстоятельством? и свидетелей-то сколько! Вон, уже все орут и вызывают - не то неотложку, не то полицию. Ей - неотложку, мне - полицию. Нет, ну пиздец, да?
И я вам мамой клянусь - всё это, от начала до конца, заняло пять секунд. Знаете, как в замедленной съемке.
И оказалось знаете что? Вы таки будете смеяться. Оказалось, что, когда я пропустил этот трейлер размером с "Титаник" и пошел, не глядя по сторонам, не повернув головы качан, думая про закат и про стихи, мимо его зада на другую сторону улочки, - в метре от его зада, или как это называется, - водитель дал задний ход. Медленно так. И меня он, конечно, в зеркало заднего обзора, или как это там называется, не видел - как и я его, впрочем. В гробу я его видел. Я стихи читал. И тетка эта героически-эмпатичная, но, как я думал, не симпатичная, увидела, что задняя стенка трейлера высотой с "Титаник" или даже, может, с заднюю стенку авианосца "Форрестол", или как эта корма называется, аккуратно проходит в трех сантиметрах от моей... ну, скажем, рассеянной, как у Паганеля, головы. Ну, я, сказать правду, не думаю, что в трех сантиметрах, это она в интервью полицейским, которые тут же прибыли, преувеличила, конечно, - я думаю, что не меньше как в пяти сантиметрах. Или даже в семи. Ну, неважно. Важно, что еще секунда, и этот Титаник-Форрестол меня бы под себя подмял, и водила даже не понял бы, что произошло.
Нет, я, когда понял, что тетка мне жизнь спасла, даже не испугался. Я только вспомнил, что точно так, десять лет назад погибла моя троюродная сестра доктор Лийка, приехавшая к себе на работу в больницу и вместо своего профессорского кабинета угодившая в морг собственного медицинского центра. Такой же трейлер ее подмял малой скоростью, когда она его обходила сзади во дворе больницы. От нее вообще ничего не осталось. Коврик остался. Так никто до сих пор и не понял, как это могло быть, все недоумевали, и я тоже недоумевал. До сегодняшнего дня и до этого часа.
Нет, я вам говорю, я, когда мне растолковали, что к чему, не испугался. У меня даже ноги не ослабли. Я поблагодарил тетку в штанах и кепке, поцеловал ее, извинился перед полицейскими и попросил не забирать водителя трейлера - ему, бедняге, и так нехорошо было, ему, кстати, как раз и неотложка пригодилась, которую я для тетки пророчил. Пожал я всем руки, тетку еще раз облобызал - она курдкой оказалась, или как это называется по-русски, ну, из Курдистана она оказалась, она меня чмокала и говорила - да вы все, русские, ебанутые на всю голову, чтоб вы были здоровы, не иначе тебя Аллах любит, но это было тебе предупреждение, иди и впредь не греши. Ну, я ей стихи Генделева тут же прочел, про Аллаха, в вольном переводе на иврит - про то, что нас Аллах в рот целовал шерстяной губой, и про то, что Хальт! - я крикнул Аллаху, который спит, то есть видит меня во сне (в гробу он меня видит, сказать вернее) - тетка тогда энергично кивнула и сказала, что дело обстоит именно так, как она и думала.
И, радостный, что ознакомил еще одного выходца с Востока с кусочком русской поэзии, я, наконец, дошел до дома, где в квартире номер девять живет наша парикмахерша Рита. Я вам серьезно говорю, что я не испугался, и повторяю, что у меня даже ноги не ослабли. Только я почему-то никак не мог найти квартиры, в которой живет парикмахерша. Я стучался во все квартиры, но Риты нигде не было. Провалилась ее квартира. Нету ее. Мне все сказали, все соседи сверху донизу, что нету у них в парадной Риты. И квартиры номер девять тоже нету. Я вышел из этой заколдованной парадной и пошел в следующую. Но квартиры номер девять не было и там. Зато в этой парадной все же нашлась Рита - не моя, правда. Моя жила в квартире номер девять, на третьем этаже, а эта - на первом. Так мне сказали соседи в этой парадной. Мне это сразу не понравилось. Но, в конце концов, ладно - исчезла квартира, в которой я бывал пятьсот тысяч двести сорок пять раз, и хер с ней. Главное, Рита нашлась. Пусть даже и не та. Поэтому я позвонил в дверь, мне открыли, я вошел, и говорю - где Рита? - Там, - говорят. Я прошел в какую-то комнату - черт возьми, эта подлая квартира успела даже изменить очертания, я в этой комнате никогда раньше не был! - сел в кресло перед зеркалом и говорю девке, которая там по комнате ходила:
- Стриги.
Она говорит - ты что? ты кто?
- Ты - Рита? - спрашиваю.
Кивает.
- Ну и стриги.
- Я вас не знаю... - говорит, - и я не парикмахер... Вы... что это?
- Я деньги принес, - говорю, - не боись. И конфета вот в кармане завалялась. Хочешь конфетку?
Она ойкнула и из комнаты выскочила. Я повязал простыню вокруг бороды и сижу. Риты нет. Минуту сижу, две, в зеркало пялюсь. Надоело. Я встал, простыню развязал и пошел искать эту дуру Риту. В квартире ее не оказалось, представляете? И вообще никого не оказалось. Ни одного человека. Все, кто были, и тот, кто мне дверь открыл (или открыла?) куда-то исчезли. Кофейник кипит на кухне, уже выкипел весь, а этих идиотов нет ни одного. Испарились. И дверь на площадку открыта. Я походил туда-сюда, потом сел на стул на кухне. Потом кофейку тихонечко попил и пошел себе. Идиоты какие-то. Не пойду больше стричься. И спокойно так до дома дошел, позвонил, чтобы сказать, что я уже возле дома. Я всегда звоню, чтобы жена не волновалась. Был у Риты? - спрашивает. - Был, - отвечаю, - конечно, зачем же я ходил? Был. Вошел в дом, Софа взглянула - голова как была у неандертальца, такой и осталась. Она только руками всплеснула.

Это было два часа назад, на красивом, медленно пламеневшем, плавном, как морской прилив, закате. В небе не было ни облачка, по дальним холмам протянулись тонкие серые тени, и сперва стояла такая тишина, что слышно было доносившееся из Иудейской пустыни блеяние овечьего стада. Потом тонко запел муэдзин где-то под Рамаллой, и я услышал другие звуки. Парень целовался с девицей в соседнем переулке, под оливами, и старики в белых чалмах на ближнем холме, как подрубленные, валились творить вечерний намаз.

@темы: психические заметки

---

Первый йорцайт - годовщина смерти Миши Генделева по еврейскому календарю.

Ночные маневры под Бейт-Джубрин
www.russiandvd.com/store/album_asx.asp?sku=8451...
Ода на взятие Тира и Сидона
www.russiandvd.com/store/album_asx.asp?sku=8451...
Вавилон
www.russiandvd.com/store/album_asx.asp?sku=8451...
В первый праздника день
www.russiandvd.com/store/album_asx.asp?sku=8451...
Церемониальный марш
www.russiandvd.com/store/album_asx.asp?sku=8451...

(читает автор)

СУМА И ПОСОХ,
или
Третье послание к евреям


Обезьяне без кармана
подарили чемодан

(«Философия арифметики»,
Э. Гуссерль)


1.

В новой школе у них воскресной
имени 4-х цитат
от
перемены места
меняется
результат
если мы с Тобой вообще я есть ли
а Ты получится Господин
или Ты плюс (+) я на живом примере равняется (=) Я
(1) один.

А вычесть меня из Бога
а последнего из меня
итого по словам педагога
та же знаете ли муйня
таки дырочка О из бездны
ноль
ну
и О себе и
майн гот
дружок коли не интересно не ходите на наш кружок.

Неуч по метафизике неуд
сопромат завалил
ну и куда ты собрался елед
в Новый что ли в Ерусалим
бы глаза не глядели б
живаго матери и отца
впрочем
отца уже лет пятнадцать

nicht
придуривацца.

2.

От перемены мест слагаемых от
меняется результат
слово
выносят вперёд слогами
в
направлении на Багдад
слово читается в направлении
в которое молимся и говорим
так
Третий Мир справа налево читается Третий Рим.

Слово читается в направлении
времени то есть вперед концом
а между нами когда евреями
читай к Началу когда лицом

обернись со своим сраным опытом
мудак в пятерне зола
слышь
как
за ушами хлопают
как смерть разворачиваясь крыла.

И
покуда в своём умишке и с суммою вещмешок
не по
генделеву по мишке
стоя
на посошок
и не догадал божтымой рехнуться
как она ухает с дна двора
война второгодница всем давалка
общая как ура.

3.

А
что я щёки хлещу по ожогам что
трещат
мои волоса
а это мы с господом вашим богом
и мохаммад его иса
передразниваем резервиста
на Литани брегу реки
ис-под ресниц подтирая из-под
закипающие белки.

А что я вприсядку в своих границах как
вдоль по лапке пустили ток
плащ-так-палатка моя дымится
мы так затаптываем Восток

а
а а

ахнет в восторге зритель
к каким спецужимкам способен жид
мировоззрением
сочинитель товарищи одержим.
Чисто про Огненну про Гигиену
всех девяти человеческих дыр
Что-то заводит песню военну
Ибн-гиенам наш мой Додыр
как это по-нашему это по-русски
ры
дает военна
медь
дабы нечистым после зачистки
стыд и срам стыд и смерть!

4.

вах неомытым детям шавермы
будет продемонстрированн-на
как из говна лепить добродетель
и неверный ответ что мол много говна
а потому что из нечего кроме
а должно из крови причем из всей
как гаркнул
при блеющем Аароне
на весь наш аэродром
Моисей

и ганц-вертолетчики танц-полотеры
глянц свыше смотря паркет
под
танго непарным танкам
блиц коим башню снесло на нет
и
зря на гулянц-полянки
в военно-свой-полевой лорнет
я в уме как старая обезьянка
передразниваю балет

и спокойно смотрю в огонь я
старый моргать отвык
это речь запыхалась моя бегунья
русский нося на плече язык
но
гемоглобин он горит как железный
вздох
сраму не имет уст
видимо бохвесть вообще я есть ли если
Allah mit uns.

5.

От перемены слагаемых
раз
и
ровняется результат
ровно с поверхностью ровно ногами
меж буквами дат
даты нагорья и даты пологого
погружения в полынью
обезьяна Военного нашего Бога
ты ж у нас самой умной была в раю!

о макака военного времени
разобравшая свой автомат
вплоть до последнего до озарения
капли крови своей примат
пере
плюнувший в экзегезе
дрессировщика
нарратив
но здесь ребята уже Тангейзер
хор и речитатив!

И
у старших ребят подучившись жесту
во
от локтя до где Колыма
а пошел-ка я преподавать блаженство
дворам где музыка и чума
пошел-ка я к добрым великороссам
воздух всучивать задарма

значит снова сума и посох

посох мне и сума.

Памяти Михаила Генделева на booknik.ru
booknik.ru/news/?id=28974

Памяти Генделева - сообщество в Живом Журнале
community.livejournal.com/mgendelev/

@темы: гебуртстег ун йорцайтн, Михаил Самуэлевич

---

Тефлоновую Галю - с днем рождения!
И с надеждой на следующие встречи.

---

У лампы под зеленым абажуром и при чайнике со свистком так увлекся полуночными кухонными разговорами о вечном, что забыл обо всех прочих явлениях, которые при разнице тематик к той же вечности, тем не менее, тяготеют тоже.

Забыл, что вчера у Городницкого был день рождения, 77 лет.



Не очень давнее интервью с ним - top4top.ru/sergmirov/posts/5835

Белочка Тилли, спасибо за напоминание.

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Несколько фотографий (преимущественно для Чайной ложечки как (по)читательницы литературного таланта Майи Улановской).

Московские журналисты и анархисты Влад Тупикин и Утэ Вайнманн в иерусалимской квартире писательницы и переводчицы Майи Улановской: обсуждение вопросов литературы, политики, лагерных воспоминаний, понятий справедливости, человеческой совести и всего на свете. Майя рассказывает о своих родителях, до революции бывших анархистами, после - ставших советскими разведчиками, а в итоге (чего и следовало ожидать) - узниками Гулага; делится воспоминаниями, как в возрасте 16-и лет получила 25 лет лагерей за участие в "Союзе борьбы за дело революции"; а также ненавязчиво интересуется мнением современных российсских анархистов по поводу арабо-израильского конфликта.






Беседа, начавшаяся при утреннем свете солнца, завершилась при свечах и длилась двенадцать часов с редкими перерывами на чашку кофе; собеседники расстались в полном восторге и обалдении друг от друга. Г-н Тупикин, громыхающий статьями в оппозиционной российской прессе и в интернете, всегда производивший на незнакомых с ним впечатление "семерых - одним ударом", в результате разговора с писательницей неожиданно сник, закомплексовал и заявил, что по сравнению с таким человеком он - полное ничтожество; мы долго и сообща разубеждали его, но он, кажется, отныне так и останется при своем мнении. В свою очередь, его подруга Утэ, как задорная и даже драчливая немецкая журналистка, объявила, что отныне она будет писать не об антиглобализме, феминизме и прочих глупостях, а исключительно о Майе Улановской.
В течение этого дня я, сидя в кресле, выкурил две пачки сигарет и выпил восемь чашек кофе. Двенадцать часов пролетели как пятнадцать минут. Так всегда происходит между людьми, которым есть о чем поговорить. Под конец Майя велела мне передать привет Чайной ложечке. А кто это? - оживились оппозиционные журналисты, - наверное, судя по кличке, прогрессивная деятельница, скрывающаяся в подполье? - О, очень прогрессивная, - бормотал я, зажигая сорок первую сигарету, - это известная книгофилка, покровительница безродных космополитов, приятельница Председателя и последовательница когнитивного диссонанса... - Миша, - сказала Майя, заботливо глядя на меня, - у вас не произошло, часом, кровоизлияния в мозг? В кору обоих полушарий? - Уже давно, - с готовностью ответил я. - В обе коры и даже глубже. - Ну хорошо, тогда мы пойдем домой, - сказали московские гости, и мы пошли ко мне; выходя из парадной, журналисты заспорили, как им озаглавить будущую статью о встрече с Майей: "Поразительная встреча в удивительном городе", или же просто и непретенциозно - "Встреча с иерусалимской писательницей". - С престарелой! - неожиданно завопила Майя, свешиваясь из окна, - заметьте - с престарелой писательницей! Рот фронт! - и она захлопнула окошко.

@темы: фотографии, Майя

---

Я, простой поэт, женского рода, здешнего происхождения, с очень неплохими тиражами моих изданий с 1986 года по сей день — я в бешенстве.

http://www.novayagazeta.ru/data/2010/027/27.html

---

"Жаль, что вас не было с нами".
Документальный фильм о Василии Аксёнове.
45 минут.
В фильме Алексея Шишова и Елена Якович "Жаль, что вас не было с нами" участвуют друзья Аксенова: Белла Ахмадулина, Анатолий Гладилин, Борис Мессерер, Анатолий Наймон, Евгений Попов, Алексей Козлов, Александр Кабаков и, разумеется, сам Василий Павлович. В картине использованы уникальные материалы из личных архивов друзей Аксенова, а также редкая хроника Магадана 1948 года.
www.newstube.ru/media/zhal%27-chto-vas-ne-bylo-...

@темы: нотабене

---

Сообщили, что В.Матвиенко назвала сосульки сосулями.
Из СПб мне прислали по этому поводу следующий пример народного стихотворчества.

«Срезают лазером сосули,
В лицо впиваются снежины.
До остановы добегу ли,
В снегу не утопив ботины?

А дома ждет меня тарела,
Тарела гречи с белой булой;
В ногах - резиновая грела,
И тапы мягкие под стулом.

В железной бане - две селёды,
Торчат оттуда ложа с вилой.
Есть рюма и бутыла с водой,
Она обед мой завершила.

Я в кружу положу завары,
Раскрою "Кобзаря" Шевчены -
Поэта уровня Петрары
И Валентины Матвиены.»

---

Завтра ко мне в гости на неделю приезжают знаменитые борцы с тоталитаризмом и кровавыми режимами во всем мире, ветераны анархистского движения в СССР и Германии, почетные члены Черного интернационала, постандерграундно маргинальные московско-берлинские журналисты Влад Тупикин и Утэ Вайнман. Я это к тому, что, ежели кто-нибудь из моих московских ПЧ хочет, чтобы я им что-нибудь передал из Иерусалима, так это запросто (приветы, виртуальные поцелуи в щечку или еще куда, засушенные цветы, книжки).
Просьбы и предложения принимаются в у-мэйл.

---

С днем рождения, Dealer74!

Когда-то кровожадное чудовище Франсуа Д'олонэ, рассказывая мне о совместных с тобой походах на Маракайбо, вспоминал, что ты был верным товарищем, но каким-то, как он выразился, чересчур созерцательным; вместо того, чтобы грабить и насиловать, ты со скучающим выражением лица только пыхтел трубкой; а вот трубка его была хороша! - воскликнул прославленный пират. Я посетовал ему на то, что у меня нет твоего портрета с трубкой, и он немедленно подарил мне свой портрет; на нем он дымил кальяном. Но тот портрет пропал во время вашего похода на Тринидад, и в итоге у меня остался только этот.

---

Вот это теперь редковато бывает, но я вдруг стал жутко пьяный. Чем считаю зачем-то необходимым поделиться. Я вообще люблю вас. Вы знаете? И люблю маленькие циферки, выскакивающие напротив выражения "Мой дневник", ибо они приятно волнуют воображение. Они предполагают, что тебя еще помнят на этих просторах (на каких - этих?) И что тебе, Гекуба, если не помнят? Это, тоже знаете, слюнявость - сразу лезть со своими "люблю". Тем более что "люблю" реальное - это совсем не синоним умильно-протяжно псевдолюбовному и ни к чему не обязывающему, выложенному в виртпространстве (ах, хорошо словечко - виртпространство! Это как в вист сыграть. В покер. Не смущайтесь, я в покер не умею, и в дурака не умею тоже. Я вообще в карты не умею - смейся, паяц. Мне родители в детстве объявили, что любые азартные игры - это игры на деньги, а деньги - это грязь, это не для книголюба, то есть не для интеллигентного человека. Интеллигентный человек ходит в одежде как из допра, как сказал Жванецкий, и все время на ходу читает. И больше ему ничего, кроме чтения, не должно быть нужно. Тоже, знаете ли, зомби. Я так и ходил зомби лет до 19-и, пока меня харей не ткнули. Но я и тогда не заметил, а заметил, что тут что-то не то, когда девицы стали застенчиво поднимать одну бровь. Я сперва думал - меркантильные какие девицы, пальто из допра их не устраивает, ишь!, - а оказалось, что ничего подобного, просто они реально пугались). А пью я нынче "акевит" - это норвежское блюдо такое, этакий самогон из картофеля, с тмином. Потому что у нас в гостях норвежская делегация - профессора, академики и даже политики. Ну, я им вставил. Как это у Владимира Семеныча - теперь позвольте пару слов без протокола. Вставил. Так вперед и вылез, и сказал - сука ты, бесстыжая морда! Демократы хреновы за чужой счет! Постеснялся бы, что ты себе в Европарламенте позволяешь, а? Думешь, минет тебя чаша сия? Неееет, не минет! И пальцы рогами наставил, и грозил прилюдно, как Леонов в камере Николе Питерскому. По-русски сказал, и на идиш. И меня немедленно отправили закусывать. Закусываю я елебродом, это норвежский такой суп из пива с молоком. Видно, день такой выдался. Это как у А.К.Толстого И.В.Грозный - дружелюбно хлопнул палача по уху и сказал: убирайся, Прошка, ты нем не надобен! Видно, уж день такой выпал. Что поделать, если сегодня норманнов принимаем. Ёшкин кот. Ну, я елеброда похлебал, в себя пришел еще больше и - опять вперед, на публику (но, когда пьяный, я о публике и не помышляю, я ее вообще не замечаю, я искренен и прозрачен, как слеза, кою точу со всхлипом, одержимый желанием поделиться).
Так и не закусил. Разнервничался только. Выхожу в зал - там полно народу, депутаты, делегаты, чиновники правительственные, ответственные за решения, и все потупились скромно, и делают вид, что внимают. А этот варяжский, псевдонорманнский гость, якобы потомок викингов, речь толкает. Постоял я, шатаясь (две бабы из службы безопасности, если по греческим мифам, так тоже, знаете ли, дело в Эфиопии было, в Эритрее, на скалах Джибути было - под руки держали), и - вперед. Козел ты, говорю, квислинг, нацистская морда! Он ничего не понял, он о толерантности, либерализме и политкорректности толковал, нас поучал, - но Квислинг - это он уловил; Перес этот старый сбоку стоял - мигнул, так меня уже выводят. И в комнату заводят. В мою. Ну, там - опять тмин, норвежский самогон из картофеля. Закусил твердым, как камень, норвежским сыром. Что я могу поделать - сегодня вся кухня на гостей работает. И опять вышел. Он там, в зале, как на меня взглянул только, так весь перекосился, и шепотом директоршу спрашивает - кто этот правый экстремист? Она отвечает - что вы, это не экстремист, это наш сотрудник. А я тут, как назло, вспомнил из Стругацких - "это не козел, это наш сотрудник!" - и ну хохотать. Директриса глаза закрыла, Перес в сторону плюнул, но меня не тронули, и я сам в комнату вернулся. Ну, естественно, - фледегредом и кнеккбредом закусил, тмина еще полпачки, голову закинув, в глотку высыпал, чтобы Софа вечером не учуяла. И опять вышел. Иду по коридору - охрана и служба безопасности по сторонам, как генсека, фотографируют. Я не выдержал - к одной брюнетке в клетчатой рубашке присосался и ну целоваться! Уж очень у меня реакция на клетчатых брюнеток. Она завизжала - но, думаю, больше для вида. В очках-консервах, тоже из спецчастей, наверное, не знаю. Дальше иду по коридору, в конце его та же толпа, кто-то лектора снимает, кто-то меня, и все, слышу, шепчутся: это тот русский медведь, правый экстремист, его начальство покрывает, - а я как заору: это знаменитый эсторский палач-расчленитель! И стал под барона Пампу косить, то есть свитер и штаны сорвал, фартук у официантки снял и чресла подпоясал. Все визжат вокруг, а директриса в сторону отошла, головой потрясла и задумчиво так говорит, глядя в пространство:
- И отчего я тебя до сих пор не удавила - а, Мойшеле?
- А ты меня любишь, - говорю, - и, кроме всего, я прав. Мне за державу обидно.
- Пользуештся беспомощным состоянием плотерпевшей, - отвечает, - так за это по закону положено еще усугубление...
- Ну, - говорю, - пошли в кабинет, усугублю тебе, очего ж...
- Это ты только пьяный такой смелый, - говорит. - Как мне теперь от дипломатического скандала отделываться? Особенно когда в гостях эти европейские поцы... От мудак, прости Господи.
Ну, это она не совсем так сказала, она это на древнееврейском сказала, я перевел просто. Но смысл тот же.
И тут она на меня, знаете, посмотрела... Как-то так посмотрела... Не знаю, - но то ли как мама, то ли как очень хорошая подруга. Как старшая сестра. Как не чужая, понимаете? Всепонимающим таким оком. Как у Слуцкого - всепроникающим взглядом.
- Зачем ты такое все время делаешь? - спрашивает. - Все ж не в Папуа живем...
А у меня вдруг хмель выветрился в одночасье.
- Потому что, - говорю, - Ершалаим вокруг. Взгляни - Бог был почти что рядом.

@темы: психические заметки

---

17.03.2010 в 04:25

Пишет  Чайная ложечка:

пустячки
Интерактивный диктант – братья Стругацкие, «Трудно быть богом». Проверьте вашу грамотность!
Не представляю, где тут можно ошибиться. Кажется, у АБС был великолепный литредактор. 43 из 43-х. Нормально.

ps: Ы-ы. Одновременно из телевизора донеслось:
- Вам участковый пишет по-французски?
- Так это ж Питер, мать твою.
(камеди, само собой)

Мать твою. Две ошибки, но одну не принимаю категорически. На это я пойтить не могу (с). Некоторые грамотеи там, в Москве (с), мне совсем недавно доказывали, потрясая солидными берестяными грамотами, что "под_мышкой" все-таки нужно писать слитно, в то время как раньше я принципиально писал это раздельно. И я сдуру, т.е. по природной доверчивости, принял это на веру.

---

Исторический оптимист, политолог, общественный деятель, автор кучи книг, гроза юбок и лысый чёрт Л.П. таки завез в Москву подарочный номер ИЖ для ЧЛ.
Ура.


В том году ему стукнуло 60. И ведь признайся - разговаривая с ним, полное ощущение, что общаешься с человеком вдвое моложе. Рассказала бы прилюдно о встрече. Народу нужны здоровые сенсации. Один его ревнитель сказал когда-то: о, общение с этим старым ренегатом - как будто ты пришел в Кремль на прием к Лукичу, по стенам висят Модильяни и авангардисты, Лукич в валенках и бабочке танцует рок-н-ролл, цитирует в оригинале Вийона, Гегеля и Хайама, пьет некошерное амонтильядо и плюет в камин. Ревнитель, вероятно, хотел таким определением его осудить; но вышло наоборот.

---

Внучка сидит в животе у своей мамы и не хочет вылезать. Врачи поставили последним сроком сегодня.
Вес у девицы уже более чем солидный - 3.800. Внука мы на всякий случай забрали к себе, пусть пока у нас поживет.

Да, и Сильва тоже должна окотиться. И крайний срок - тоже сегодня.

Говорят, мне идет быть многовнуковым (многовнучным? многовнучатым?) дедом. И Сильвиных котят я уже решил увнуковить. Папаша-то их проживает в соседнем доме, а - ни ухом, ни рылом, бесстыжая морда.

Сижу на работе. Ждем.

---

Да, так вернемся к нашим баранам. Когда в моей почте количество предложений поучаствовать во флешмобе на тему трех поглаживаний перевалило критическую (с моей точки зрения) отметку, я решился открыть рот. Дорогие, многие из вас вызывают у меня настоятельное желание погладить вас не то что три - тридцать три раза. Иногда - в зависимости от персоналии - даже и трехсот тридцати трех раз будет недостаточно. Мне крайне сложно выбрать всего лишь три милых мне качества, присущих тем из вас, кого я знаю лично. Как правило, таковых качеств у знакомого человека куда больше. Основные же, упоминание о которых входит в правило игры, присущи большинству, и перечисление их будет достаточно бестолковым - в первую очередь потому, что эти качества совпадут почти у всех и будут наслаиваться друг на друга. Говорить же о позитивных качествах тех, с кем я не знаком лично - гиблое дело. Если я не знаком с человеком, то что мне в нем может нравиться? Мне может нравиться то, что или о чем он пишет, но это же совсем другое дело. Например, я не могу сказать, что мне нравится Бахыт Кенжеев или Борис Стругацкий: я не знаком с ними, и нравится мне, в основном, то, что они пишут. А люди... да Бог их знает, какие они люди. А вот когда я встречаюсь с персоналией, то тут, собственно, и можно отвечать на вопросы о трех его симпатичных мне лично в нем чертах. Те, кого я обнюхивал при встрече, или хотя бы неоднократно говорил по телефону, или с той или иной степенью регулярности общался по скайпу, или еще что-нибудь в том роде, что сойдет за проявление личного знакомства, думаю, понимают, что нравящихся мне качеств у каждого из них очень и очень много. И я вовсе не хочу их перечислять по пальцам и, таким образом, определять, ибо определить - значит ограничить.
Что я хотел сказать? Что многих из тех, кого я обнюхивал при встрече, я с удовольствием обнюхал бы еще раз. И еще. И еще. И надеюсь, что это взаимно. И некоторых из тех, с кем до сих пор не встечался - обнюхал бы с неменьшим удовлетворением. Я как Зюскиндский Парфюмер - очень ведусь на индивидуальные запахи, и каждый запах положен в моей памяти на отдельную полочку, и я их никогда не перепутаю. Надеюсь, правда, что этим наше с Парфюмером сходство и ограничивается.

А вообще, это хороший, добрый флешмоб. Бывают куда глупее и просто хуже. В конце концов, чем плохо трижды погладить человека по голове? Иногда я думаю, - хоть это и маниловщина, конечно, - а правда, давайте жить, во всем друг другу потакая. Потому что продолжение фразы вы и сами знаете. Именно поэтому.

---

С днем рождения, леди Аир!

---

Трамвай "Писатель"

Несколько лет назад центр города и его окраины в одночасье превратились в подобие баррикад на Красной Пресне – с той разницей, что революционная ситуация здесь еще не совсем назрела. Предыдущий мэр решил облагодетельствовать нас новым видом городского транспорта – трамваем. Три с половиной тысячи лет жил Иерусалим без трамвая, и я надеялся, что проживет без него еще столько же. Мэр давно ушел на пенсию, но дело его живет. Город перекопан, ежедневно всюду образуются невиданные пробки, нервные жители ругаются со строителями и друг с другом, и мне стыдно водить по этому городу гостей. Одна из трамвайных линий проходит возле моего дома. Конечная остановка трамвая расположена как-то неудачно (по крайней мере, так думают жители, но мнения их никто не спрашивает) – на территории соседнего с нами арабского района Шуафат. Я не то что заехать на трамвае, но и пешком зайти в этот район боюсь – зарежут за милую душу. Шуафат дал миру самых непримиримых камикадзе из всех, что взрывались на городском рынке и в автобусах на протяжении последних десяти лет. Водители трамваев заранее отказались водить свой транспорт в этот район, мотивируя это пошлым, абсолютно негражданственным "мы жить хотим", но городские власти пообещали приставить к каждому из них по вооруженному охраннику, а также ежедневно выдавать пол-литра молока за вредность. Мне кажется, осторожно сказал я в интервью журналисту, прибывшему к нам проверять настроение публики в преддверии открытия линии, что выгоднее и спокойнее для всех было бы вообще трамвая не строить; но если уж построили, то давайте обошьем его бронированными плитами, а охранник пусть сидит в такой вращающейся башенке на крыше, со скорострельной пушкой на турели, и на всякий случай поливает огнем все вокруг. Лишь при таком раскладе водитель, возможно, сможет чувствовать себя относительно спокойно. Правда, тогда это будет уже не трамвай, а бронепоезд... Журналист сочувственно покивал и старательно записал мое мнение в блокнот; на следующий день в газете появился репортаж, в котором я высказывал всестороннюю поддержку строительству трамвая. Я хотел позвонить журналисту и сказать ему пару слов, но, как всегда, поленился.
Выяснилось, что из всех жителей столицы на трамвае согласны ездить лишь две категории граждан: террористы и писатели; первые – по долгу службы, вторые – из природной беспечности и желания получать новый жизненный материал с целью его литературной обработки.

И вот, наконец, одна из трамвайных линий была торжественно открыта. Трамвай, покидая арабский район, славный своими камикадзе, вторую остановку делает возле моего дома, десятую – напротив моей работы; заканчивается маршрут у городского зоопарка. Это очень символично, – сказал наш сосед, писатель Эли Люксембург, – трамвай выходит в путь у открытого вольера с особо опасными хищниками, и последняя остановка его – тоже в гостях у зверей, только относительно прирученных. Вас встречает и провожает дружеский рев тигров, доброжелательный волчий вой и ласковое хихиканье гиен. Вам гарантирован заряд бодрости на целый день. Пропал дом, добавил он почему-то.

Накануне я водил в Старый город трех знакомых наших друзей; друзья упросили нас взять этих знакомых к себе на субботу, чтобы отдохнуть от них, и мы согласились. Знакомые, все как один, оказались писателями, приехали из Германии взглянуть на красоты Иерусалима и специально провести день, наслаждаясь моей прославленной экскурсией, о которой они были премного наслышаны. Сперва гости чинно шли за мной по городу, гуськом перелезая через траншеи со строительным мусором и горы с песком. Мы говорили о литературе. Почтенная по возрасту и габаритам, прогрессивный драматург фрау Марта неожиданно упала в яму, и мне пришлось обратиться к работавшим тут же строителям – они вытащили ее при помощи подъемного крана. Мы возобновили поход. Гости шли за мной, покачиваясь на деревянных досках, небрежно проложенных между котлованами, которые были заполнены застывающим цементом. Герр Мюллер, известный поэт и продолжатель дела Рильке, самый вежливый из гостей, старательно записывал мои пояснения в дорожный блокнот, чтобы перечитывать их на досуге, по возвращении в милый Дрезден; поэтому он не заметил поворота, где доски кончались, упал в цемент и стал стремительно застывать. Мы вытаскивали его при помощи полицейских, у которых в багажнике автомобиля нашелся стальной трос. Герр Мюллер сохранял на лице приятную улыбку. Я гордился, что знаком с таким вежливым человеком. Мы продолжили экскурсию. Еле дыша, с колотящимся сердцем залезая на горы мусора, я повествовал о красотах Иерусалима. Мы блуждали по тридцатипятиградусной жаре по всем пяти кварталам Старого города. Выяснилось, что гости забыли взять собой бутылки с водой, и у них началось обезвоживание. Когда фрау Марта свалилась с сердечным припадком у входа на армейский пост, совсем рядом со Стеной плача, ее приняли за террориста-самоубийцу, специально отвлекающего внимание. Фрау Марту разложили на солнцепеке, держа за руки и за ноги, и симпатичные девушки в десантной форме принялись ее обыскивать. Фрау Марта стоически переносила эту процедуру – впоследствии она призналась мне, что полагала, что при подходе к Стене плача так положено. Я объяснял столпившимся десантникам, что это фрау Марта, прогрессивный драматург, антифашист и большой друг нашей страны. Сперва меня не слушали, но потом герр Мюллер в подтверждение моих слов, совершенно неожиданно запел песню на стихи Брехта, и солдаты изумились. Ручаюсь, они не знали, кто такой Брехт, но фрау Марту отпустили немедленно. Кряхтя, она встала и оправила юбки. Подошел рыжий офицер военной полиции и дружелюбно сообщил, что его дедушка приехал на Святую землю в тридцать третьем из Дюссельдорфа. В подтверждение своих слов он стал исполнять на ломаном немецком какую-то песню, слова которой показались мне смутно знакомыми. Ну конечно, сказал герр Фиц, выходец из Казахстана и борец за сохранение культурного наследия Республики немцев Поволжья, пишущий книги на старошвабском диалекте – это же "Хорст Вессель"! Потрясающе, – сказала фрау Марта, всю жизнь голосующая за "зеленых", – и в самых авангардистских моих пьесах я не могла вообразить такого... Рот фронт! – сказал я распевшемуся офицеру, потряс рукой со сжатым кулаком, как это, кажется, делал Эрнст Тельман, и повел гостей дальше. Десантники улыбались и махали нам вслед автоматами. Да здравствует Баадер-Майнхоф! – прокричал политически подкованный офицер, и мы свернули за угол.

Вечером мы вернулись домой. Я устал как собака. Гости были в восторге. Мы тащили за собой на аркане герра Мюллера, который совсем затвердел на жаре. Мой тесть стянул с поэта штаны и рубашку; высвободившись из одежды, поэт упал, штаны и рубашка же осталась стоять. Тогда я вынес их под мышкой в мусорный бак. Весь вечер мы провели в рассуждениях о сравнительном анализе нюансов франконского и швабского диалектов и перспективах их влияния на литературный немецкий язык. Ночью гости нашего города спали сном невинных младенцев. На следующий день вечером я посадил их на трамвай, и они уехали, скандируя песню Кима "Ерушалаим, сердце мое", которой я обучил их накануне.

Утром я встал с головной болью и пошел на трамвайную остановку, чтобы ехать на работу. Сперва я пропустил два состава, чтобы убедиться, что в вагоне нет никого, похожего на террориста (как я их себе представляю), потом махнул рукой и залез на площадку. В салоне сидело человек тридцать, и все читали книжки. На террориста никто не походил, скорее всего, это были писатели. На всякий случай я сел поближе к водителю. Рядом со мной сидел какой-то старик; в руках у него, как и у всех пассажиров, была открытая книжка в мягкой обложке. Сперва я тоже открыл взятую из дома книжку, но вагон трясло, и я стал приглядываться к тому, что держит в руках мой сосед. Когда я вижу читающего человека, то всегда сначала обращаю внимание не на человека, а на то, что он читает. После операции по удалению катаракты я вижу, как орел; с расстояния в метр я увидел, что это – "Иерусалимский журнал". Я попытался заглянуть под обложку, чтобы увидеть номер, но дальнозоркий старик держал журнал на коленях, и сделать мне этого не удалось. Тогда я стал читать вместе с ним. Журнал был раскрыт посредине, заголовка вещи я не мог увидеть, но то, что я читал, мне понравилось. Я хихикал в унисон соседу, и мы проехали остановок пять, пока я понял, что читаем мы мой рассказ. Тогда я поднял глаза и пригляделся к старику. Я увидел серебристый пух на почти лысой голове, запавшие щеки и длинный нос. Ба! – сказал я. – Александр Моисеич, здравствуйте! – Он вздрогнул и посмотрел на меня. Мы разговорились. Он выразил неудовольствие тем, что в последнем номере журнала было помещено всего лишь два его стихотворения, в то время как он посылал главному редактору пять; мы обсудили эту несправедливость, а потом я спросил, почему он едет в этом трамвае, если он вообще должен находиться не здесь, а в Москве. Я к внукам приехал, объяснил он, а сейчас еду в гости к вашим писателям, меня пригласили на какую-то пьянку в центре, прямо с утра пораньше. Силы у меня уже не те, но нужно морально поддержать товарищей… Хоть посмотрю, как другие пьют. Знаете что, а поехали со мной! – вдруг предложил он мне. – С удовольствием, сказал я, – но, к сожалению, мне нужно на работу…– Жалко, – сказал он, – видите, хоть в чем-то у старости есть преимущество перед молодостью – ездить и ходить, куда и когда хочешь; парадокс в том, однако, что, когда я могу совершенно свободно идти на выпивон, мне этого уже совершенно не хочется…

Мы стали разговаривать на тему, популярную в последнее время у израильских литераторов, пишущих на каких угодно языках, кроме иврита. – Слушайте, – спросил я, – а как вы относитесь к тому, что человека, пишущего на русском языке, но не русского, живущего не в России и даже описывающего вовсе не российские реалии, именуют русским писателем на том основании, что пишет он на русском? – Нормально… – ответил он. – Я вот нормально отношусь к тому, что меня называют русским писателем. Да и тема, на самом деле, не очень важна, а национальность – тем более; важен язык, на котором думаешь и пишешь, я так думаю… – Вот покойный Вергелис, – сказал я, – полагал, что самое важное – именно язык: если человек художественно описывает, скажем, жизнь чукчей, причем делает это на русском языке, то он вносит свой вклад в развитие именно русской литературы; а если он пишет на чукотском статью о решениях двадцать пятого съезда партии, то таковая статья является фактом чукотской культуры. – Хм, – сказал он с большим сомнением, – да, было такое определение, и от него, помнится, очень страдал покойный Юра Рытхэу…

– Это что? – вдруг крикнул в громкоговоритель сидевший спереди водитель трамвая, и мы вздрогнули. – Раз я уже третью книгу выпускаю на фарси о жизни моего дедушки, который был раввином и пастухом кошерных стад на Эльбрусе, так это значит, что я своим творчеством вношу вклад в персидскую литературу?! Следующая остановка – университет.
– Это что? – раздался со средней площадки дребезжащий голос кондуктора. – Раз я живу здесь с тридцать пятого года и пишу на польском воспоминания о пяти войнах против египтян и сирийцев, в которых здесь участвовал, – то мои мемуары – факт польской культуры?
– Это что? – послышалось слабое блеяние из конца вагона. – Я – председатель союза писателей-друзов северной Галилеи, прошу слушать меня внимательно; один писатель-бедуин перевел на иврит "Протоколы сионских мудрецов", так это значит, что его творчество – часть еврейской литературы?
– Следующая остановка – шоссе имени Гарун аль-Рашида, – подытожил водитель, и мы распрощались с мэтром, который должен был здесь выходить. Пассажиры переругивались еще минут десять. Они спорили, толкались и дарили друг другу свои книжки. У меня не было с собой своих книжек, и пассажиры смотрели на меня с подозрением.
– Следующая остановка – зоопарк, – осуждающе глядя на меня в зеркало заднего вида, сказал вагоновожатый, и я вышел из трамвая. Пройдя метров пять, я остановился как вкопанный. Мне вовсе не нужно было в зоопарк, я ехал на работу. Я повернулся, но трамвай уже ушел. Раз я уже здесь, подумал я, то хоть загляну на минутку… давно слонов не видел.
Я вошел в ворота и подошел к первому вольеру. Восходящее солнце нежно красило розовым цветом шкуры хищников. Старый лев вздохнул и уронил тяжелую голову на лапы. Его жены и дети лениво кувыркались в песке у входа в искусственную пещеру. В соседней клетке нервно постукивал хвостом леопард. Откуда-то доносилось трещание игл дикобраза. Из-за верхушек пальм выглянула и дружелюбно подмигнула мне морда жирафы.
– Я – русский писатель, – доверительно сообщил я ей вполголоса.
Раздался истерический хохот гиены.