Ufoshkina, с днем рождения!

---

Преимущественно, к читателям дневника  St. Brendan'а и к его общим со мной знакомым, если таковые обнаружатся.

Если вам или кому-нибудь из вашего окружения станет что-нибудь известно о том, где в настоящее время находится Геворг-джан, что с ним происходит, в порядке ли он - большая просьба, сообщите мне, пожалуйста. Он живет в Тбилиси. Перед началом войны он находился именно там. Сразу же после начала конфликта он исчез и больше не выходил на связь, не появлялся в интернете.
Пожалуйста, если кто-нибудь может, узнайте, что с ним.

---

Festina lente

Я бывал в Греции три раза, и меня тянет туда снова и снова.
Может быть, и скорее всего - наследие Гомера, которым я зачитывался с шести лет. Отчасти, возможно - тени забытых предков; мой прадед, чье имя в нашей семье всегда было почти табу, был греком. А может быть, всё это - влияние Гомера и голоса нелюбимых покойников - я просто вообразил. Может быть, мне просто понравился степенный, неспешный уклад жизни потомков древних эллинов, столь отличный от сумасшедшего ритма жизни, в которой я обычно пребываю. Отсутствие нервов, войн, терактов, инфляции. В Италии я не бывал ни разу и, хотя очень люблю историю троянских беженцев и Энея, основавших город Альба-Лонга, предтечу Рима, меня туда как-то не очень тянет. Единственное место в Италии, которое я действительно всегда хотел увидеть - Венеция. Дело не столько в альбомах с живописью художников эпохи Возрождения, хранящихся в домашней библиотеке моих родителей, - или, вернее, не только в них. Дело в венецианских хрониках шестнадцатого века, описывающих подвижничество мессира Альда Мануция, одного из первых книгопечатников, чей дом стоит над тихим каналом вблизи от площади Сан-Марка, дело в "Набережной неисцелимых" Бродского и "Холмах Варны" Джефри Триза.




Для того, чтобы прочувствовать долину Скамандра, где по книгам я знаю каждый камень и каждую излучину Ксанфа, мне нужно побывать в этой долине; но экскурсий непосредственно в Трою у нас нет. Поехать же в Венецию оказалось неожиданно простым делом, и я воспользовался этой возможностью. По Криту я бродил с томиком "Илиады" в руках, по Венеции - с повестью Триза.

Три года назад на Родосе я написал рассказ "Эллинский секрет"; снова и снова тянет меня в узкие переулки старого гетто, где всё осталось прежним, только в прошлом году умер Страж Ворот - девяностолетняя Лючия. Мы заблудились в руинах одно- и двухэтажных домов тех, кого в сорок четвертом отправили в Освенцим. Дома остались без хозяев и, поскольку этот район охраняется государством, греки в них не селятся и реконструкцией зданий не занимаются. Можно заглядывать в провалы окон и видеть жилье таким, какое оно было в последний день перед депортацией. Всё, абсолютно всё убранство внутренних помещений осталось прежним. Окна зияют провалами, вход в дома заколочен старыми досками, которые при желании можно сорвать и войти внутрь - поглядеть на старую печь, на остовы кроватей, на остатки керамики на кухне. Двери были заколочены хозяевами одним июльским утром шестьдесят четыре года назад; хозяева думали вернуться. Здесь относительно чисто, хотя всё носит следы поспешных сборов. Сюда не залезают хулиганы и ищущие туалет туристы; потомки эллинов обходят эти здания стороной. Наблюдай за лицами прохожих, мне показалось, что они отводят от этих домов взгляд. Сказал бы - бегут от них, как от чумы, но нет - никто, конечно же, не бежит, просто не обращают внимания. Что было - было, и быльем поросло.

Группа разбрелась по сувенирным лавкам, я отправился разыскивать единственную синагогу гетто, в которой был уже дважды, и понял, что забыл, где она находится. В последний раз мне открывала ее Лючия; теперь Лючии нет, и я долго топтался по улочкам. С нами ходил, вздыхая, толстый парень с женой и с дочкой. Наши жены подружились, подружились и дочки; нам ничего не осталось, как подружиться с толстым парнем; в ходе разговора выяснилось, что это - религиозный писатель из Ашдода, имени которого я никогда раньше не слыхал.
Надо мной сжалилась веселая краснолицая старуха, хозяйка кофейни неподалеку от центральной площади. Она была слегка навеселе. Поднявшись с высокого табурета перед стойкой, она выскочила на улицу, схватила меня за руку, и побежала вперед. Я бежал за ней, придерживая сумку с фотоаппаратом, мое семейство неслось следом. Булыжная мостовая под ногами цокала подковами воображенных мною лошадей. Соседям, глазевшим на нас из окон, старуха кричала: это из Иерусалима, приехали посмотреть нашу синагогу; а ну - вперед! Люди чесали носы и эмоций не выражали. Вероятно, визиты паломников такого рода на острове не редкость. Мы пробежали два квартала, пронеслись по переулкам и очутились у здания венецианской кладки. Вот! - сказала старуха и подвела меня за руку к дверям. - Ее открывают иногда для туристов, только я не знаю, у кого ключи, Лючия-то померла...
Веселая хозяйка кофейни была очень довольна. Я поцеловал ей руку, она потянулась ко мне и, привстав на цыпочки, звонко чмокнула меня в нос. Потом ущипнула за щеку Бусю, сказала Софе: мадам... поправила крестик на груди и вприпрыжку умчалась по переулку.




На главной площади крепости тоже всё осталось по-прежнему - памятник в скверике, вокруг которого по магазинчикам толкутся туристы. Черная стела не привлекает внимания местных жителей. Примелькалась.

(Как иллюстрация к рассказу "Эллинский секрет" -
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/47.htm )


Я сел на скамейку под кипарисами, и усатый хозяин кафе напротив немедленно вынес мне литровый картонный стакан с плескавшейся в нем светло-желтой жидкостью, хотя я ни о чем его не просил. "Грек бир!" - внушительно сказал он и добавил что-то на итальянском; я расценил сказанное как русский аналог фразы "за счет заведения", и выпил пиво. Оно оказалось водянистым и не очень вкусным, зато холодным. На улице было тридцать градусов. Я задумчиво пил пиво и вздыхал. Хозяин стоял надо мной и умилялся. Я встал, сказал "сенкьюверимач" и собрался уходить, но тут умильное выражение лица у усатого сменилось недоуменным, и он быстро заговорил на койне. То есть это я подумал, что он говорит на койне, потому что мне этого захотелось, потому что я очень люблю не только Гомера, но и Таис Афинскую. Хайре! - сказал я и хлопнул его по плечу. Было так жарко, что выпитое залпом легкое пиво ударило мне в голову. Он почесал за ухом, продолжая удерживать меня. Калимера! - сказал я, но он все равно меня не отпускал.
Чего тебе надобно, старче, раздельно спросил я, ариведерчи, - и вывернулся из-под его руки. Усатый заорал. На нас стали оглядываться. Цокая по булыжнику каблучками, подошла официантка из соседнего кафе.
-Вы забыли заплатить, - виновато сказала она на удивительно чистом русском языке.
-Пардон, - сказал я, страшно сконфузился и достал из кармана три евро. - А где вы так хорошо выучили язык? Здорово, совсем нет никакого акцента.
-Да какой акцент может быть, я приехала из Севастополя, я тут замужем за греком. Уже двенадцать лет.
Мы разговорились.
-Хорошая у вас жизнь, - сказал я. - Тихо, тепло, и никаких арабов нет. И взрывов нет, и войны, и никакие великие державы на вас не давят.
-Скучно, - пожаловалась она, сморщив милый курносый носик.
-Мне бы вашу скуку, - проворчал я.

Мы обменялись адресами, расцеловались на глазах удивленного усача, пообещали приезжать друг другу в гости, и я пошел на корабль.

Писать о корабле скучно, я не буду о нем писать. Скажу только, что там было два бассейна. которые очень скоро мне надоели необычайно, круглосуточный грохот на музыкальной площадке, и пятиразовое королевское питание. Последняя трапеза - в полночь, а завтрак - уже в шесть часов, но народ в ресторан прет стадами. Обслуживающий персонал - филиппинцы; матросы, капитан, офицеры и доктор - контрактники из России; корабль принадлежит израильской компании, а ходит под панамским флагом.









Детям было весело, их развлекала и развивала специальная воспитательница. Я потом, после окончания рейса, написал ей благодарственное письмо. Мне было неуютно. Со времен советской армии я крайне не люблю замкнутых пространств, а здесь я ходил, словно тигр в клетке. Я получил приличное советское воспитание и не привык иметь дело со слугами, а несчастные филиппинцы - горничные, повара и официантки - были даже не слугами, а рабами. Они выполняли любое желание отдыхающих, следили за выражением моего лица (оно, как правило, было брюзгливым), кидались выполнять малейшую просьбу, и с лиц их не сходила приклеенная улыбка. Это было страшно. Чтобы не смущать их, весь путь от острова к острову, выходя из каюты по утрам, я надевал черные очки, и не снимал их до вечера.
В этих девочках было сорок килограммов живого веса, а в ресторане они носили на вытянутых руках стопки толстых небьющихся тарелок весом килограммов в пятнадцать. Они работали, как каторжные, без минуты отдыха, по шестнадцать часов в сутки, и получали за свой труд четыреста долларов, что, по их словам, в деревнях на Минданао считается царским жалованьем. Они боялись обращаться к врачу из опасения, что их уволят за профнепригодность. Своих семей они не видели по восемь месяцев в году. Во время работы они пели хором. Мне показалось, что это - католические гимны на видоизмененном испанском, но оказалось, что поют они песни партизан времен войны с японскими оккупантами. Я был очень тронут. С одной девушкой я было совсем уже подружился, но Софа, подозревая меня в матримониальных намерениях, на всякий случай взяла меня за цугундер. Безо всякого, впрочем, на то основания.

На корабле плыли две профессиональные проститутки из Калуги, утверждавшие, что они живут в Канаде, и работавшие по контракту в Хайфе. В этом году они решили отдохнуть от трудов и отправились в плавание. Они рассказывали всем, что являются туристками из Монреаля; к ним пытались обращаться на английском, французском и иврите, но девушки не понимали ни слова. Бывшие канадцы отходили от них, пожимая плечами. Девушки кричали им вслед, что у них - другой диалект. На корабле они занимались, преимущественно, тем, что загорали на палубах и пили виски в барах. Дорогое виски, я такое не всегда могу себе позволить. В каждом порту они сходили на берег, но на экскурсии не ездили, а немедленно отправлялись искать министерство иностранных дел или полицейский участок. Они объяснили мне, что ходят туда с единственной целью - просить политического убежища. На каком основании? - удивился я. - В Калугу возвращаться не хочется, а в Хайфе жарко, - объяснили они мне, забыв на минуту, что являются канадками. - Кто же вам даст убежище, вы что? - продолжал нудничать я. - Вы же не подвергаетесь преследованиям по политическим или религиозным мотивам, и вы вовсе не похожи на беженцев. - Ну, вдруг получится, - сказали они, - было бы прикольно остаться в Венеции.

В Венеции полицейские сказали им (они приплыли к полицейскому управлению на гондоле, уплатив гондольеру сто сорок евро за пятиминутную прогулку), что они дуры, и больше эти девушки никуда уже не ходили.

На Крите я поехал на экскурсию: сперва высоко в горы, где располагалась сельскохозяйственная ферма по производству вина и оливкового масла, а потом к развалинам Кносского дворца. В маленьком музее мы посмотрели фильм о сборе маслин по старинным дедовским рецептам, и отправились дегустировать вино. Симпатичная эллинка с золотыми волосами и голубыми глазами наливала четверть стаканчика красного или белого - на выбор - вина, и давала закусить сухариками, украшенными съедобной оливковой веточкой; она объяснила, что такой бутерброд следует перед отправкой в рот как следует обмакнуть в оливковое масло. Я съел пять бутербродов и разговорился с продавщицей. Ее звали Еленой, и была она родом из Феодосии. Говорили мы, естественно, по-русски. Я вызвал ее доверие тем, что прочел ей первые строфы "Илиады" и рассказал о критском царе Идоменее, родственнике Агамемнона и его союзнике в ходе Троянской войны. Елена заявила, что этим ее не удивишь, - в Греции "Илиаду" наизусть знает любой первоклассник.

Я опечалился, и тогда она тихонько сказала, что вот там, в углу, в стену вделаны две полутонные бочки с краниками, и я могу утешиться молодым вином: повернешь один краник, польется красное, повернешь другой - потечет белое. Я сказал, что лучше выпью водки, если она здесь есть, а вино пить по некоторым причинам не стану. Она подала мне две бутылки Cretan ouzo и сказала - "за счет заведения". Памятуя о прискорбном инциденте на Родосе, я подозрительно переспросил ее, правильно ли ее понял. Я ж тебе русским языком говорю, ответила она, и я принялся распихивать бутылки по карманам. Мужская часть нашей группы увидела меня, крутящимся возле бочек, мигом смекнула, в чем дело, и принялась угощаться, не отходя от стойки. К исходу часа полбочки, кажется, не меньше, было опорожнено, и экскурсия по острову могла бы закончиться уже здесь, если бы не наш ведущий. Он прибежал и вытащил спотыкающихся туристов наружу. Я с видом гурмана нюхал пробки от анисовой водки, подаренной мне за счет заведения, а потом принялся помогать экскурсоводу и водителю вносить туристов в автобус.
Высунувшись из окна, я послал Елене воздушный поцелуй и прокричал ей, что она - "киклотомерион мелибоя" (я вспомнил и безбожно переврал Ефремова), и мы умчались.

Потом мы были на развалинах Кносского дворца, и я повздорил с музейной охраной, запрещавшей курить не только внутри, но и на свежем воздухе. Зажав под мышкой Куновские "Легенды и мифы Древней Греции", я ходил по реконструкции дворца, сделанной Эвансом, и пытался найти вход в Лабиринт. У меня ничего не вышло, поэтому я, встав на карачки, поцеловал ступеньку лестницы царских процессий и вернулся в автобус.

Потом мы поехали дальше, и осмотрели гору, по очертаниям своим похожую на человеческий профиль. Нам объяснили, что это, по верованиям критян - могила Зевса. Как же бессмертный может умереть и быть похоронен, удивился я, и нам рассказали, что очень даже может - типа, как египетский Осирис.
Потом мы вернулись в порт и отплыли в Олимпию, о которой я рассказывать не буду - и так все знают, что такое Олимпия.
Про Албанию, вдоль берегов которой мы проплывали, я не буду рассказывать тоже.

На следующий день мы прибыли на остров Корфу, встречи с которым я действительно ждал. Я памятовал, что эта Керкира на самом деле - гомеровская Схерия, последняя остановка Одиссея перед возвращением на Итаку. Итаку, к слову, я видел тоже, но только с палубы. Я поднялся на мостик, сослепу влез в помещение, на двери которого было написано, что вход - только для экипажа, и немного поскандалил с капитаном, но он не решился причалить к острову, хотя я заклинал его Посейдоном, Герой и Афиной.
Слушай, профессор, - сказал мне капитан Петрищев, - шел бы ты почитать Гомера, что ли. Надоел ты мне хуже горькой редьки. Видишь - судно из-за тебя начинает описывать восьмерки.

Я пожелал ему, чтобы его съели сладкоголосые сирены, и спустился на палубу с "Одиссеей" под мышкой. Весь корабль уже знал, что я схожу на берег под ритмы Гомера. Не обращая внимания на скаливших зубы толстопузых, развалившихся в шезлонгах, туристов и приклеенные улыбки пробегавших филиппинцев, я встал у борта и прочел вслух пару строф про грот Наяд, у входа в который Сокрушительница городов давала последние наставления Лаэртиду перед его возвращением домой. Вот он, этот грот, а вот и лесистая вершина горы Нерион, только добраться туда сегодня у меня не получится...
Мы проплыли лесистый Закинф и богатый пшеницею Дулихий - острова, подвластные царю Итаки. Они выплывали один за другим из синевы Ионического моря, и я скрипел зубами. Потом я отвлекся - к моему удивлению, Закинф, супротив описаний Гомера, вовсе не был покрыт лесом, а на Дулихии я не обнаружил никаких признаков пшеничных полей. Только позднее я спохватился и понял, что описания относились к происходившему три тысячи двести лет назад.
Тогда я успокоился и пошел спать в каюту.

Утром, как я уже писал, мы подплыли к Корфу, то есть к Схерии. С дрожью в сердце, прижимая к себе Гомера, я сошел на берег, встал на колени, и мы вдвоем с великим слепцом поцеловали священную землю царя Алкиноя, внука Посейдона, и супруги его - царицы Ареты. На меня смотрели странно, но меня это не беспокоило. Я был в своем праве.

Я загадал, что если первый человек, который мне встретится, будет носить имя кого-нибудь из героев "Одиссеи", то всё будет чрезвычайно хорошо. Я нашел на пляже с золотистым песком какую-то палку, вообразил, что это - страннический посох, оперся на него и, воздев бороду, взошел в город.
По сценарию, я должен был выбраться из кучи листьев и подойти к опушке рощи черных тополей, посвященных Артемиде. Я должен был больше походить на морское чудище, чем на человека, - грязный, с всклокоченной бородой и волосами, покрытыми только что засохшей морской тиной и листьями. Не впервые буря выбрасывала на берега блаженной Схерии несчастных мореплавателей, бубнил я вполголоса.

На берегу первой мимо меня прошла очень симпатичная девица в сарафане, в сандалиях на босу ногу, с иссиня-черными волосами и синющими глазами. На указательном пальце правой руки она вертела цепочку, к которой присоединен был маленький транзистор. Я прокашлялся, оперся на посох и заговорил, глядя на далекие горы, ни к кому персонально не обращаясь. Девица оглянулась и заинтересованно приостановилась.

-Умоляю тебя, помоги мне, богиня или смертная - не знаю, - сказал я. - Если ты богиня, то ты можешь быть только Артемидой по красоте лица и высокому стану. Если же ты смертная - о, как должны быть счастливы твои отец и мать, имея такую дочь! Мне не приходилось встречать равных тебе. Однажды я видел в Делосе, возле алтаря Аполлона, стройную пальму с венцом из блестящих листьев. Ты прекрасна и стройна, как та пальма... Я не смею приблизиться к тебе с мольбой. Я знаю, что вид мой страшен, и боюсь испугать тебя. Двадцать дней я скитался по морю, был игралищем бури, и только вчера волны выбросили меня на этот берег. О! Сжалься надо мной, прекрасная дева, о! - помоги мне. Пусть бессмертные боги исполнят все твои желанья, дадут тебе супруга по сердцу, счастье и изобилие в доме!

Закончив, я искоса взглянул на нее. Девица стояла, раскрыв рот. Я совсем уже собрался спросить ее "вотизюнейм?", как она заговорила первой.

-Ни хрена себе! - воскликнула она пронзительным голосом. Я даже не сразу удивился, что воскликнула она это на чистейшем русском языке ("на чистейшем койне!" - умиленно подумал я).
-...Ни хрена себе!
Она закатила глаза, потом на секунду зажмурилась и, щелкнув пальцами, процитировала именно то, что, по правилам, процитировать было должно.

-Странник, я вижу, что ты не простой скиталец. Ты разумен и благороден, и вид твой меня не пугает: Зевс посылает нам испытания по своей воле. В нашей стране все охотно помогут потерпевшему беды мореходу. Ты находишься в Схерии, стране феаков. Царем своим феаки признают Алкиноя, внука Посейдона. Царствует он вместе с пресветлой Аретой. Я дочь Алкиноя, и имя мне - Навзикая.

Я смотрел на нее, раскрыв рот. Она расхохоталась, и мы познакомились. Ее действительно звали Навзикая, и была она родом из Симферополя. В солнечной Элладе каждый мой приезд происходят чудеса, и я уже не удивился, когда выяснилось, что папу ее зовут Алкиноем, а маму - Любой, но в семье всегда именуют ее - Арета. В честь прабабушки.
Семейство Навзикаи репатриировалось на родину предков тринадцать лет назад; увлечение Гомером и троянским циклом мифов было у нее и ее родичей повальным, и входило в естественный круг домашнего чтения. Совершенно обалделый, я позволил увлечь себя к ним домой - по правилам, естественно - в царский дворец, который на практике оказался милым домиком на холме на морском берегу, со стенами густой побелки, с несколькими уютными комнатами, с простой и удобной мебелью. Меня представили родителям принцессы, и часа три мы разговаривали о жизни, смерти, фатуме и стихах. Только когда дыхание вечернего бриза потянулось с запада и Гелиос стал опускаться в багровеющие волны, я распрощался с гостеприимным семейством, и, полный впечатлений, крутя головой, отправился в порт.
Нужно ли говорить, что на корабле никто не поверил ни единому моему слову. Обалделый от того, что случилось на берегу, я подошел к борту и стоял, облокотившись на перила и, смотрел невидящими глазами на закат, до тех пор, пока корабль дал прощальный гудок, и переливавшийся огнями город стал медленно отодвигаться все дальше и дальше. Я бормотал:

-О благородный Антиной! Нигде не встречал я такой страны, как ваша благодатная Схерия! Всюду в домах слышится сладкое пенье и музыка, радостный смех пирующих; столы обильно уставлены вкусной едой; виночерпии разносят в кубках пенистое вино. Здесь живут счастливые люди!..

Сзади ко мне подошла супруга и стала подозрительно принюхиваться. Я обернулся к ней и сказал с вызовом:
-Несчастная! Ты хочешь, чтобы среди общего веселья я рассказал о своих плачевных скитаньях и о том, какие несказанные бедствия послали мне боги?! Ты, о, ты, чье имя на языке бессмертных означает "Мудрость"!
-Я хочу, чтобы ты шел спать, - на редкость сдержанно ответила Софа, и я покорился.

...Сутки мы раскачивались на свинцовых волнах Адриатики, и весь корабль лежал, мучаясь от приступа морской болезни; весь, кроме меня. Я бегал от борта к борту, бормоча строки Джефри Триза. Так было положено по правилам - мы приближались к Венеции.

Утром я сошел на берег...
Я не буду рассказывать об этом городе. Во-первых, о нем прекрасно рассказали до меня десятки поколений людей, куда более, чем я, выдающихся во всех отношениях. Могу только сказать, что вид Венеции в районе Гранд-канала действительно напоминает вид Петербурга в районе стрелки Васильевского острова. Я, наконец, понял, почему Бродский просил похоронить его здесь. Мне жаль, что я так и не сумел придти на его могилу. Сказать откровенно, я просто не нашел этого кладбища.

Зато я нашел трехэтажный дом, вот уже шестьсот лет стоящий над тихим каналом, и на высокой, тяжелой, потрескавшейся двери из мореного дуба все еще, как и в пятнадцатом веке, виднелся герб великого мессира Мануция: дельфин, обвивающий якорь, и надпись на нем - "Festina lente". Точно так, как было описано в книге Триза. Я посмотрел под ноги: шаги бесчисленных поколений выбили в булыжной мостовой глубокие колеи. Я не стал стучаться в дверь; я привстал на цыпочки и благоговейно коснулся губами старого дерева. Буся подошла тихо и, глядя на меня, потянулась губами к дверной ручке. Я погладил камень стены и отошел.

"...В Венецию же он просто влюбился: ее бесчисленные каналы, острова, гондолы, лес корабельных мачт, вздымающийся рядом с башнями и сверкающими куполами. Ему нравилась широкая площадь перед церковью Сан-Джакометто на Риальто, где степенные купцы торговали товарами со всех концов света. Ему нравились разбегавшиеся от нее во все стороны узкие улочки. И ему нравилось кормить голубей на площади Святого Марка".











...В тот же день мы отплывали в Дубровник. То есть в Рагузу, как называли ее жители Далмации полтысячелетия назад. Я стоял у борта, шмыгая носом, сжимая в руках книжку Джефри Триза, и бормотал:

"Он на всю жизнь запомнил этот час, когда небо на востоке над морем побледнело, а потом стало золотым, и из отступающего сумрака стали постепенно возникать купола и башни Венеции. Опершись на борт, Алан смотрел на великий город, теснящийся среди лагун на сотнях островов, и следил, как первые лучи солнца, словно стрелы, падали на крыши самых высоких зданий."

...Что можно рассказать о Дубровнике? То есть о Рагузе? Можно, но что есть Рагуза после Венеции? Это как китобойня в Рейкьявике после парижского Версаля. Там хорошо, но нам туда не надо.
И всё же, и всё же.

"Пейзаж был удивительно красив. Впереди вздымались горы, медово-золотистые на утренней заре и розовые в час заката, а ближе крутые склоны были покрыты мохнатым бархатом сосен или голубели от распустившегося цикория. По сторонам дороги расстилался пестрый цветочный ковер - ослепительно белые или золотистые венчики наперстянки, лиловые колокольчики, алые гвоздики и множество других цветов превращали окрестности в волшебный сад.
-Что это за высокие цветы? - спросил Алан у девушки.
-В Италии мы называем их fiori-di-angeli - цветами ангелов.
К вечеру, поднявшись на холм, они вдруг увидели перед собой Рагузу..."





"Это были дни гордого расцвета Рагузы, когда корабли маленькой республики были известны во всех портах Средиземного моря. Прямо из морских волн вставали бело-серые двойные стены - скалы, сотворенные человеческими руками. Там и сям над ними поднимались грозные бастионы. Пирамидальные вершины кипарисов и пушистые веера пальм смягчали суровую геометричность их очертаний. Пригашенная зелень алоэ и серебристо-серая листва маслин отлично сочетались с кустарником, усеянным крупными желтыми и алыми звездами цветов. Утром путешественники вышли из гостиницы и оказались на Страдоне - главной улице города, украшенной фонтаном и затейливой башней с часами..."

Действительно, был и фонтан, и башня с часами. Узкие улочки с такой же, как в Венеции, булыжной мостовой. По обеим сторонам, погружая улицу в тень, поднимаются высокие каменные дома. Над крышами кружат голуби и чайки. В провале между домами, в конце улочек, видны высоченные горы. Они совсем близко, начинаются сразу же за стенами Старого города, и чтобы разглядеть их вершины, нужно задирать голову.
Хорватия - древняя Далмация - красивая страна, и язык настолько похож на русский, что в любой ситуации я мог обойтись своим родным языком. Мне симпатичны потомки эллинов, но я с горечью констатирую, что темное бархатное хорватское пиво, которое я пил у стен цитадели, куда как вкуснее греческого.
Древнюю крепость никто никогда не трогал, но я обратил внимание, что почти все дома Нового города на склонах гор - совсем новенькие. Я спросил водителя такси, в машине которого мы возвращались к порту, и тот неохотно рассказал, что во время последней войны Новый город был разрушен практически полностью.

Мы возвращались домой после двенадцати дней плавания. Всю дорогу Посейдон был к нам благосклонен. Вероятно, ему пришлось по душе, как я приветствовал царевну Навзикаю в гостеприимном доме ее отца, старца Алкиноя, который ему, Посейдону, приходится родным внуком. А может быть, повелитель морей и тучегонитель просто давно умер, и, как его брат на Крите, похоронен безутешными олимпийцами на вершине горы, где-нибудь в дикой стране трибаллов...

Мы возвращались домой. Перед глазами стояли солнечные пляжи Эгейского моря - Делоса, Коса и Родоса с мельчайшим черным песком, зеленеющие оливковые рощи Крита, древнего острова, с которого давно ушла сказка... И Венеция. Особенно - Венеция.

Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.

@темы: фотографии

---

Александр Галич

Песня о Тбилиси

Я не сумел понять Тебя в тот раз,
Когда, в туманы зимние оправлен,
Ты убегал от посторонних глаз,
Но все же был прекрасен без прикрас,
И это я был злобою отравлен.

И Ты меня провел на том пиру,
Где до рассвета продолжалось бденье,
А захмелел - и головой в Куру,
И где уж тут заметить поутру
В глазах хозяйки скучное презренье!

Вокруг меня сомкнулся, как кольцо,
Твой вечный шум в отливах и прибоях.
Потягивая кислое винцо,
Я узнавал усатое лицо
В любом пятне на выцветших обоях.

И вновь зурна вступила в разговор,
И вновь с бокалом истово и пылко
Болтает вздор подонок и позер...
А мне почти был сладок Твой позор,
Твоя невиноватая ухмылка.

И в самолете, по пути домой,
Я наблюдал злорадно, как грузины,
В Москву еще объятую зимой,
Везут мешки с оранжевой хурмой,
И с первою мимозою корзины.

И я не понял, я понять не мог,
Какую Ты торжествовал победу,
Какой Ты дал мне гордости урок,
Когда кружил меня, сбивая с ног,
По ложному, придуманному следу!

И это все - и Сталин, и хурма,
И дым застолья, и рассветный кочет,-
Все для того, чтоб не сойти с ума,
А суть Твоя является сама,
Но лишь, когда сама того захочет.

Тогда тускнеют лживые следы,
И начинают раны врачеваться,
И озаряет склоны Мтацменды
Надменный голос счастья и беды,
Нетленный голос Нины Чавчавадзе.

Прекрасная и гордая страна!
Ты отвечаешь шуткой на злословье,
Но криком вдруг срывается зурна,
И в каждой капле кислого вина
Есть неизменно сладкий привкус крови.

Когда дымки плывут из-за реки,
И день дурной синоптики пророчат,
Я вижу, как горят черновики!
Я слышу, как гремят грузовики
И сапоги охранников грохочут -

И топчут каблуками тишину,
И женщины не спят, и плачут дети,
Грохочут сапоги на всю страну!
А Ты приемлешь горе, как вину,
Как будто только ты за все в ответе.

Не остывает в кулаке зола,
Все в мерзлый камень памятью одето,
Все, как удар ножом из-за угла...
"На холмах Грузии лежит ночная мгла..."
И как еще далеко до рассвета.


Читает автор

---

Война – это некая акция, благодаря коей люди, которые не знают друг друга, друг друга убивают ради славы и выгоды людей, которые знают друг друга и друг друга не убивают.

П. Валери

Взято у Sephiroth, которая взяла у Язвы.

@темы: цитаты

---

Поэма без героя (письмо в Москву )

Жди с утра дурную весть...
Солнца не было, и нету,
Если даже солнце есть.

С утра я бродил по офису, загребая ногами. Трудно не загребать ногами наутро после наших собраний... Я искал конверт с фирменной нашлепкой, чтобы отправить Ложке очередную порцию книжек. Я всегда отправляю Ложке новые книжки. Трудно не отправить Ложке эту порцию. Можно, покачиваясь, бормотать - как же я не отправлю их... ик... Ложке? Ложка - это, знаете ли, не Ленинка; вот поэтому в Ленинку отправлять не обязательно. В отличие от... ик... Ложки. Да.
Я зашел в кабинет главного архивного консультанта. Консультантши. Консула... ик... консультантшу зовут Симон, и она родом из Страсбурга. Она сорок лет живет в Вечном городе, и акцент ее почти незаметен. А мне вот на акцент плевать. На мой акцент. У меня - ик! - всякий акцент заменяет шлейф вчерашнего перегара. Как дымовая завеса. Как хроника пикирующего бомбардировщика. ИК! Я зашел в кабинет и, икая, попросил конверт среднего размера. Лучше даже два конверта. Чтобы отправить книжки в Москву. Не в Ленинскую библиотеку, как вы уже поняли. Я не обратил внимания, что Симон разговаривала с директрисой. Я никогда не обращаю внимания на такие мелочи. Я русский человек, я полярный медведь, как зовут меня у нас на работе; я бравирую этим, я вхожу туда, где мне надо. То есть куда мне надо. И беру то, что мне надо.

Симон разговаривала с директрисой о том, что сербы вчера выдали Караджича Гаагскому трибуналу, чтобы им позволили влиться в Евросоюз. Мне безразлично, что думает по этому поводу директриса. Я вперся в кабинет и сказал. что мне нужен конверт, и что сербское правительство - полное говно. Как и наше. Дай конверт, сука! Желеман шпа сис жур, бля! Ик.

-Ну, у тебя и прононс, Мойшеле, - сказала она, морща аристократический нос. - На тебе конверт. Даже два конверта. Только уйди, чтобы я не нюхала вчерашнюю водку, удивляюсь, как вы можете ее пить денно и нощно. Я поражаюсь вам. И восхищаюсь вами. Мы с мужем тоже пьем за обедом, но только вино. Вот если бы ты был моим мужем...
-Если бы я был твоим мужем, я бы повесился, - процитировал я старый фильм в буквальном переводе на иврит. Цитату в переводе, а не фильм, конечно. Но это и так ясно.
Мне многое сходит с рук. Я - русский медведь.
-Ик. Мерси.
И ушел в комнату заклеивать конверт.

На этот раз я отправил Ложке два экземпляра книжки Гриши Трестмана. Гриша мне принес вчера на собрание свою новую поэму в шикарном издании. Дай мне для Ложки! - говорю. - На. - И я пожалел, что не попросил больше. Дайте два! - процитировал я фразу от Кисы, предводителя уездного дворянства. - Ну, на тебе два...
Вот, Ложка, я послал тебе в двух разных конвертах две штуки Гришиной поэмы. Уж больно шикарно издано. Только что издано. В роскошном переплете, мелованная бумага, закладочка, иллюстрации, всё, как в Лондоне. В Лондоне. Да, о Лондоне - позже. Хорошо, что вспомнил.

Поэма называется "Голем, или проклятие Фауста". Гриша - хороший поэт и человек с чувством юмора. Я рассказывал о Ложке всему почтенному собранию уже давно, и Гриша пожелал написать ей (тебе, то есть) автограф. И написал. Там, имей в виду, на одном экземпляре написано - "Неизвестной Тане - с любовью". Гриша, как и я, после литра выпитой, готов признаваться в любви ко всем. Или в ненависти, что почти одно и то же.

Так что я уже конверты заклеил и отослал. Второй экземпляр, не надписанный, отдай в Ленинку, если посылка дойдет. Гриша и его порывался надписать тоже - типа, Ленинской библиотеке с любовью. Насилу я его отговорил. На фига им твоя любовь? Вот Ложке - это другое дело.

Ну, пока я с ним препирался и жал руку, и поздравлял, и пока Сан Саныч вертелся под локтем - всё любопытствовал, к кому это Гриша лезет со своей любовью, - я пропустил самое главное, ради чего и пришел на этот вечер. Меня Сан Саныч всё время отвлекал. Он выразил живейшее неудовольствие, что в цикле "Литераторские мостки" я называю его Сан Санычем. Это типа пароля, втолковываю я ему, чтобы тебя не узнали... Но он не согласен. Не согласен он! Я, говорит он, выпучивая глаза и теребя бороду, не согласен. Тогда уже лучше назови меня Искандером Сулеймановичем, что ли. Хорошо, сказал я успокаивающе, обязательно.
На том и порешили.

В зале читал стихи Юрий Колкер из Лондона, дружбан Володи Ханана, который его на вечер заманил в качестве почетного гостя. Мне стихи этого дружбана не очень понравились, а сам дружбан не понравился совсем.
Стихи - крепкие. На профессиональном уровне, как говорит Председатель. Но - не очень понравились. Когда чтец закончил декламацию, наступила пора рецензентов. Лучше всех выразился Сан Саныч. То есть Искандер Сулейманович. Он сказал... я забыл, что он сказал. Было очень много крепких, горячительных напитков потому что. Было три литра водки, причем один литр принес лично я, и еще было бутылок десять вина. Ик. Я же и закуску принес. Вот люди эти писатели! Все приносят выпивку, а о закуске никто никогда не озабочивается, даже дамы. Дамы пьют не хуже нас, но косеют вдвое быстрее. Это даже забавно, как они косеют. Я бы записал, что там творилось, но на этот раз я не взял бумаги, а Председатель предусмотрительно спрятал от меня свой "паркер" с золотым пером. А я не желаю записывать перлы иначе как его золотым пером. И вот он спрятал "паркер", и я из гордости не стал ничего записывать. Пусть знает!

-Чего - "пусть знает"? - спросил всеведущий, всюдуприсутствующий Сулейманович. Я говорил вслух, перебивая рецензентов на Лондонского гостя.
-Пусть знает, как не давать мне паркера, - объяснил я. - Пусть этот вечер не будет запечатлен в истории литературы. И пусть всем будет обидно.
Тогда Сулейманович вытащил замусоленный карандаш и дружелюбно протянул его мне. Но я не взял. Из гордости.

Лондонский гость мне совсем не понравился, но я об этом уже говорил. Понимаете, есть такая разновидность талантливых интеллигентов, которые, будучи страшно нежными натурами, все время шумят, хохмят и хамят, оправдывая себя перед присутствующими, и всех называют "отцами" и "стариками". Это относится к поколению шестидесятников в значительной степени. Это такие люди... я бы сказал, советские антисоветские люди. Это ментальность такая. Я и сам такой. Советская власть уже давно почила в бозе, а они всё по привычке пребывают в шестидесятых, ну, максимум в семидесятых, и весь мир меряют аршином тех времен. Это неплохо местами, но надо и меру знать.
Юра Колкер жил в Иерусалиме когда-то, а потом уехал в Лондон. И вот он оправдывается перед присутствующими. Он, может, и сам не понимает, что оправдывается, но ведь это факт. Ему неудобно, неловко, он ёжится, что уехал из этого прокаленного солнцем города, от арабов, терактов и войн, в сытый, спокойный, благополучный Альбион. Никто его в этом не винит, но он всё равно ёжится. Это такой комплекс - раскаяние за несовершенные грехи. Априори.
Я часто встречаю этот комплекс у бывших советских евреев, которые уехали в Германию.

И вот гость, показывая, что он с нами - не телом, так душой - объясняет, какое говно эта Англия. Англичан он называет аборигенами и англососами, и две дамы, с которыми он пришел на вечер, преданно смотрят ему в рот, и фотографируют всех присутствующих, и даже снимают на видеокамеру. Чтобы потом показывать в Лондоне англососам, надо полагать. Мне это сразу не понравилось. И стихи не очень понравились, и про англососов. Я начал вертеться, вздыхать и ерошить волосы. Сперва я ерошил волосы сам себе, а потом - Сан Санычу Ибрагиму Сулеймановичу. Он тоже был не очень доволен, и тоже всё время вертелся и порывался что-то сказать, но гость уже так хлебнул бодрящего, что его никто не мог остановить. Он махал руками и, искательно заглядывая в глаза всем сидящим за столом, пророчествовал, что Европе - пиздец.
Я не выдержал и сказал:
-Чего ты плюешь в колодец, из которого пьешь? Знаешь - пригодится воды напиться. Ты же там живешь, тебя туда приняли, вон, даже гражданство дали. Тебя там читают мало, что ли?

Видно, я наступил ему на любимую мозоль. Он даже привскочил и тут же выпил пластиковый стаканчик водки. И стал, объясняя свою позицию, называть меня "отцом", хотя я ему во внуки гожусь. А сопровождавшие его дамы уставились на меня с брезгливым осуждением, как будто я пукнул при всем честном народе. Честное слово, если бы у них были лорнеты, они бы уставились бы на меня через них, и с постной миной. Аристократки духа.
-Отец, ты не понимаешь!..
-Старик, я все понимаю. Иди ты нахуй.
Это я подумал, а не сказал. Сдерживающие центры у меня действуют, пока я не перешел за поллитра. А я еще не перешел. Но мне очень вдруг захотелось перейти, и я тоже выпил пластиковый стаканчик. А дамы вовсю снимали меня на фотоаппараты и даже на видеокамеру. Чтобы подчеркнуть мой негатив, и потом объяснять в Лондоне англососам, какое говно живет в Иерусалиме. И я решил тогда действительно показать, какое я говно. Я небрежно перекинул через стол экземпляр своей книжки литературному критику Мише Копелиовичу, который тоже всё время вздыхал и вертелся. Это был дешевый прием, но я им воспользовался, и лондонский гость сразу же стал завистливо вглядываться в переплет. А потом я сказал: а про Россию тебе тоже есть что сказать? Мне кажется, что ты и про Россию то же самое можешь сказать, что и про Англию...

-Отец, - обрадовался он, - точно, я имею что сказать за Россию, но ты понимаешь, в России меня хотя бы читали... А в Англии никто не читает, там полмиллиона наших, и хоть бы какой хуй книжку в руки взял. Не читают они.
-Правильно, - сказал Сан Сулейманович, - я, если бы, упаси бог, жил в Лондоне, тоже тебя читать не стал бы. Теперь.
-Почему? - растерянно спросил гость, и обе дамы возмущенно зацокали языками. Как кукабарры.
-Потому как для тебя англососы говно потому в основном, что они тебя не читают, как я понял. И весь мир для тебя говно, потому что тебя не читает. А вот если бы тебя читали, скажем, стражи исламской революции в Иране, или там красные кхмеры в джунглях, или людоеды на Новой Гвинее, то они были бы самые милейшие люди на свете, я правильно тебя понял?
Иногда Искандер Сулейманович говорит поразительно умные вещи.

Мне стало даже жаль залетного гостя. Ведь он действительно талантливый литератор, просто выпил лишку, и комплексы у него прорезались, да и перед своими дамами ему хотелось повертеть хвостом. Как павлину. Кстати, кем ему эти дамы приходятся?..
-Старик, кем тебе эти дамы приходятся? - спросил его Сулейманович, как бы подслушав мои мысли. - Это твои жены или как?

Старик совсем увял, и даже не обратил внимания на вопрос, а дамы принялись наперебой снимать Сулеймановича на видеокамеру. Сулейманович вытаращил глаза, оскалил зубы, взъерошил бороду и плотоядно уставился в камеру. В экран, в смысле. Нет, в глазок.
А гость тем временем выпивал, но совсем не закусывал. Он был очень расстроен.

Интересно, что Председатель за весь вечер ничего не сказал. Он барабанил пальцами по полированной поверхности стола и пристально глядел на гостя. Мне показалось, что он незаметно, но одобрительно кивнул нам с Сулеймановичем.

Подожди, я чего-то хотел тебе рассказать... На этом вечере много было интересного, что следовало бы тебе рассказать... Но я был без "паркера", и ничего не записал. Там были очень смешные стихи, и всякие забавные высказывания. Кто-то огорчился. что не принес закуски, и тогда я - ап! - и вытащил свою сумку с закуской, которую утром приготовила мне Софа. Она делает это бескорыстно, и называет это "писательским завтраком". Там были бутерброды с сыром, и помидоры, и соленые огурцы, и орешки, и крутые яйца, и рыбные консервы, и я стал всё это раздавать, и Сулейманович тут же аппетитно зачавкал, а гость из Лондона смотрел на меня исподлобья, а его жены, или кем они ему там приходятся, цокали языками и фотографировали меня.
Мне стало жалко гостя, и я протянул ему бутерброд с сыром, и он вдруг обрадовался, и так стал меня благодарить, что мне стало не по себе.

Потом еще разные люди читали свои рассказы, и стихи, и гость, который после бутерброда немного ожил, всех их называл отцами и стариками, а когда выступали наши поэтессы, он целовал им ручки и запанибрата именовал их матерями и старухами, и я видел, что это им совсем не по вкусу, но они сдерживались из уважения к Лондону и англососам.

Потом ко мне подошел Гриша Трестман и крепко, по русскому обычаю трижды, облобызал. Он велел передать тебе, что всегда был от тебя без ума, что он действительно влюблен в тебя по моим рассказам, что он с наслаждением дарит тебе свою книжку с автографом. Просто с оргазмом дарю! - прибавил он, внушительно подняв палец. Мне было приятно, потому что Гриша - человек действительно талантливый, известный, и он никогда не порет хуйню про англососов.

Ну, что тебе еще сказать?
Я шел домой и думал, что любовь - привилегия живых, секс - утешение обреченных. Это не я сказал, а Майя Каганская. Ты это прочтешь в послесловии к Гришиной книжке.

P.S.: вот что я думаю о поэме Трестмана: это необычайной силы взрыв поэтического сознания в ленивом беспамятстве наших будней. Полюбить ее невозможно, ее можно только возненавидеть, но узнать и пережить - необходимо.

А впрочем, солнце не без пятен,
и от Мессии нет вестей,
и голос Господа не внятен,
как хор растерзанных детей.

@темы: Литераторские мостки

---

В вашу гавань заходили корабли

Кто не любит морские круизы так же, как не люблю их я? Видимо, никто из присутствующих.
Я не люблю их. Это нужно, чтобы произошло нечто сверхординарное, чтобы я согласился выйти в море. Другое дело, когда я плавал на собственном фрегате "Анна" вслед за прославленным капитаном Бладом (за которым я хоть в пекло), и приятельствовал с не менее прославленным Джорджем Флинтом; правда, приятельствовал я с последним, в основном, в глухих углах ночных таверн на Тортуге и в Порто-Белло. Мне нравился дрожащий, скрипучий, как вымбовка, голос капитана "Моржа", когда он начинал, стуча кулаком по столу, петь - вернее, выть - свою неизменную

Fifteen men on a dead man's chest
Yo ho ho and a bottle of rum
Drink and the devil had done for the rest
Yo ho ho and a bottle of rum...

Лучше бы с ним дел не иметь, конечно. Юмор у него был черный. Но однажды в Гоа мы все собрались вместе: Питер, Джордж, штурман Билли (манерой выпивать похожий на моего покойного деда, за что я всегда был к нему незаслуженно привязан), бездомный изгой дон Иаков де Куриэль, молодой еще совсем Миссон, прибывший ради такого дела с Мадагаскара, а в углу пыхтел трубкой Эфраим Длинныйчулок. Я в другом углу резался в шашки с Одноногим Джоном. Я быстро окосел и, помню, всё спрашивал его, за что ему дали кличку "Окорок", и тут же забывал ответы... И все суда наши в тот день стояли у причала в ряд, как настоящие рейнджеры военно-морского флота Ее Величества - "Арабелла", "Морж", "Попрыгунья"... и моя "Анна", да.

Джордж застучал кулаком, и кружки эля запрыгали по столу, как библейские барашки - по холмам. Он требовал внимания, и внимание было ему уделено. Я забыл, о чем он вел речь, это было давно. Шел какой-то спор, почему Билли выдавал себя за Бена Ганна, и наоборот... Забыл.

Я не люблю Гоа, не люблю вице-короля, и туда я прибыл в тот раз для того только, чтобы погладить Капитана Флинта. Я имею в виду попугая Сильвера, конечно. Хотел бы я посмотреть на человека, способного погладить самого капитана Флинта. Это выглядело бы несколько странно, даже если бы всё обошлось, даже если предположить, что человек после этого остался бы в живых.

Честно говоря, поход в Гоа был единичным случаем в моей морской карьере из всех вояжей, которые я проделывал в восточном полушарии. В основном, я плавал на Карибах. Во флибустьерском дальнем синем море, да. Если уж быть до конца откровенным, и Карибы я не люблю тоже. Жара. Смола выступает пузырями из всех щелей. Одеваться там невозможно ни во что, нужно ходить голым, но голым ходить нельзя, потому что сгоришь на солнце. Ненавижу солнце, ненавижу жару, ненавижу больше двадцати пяти в тени. Удачную же ты выбрал себе географию, сынок, говорил мне Черный Пес, добродушно похлопывая меня по плечу. Я сам знаю, но что делать? Все они - и Блэк Дог, и штурман Гэндс, и вся свора старого Флинта посмеивались над странными порядками, заведенными у меня на судне - и негры-то у меня были свободными и могли при необходимости дать в зубы любому белому капитану, и женщин у меня на судно брали во многие походы, и пленных испанцев я иногда щадил. Иногда, впрочем, нет. А уж над тем, что в субботу я никогда не выходил в море, ржала вся Тортуга. Я, впрочем, никогда не объяснял причины. С моей точки зрения, это было все равно что метать жемчуга перед непарнокопытными.

Флинт вот, тот никогда надо мной не смеялся. Он всегда говорил, что джентльмены удачи - все с заёбами, абсолютно все, и нечего здесь обсуждать, каждому потому что своё. Вот я, говорил он высоким своим, дребезжащим голосом, я - алкоголик; Питер - джентльмен; а Майкл соблюдает субботу; у всех заёбы. И что? Главное, не забыть вовремя умертвить противника, пока он не стал тебе симпатичен, а такое бывает частенько, сами знаете; мертвые не кусаются.

Ненавижу жару. И вонь. Я специальным пунктом договора при вербовке команды вставил условие своим людям - принимать морские ванны не меньше двух раз в день. А женщинам - три раза. Все удивлялись, но соглашались. Если соглашались на все прочие условия, конечно.
Условий, сказать правду, было до хрена. Ну, неважно.

Де Куриэля я учил по субботам основам древнееврейского, а Питер всегда являлся ко мне на "Анну" после обеда, деликатный человек, поднимался на палубу, благоухая жасминовыми духами, которые он спер раз у испанцев, целую бочку, закуривал трубочку, и вразумлял меня начатками латыни. Хорошее было время, да.

Я со всеми мог ужиться. Я не смог ужиться только с двумя: с Д'Олоннэ, уж очень от него воняло, и с безглазым Пью, когда он еще не был безглазым... Представьте, этот пес однажды, когда мы стояли на рейде в Порт-оф-Спейне, поднялся ко мне на борт и стал клянчить на рюмочку. У него, видать, был отходняк после вчерашнего, а на других судах ему уже не подавали. Всем осточертело давать в долг, потому что он сам никому в жизни не наливал, даже когда возвращался из похода, и сундуки ломились от бренди и рома. Сссобака. Я тогда сидел в кают-компании с Билли и вразумлял его псалмами. Тоже в субботу дело было. Билли, правда, натрескался рома и спал, навалившись на стол, но я вразумлял его и так. Мне нужно было для практики. Тут вваливается этот слепой (вы не забыли? тогда он еще был зрячим), и заводит свою шотландскую волынку: дай стаканчик, ну чего тебе стоит?.. Да пошел ты, отвечаю я, и неосторожно поворачиваюсь к нему спиной. Псалмы меня расслабили, и Билли сопел так уютно, и впереди до заката было еще полдня, и девушки на берегу пели так красиво... И тут эта сволочь прыгает на меня сзади. С ножом. Хорошо, Билли рефлекторно, как всегда в таких случаях, проснулся и успел оттолкнуть меня. Ну, я тогда дал этой гадюке по зубам эфесом шпаги - так, что он дважды перевернулся в воздухе; и он сел в углу на пол, выплюнул выбитые зубы, утерся и обозвал меня некрещеной собакой. Меня, на собственном моем судне! Этого я не терплю совершенно, хотя и согласен с Флинтом, что у каждого - свой заёб. Я пришел в бешенство и схватил кортик...

Через пять минут мои люди с шутками и прибаутками уже выкидывали Пью с корабля, промахнувшись мимо трапа, так что он полетел с борта прямо в воду. Уже без глаз.
Теперь вы знаете, в каком деле старый Пью лишился своих окуляров. В том же деле, когда Черный Пес лишился своих когтей, и в том же, когда Долговязый Джон - своей ноги. Они все прибежали потом к молу, вот в чем дело. Питер злился, я спугнул его, когда он сидел в каюте "Арабеллы" с томиком Вергилия, и он прибежал на шум. Джону он тогда сделал операцию и спас ногу хотя бы до колена. А мне так стало противно, что вот люди приходят просить на стаканчик, а если им этого стаканчика не наливаешь по вполне объективным причинам, они тебя тут же обзывают не по делу, - так мне это обидно показалось, что я тут же поднял на мачте Веселого Роджера и ушел в море со всей командой, читая псалмы. А баб наших мы в тот раз забыли на берегу, и матросы дико на меня злились, так что я весь рейс боялся повернуться к ним спиной, и успокоились они только тогда, когда пришлось мне взять на себя грех, отправиться на один из Наветренных островов и выкопать для удовлетворения их алчности сокровища капитана Кидда. Самого Кидда тогда уж и на свете не было, а к сокровищам Флинта прислоняться - себе дороже.

С берберскими пиратами я никогда дела не имел. Мы не враждовали, а так как-то... не пересекались. Про них рассказывают всякие гадости, но в тот единственный раз, когда я с ними столкнулся в Адриатике, никаких зверств за ними не заметил. Мы немного покачались друг напротив друга, моя каравелла против их пиллуки, и хотя мушкетеры уже стояли вдоль борта, нацепив шляпы, как д'артаньяны, и артиллеристы с красными повязками на головах уже откинули форты пушек, и, ощерившись, стояли с зажженными фитилями, никто первым выстрела не сделал. С той стороны узкого водного пространства, разделявшего наши суда, мне крикнули: мы - янычары турецкого султана, чего мне тут понадобилось? И кто я вообще, к Аллаху, такой? - и я ответил, что у меня ностальгия по Венеции, поэтому я приперся сюда с того берега Атлантики, чтобы стоять на площади Святого Марка и читать голубям нараспев Бродского, вслух. Они там повертели пальцами у виска и сказали - проходите, не задерживайтесь; и когда мы уже почти прошли, их капитан, рыжебородый, как Барбаросса, крикнул вслед: эй, а ты, наверно, тот самый ебнутый на всю голову Муса по кличке Дракон, как зовут тебя неверные?..

Ну да, ответил я, и мы повернули, и опять сошлись бортами, и я пригласил рыжебородого ко мне в каюту, и потом мы там сидели и пили, я - ром, он - мятный шербет со льдом; и препирались на тему, кто более прав - сунниты или шииты? И мы горячились, и перешли на общетеологические темы, хотя это всегда чревато, но он успокоился, когда я процитировал ему суру Корана касательно своего статуса зимми - как представителя народа Книги. Он вздохнул, почесал в носу и спросил - а вот всё равно у тебя в каюте по стенам висят языческие картинки; у меня вот в каюте никаких картинок не висит; нельзя изображения на стенах вешать, эх ты, а еще монотеист.

Чего такое, спросил я, какие еще языческие картинки? Это фотографии моих родственниц, - сестер, можно сказать, - и подруг. Они любят меня, как сорок тысяч братьев... Ну у тебя и родственницы, буркнул он и стал выдергивать волосы из ноздри. Я встал, заставил его подняться и начал его водить как по музею - вот портрет Ложки, а вот, на почетном месте, Лёли; а вот - Лили и Ляли; а вот это - одна Аня, а это - другая; а вот это - вообще... Что это за прическа такая, ну прям как у моей Фатимы, - вдруг перебил он, - вот это волосы, ввваааах.... Это - Шелл, объяснил я ему, это да...
А это что за монстр? - спросил он. - Мужик вдруг какой-то среди сонма гурий... - Это не монстр, это святой Брендан, - объяснил ему я, - это наследственный дашнак с Арарата...

Я сказал не подумавши. Чтоооооооо???????!!!!!!!! - заорал турок и, мягко отпрыгнув в угол, вытащил саблю. Насилу я его успокоил. Он взошел к себе на корабль, поминутно оглядываясь, и долго еще подозрительно смотрел нам вслед. Когда верхушки наших парусов были уже вне досягаемости его пушек, я из принципа распорядился поднять на грот-мачте флаг партии "Дашнакцютун". И мы взяли курс на Венецию.

Дальше был дворец Дожей, которые всё сперва хотели меня отравить на торжественном балу, устроенном в мою честь, но успокоились, когда я прочел им наизусть кое-что из Бродского. И я посетил типографию Альда Мануция, и пожал мягкую белую руку Марка Мансура, критянина, сделанного венецианским правительством государственным цензором, и тут выяснилось, что мы - дальние родственники.

Вот я и решил, что, раз все равно меня вывозят в круиз, то я, так и быть, поплыву, но при условии, что маршрут выберу сам. И я выбрал маршрут - так, чтобы не спеша поплыть по Гомеровским местам плюс Овидий.

В воскресенье, 27 июля, в два часа дня мы выходим из Хайфы, и в понедельник прибываем на остров Родос. Помните? - "остров Самос, остров Хиос, остров Родос, - я немало поскитался по волнам...". Я люблю Родос, я написал на нем "Эллинский секрет", если кто помнит. Здесь тоже были свои пираты, но я с ними никогда не знался.
Во вторник утром мы отплываем с Родоса в Олимпию. Мне глубоко безразличны Олимпийские игры, но раз все говорят, что это место нужно увидеть, то я его увижу. Мировая культура, мол, то-сё. В конце концов, материковая Греция хороша при любой погоде.
Это будет в среду. В четверг мы прибываем на Корфу. Мне всегда хотелось увидеть последнюю остановку Одиссея перед возвращением на Итаку. Керкира, понимаете? Остров веслолюбивых феаков, царь Алкиной, внук женолюбивого Посейдона, царица Леда, самоплавающие во все стороны света корабли, божественноголосый Демодок, и прочее. Чего прочее? Перечитайте последние главы "Одиссеи", и сами всё поймете. Одиссей, отправленный на плоту, спасенный в волнах морской девой, выбирается на берег, ложится спать в голом виде в прибрежную рощу. Наутро его будят дивным пением местные девушки из дворца, затеявшие большую стирку, и он голый выбирается им навстречу. Все девушки, натурально, убегают с визгом, а царевна Навсикая с любопытством смотрит на его прелести и ни капли не боится, а потом говорит служанке - тихо, но так, чтобы Одиссей расслышал:
- О! Большего мужества я не видала...

Это же Эллада, это вам не "Конек-горбунок", потому что у более поздних славян было принято совсем другое, нежели пялиться на голых незнакомцев, как у эротолюбивых греков:
"...А царевна молодая,
чтоб не видеть наготу,
завернулася в фату".

Но это я отвлекся. Короче говоря, день мы простоим на этом дивном острове; в пятницу мы идем по Адриатике, и я, стоя на носу бригантины, буду вспоминать, завернувшись в плащ, строки Джефри Триза: "Анжела содрогнулась. - Пираты Адриатики, - прошептала она, - это не люди, а дикие звери!.."
Далее, в субботу мы прибываем, наконец, в Венецию. Здесь много чего можно посмотреть, я вам уже рассказывал - и про дожей, и про мессира Мануция, и про моего критского родственника, местного цензора; вот тут я и сравню с действительностью мнение Бродского о дороговизне услуг гондольеров.

В воскресенье мы переплываем узкое это море и оказываемся в Хорватии. В Дубровнике. Во вторник - на Крите, в Гераклионе. Это уже третий раз, что я плыву на Крит, и мне, надо сказать, ни разу не надоедает. Я всё еще надеюсь откопать череп Минотавра и прибить его в моем доме, над входом в салон.
Далее, в среду, как говаривал Питер, - сras ingens interabimus aequor, завтра мы снова выйдем в огромное море.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.

---

Для Шелл

Где жёлтые песчаные цветы
И сладкие сиреневые травы,
Пасутся невозможные жирафы,
И аромат тревожной красоты,
Как шлейф, повсюду следует за ними,
Всё заражая радужной отравой,
И светлая, стеснительная радость
Их головы венчает тонким нимбом.

Саванна расстилается ковром
Под лёгкими лучистыми ногами.
Подосланные добрыми богами
На землю из немыслимых миров,
Жирафы пахнут солнцем, как роса,
В их поступи – призыв и утешенье,
А празднично украшенные шеи
Их головы уносят в небеса.

(с) Анна Залкинд

@темы: Содружники

---

www.alib.ru/bs.php4?bs=Knight&id=231864

Ни уя себе. 3500 рэ. Помню, 8 лет назад в Москве продавали по 600, и то мало кто из нищих доцентов платить мог.
Или благосостояние народа улучшилось?
Главный смак, естественно, в том, что автор с этих распродаж ни копейки не получит, и до последнего момента он (автор) вообще даже не представлял, что эти книжки продаются.
Ну, на здоровье. Главное, чтобы читали. И, как говорила моя бабушка - лишь бы не было войны.

За ссылку спасибо Ложке. Бо она всегда где-то выкапывает что-нибудь такое, эдакое.

---

Здравствуй. Что слышно?
У меня отвратительное настроение. Вчера в синагоге мои приятели решили развлечь и отвлечь меня, потому что я всё время хожу как дуболом, прикрывая по очереди оба глаза, дабы проверить, что с ними происходит ввиду сама знаешь чего - прогрессирующей катаракты и глаукомы. Все уже обратили на это внимание, и вот решили сделать мне приятное. После субботнего богослужения накрыли стол и выставили литр водки "Абсолют". Предназначенный для меня лично. Меня в синагоге вообще любят и зовут "реб Мойше", поскольку я сто лет назад работал в йешиве и учил детей без малого четверти присутствующих. Я, конечно, выпить целиком литр не смог, глаза оказались жаднее желудка, и выпил половину. После чего перецеловался с паствой и пошел... нет, можно сказать, полетел домой на крыльях сам-не-знаю-чего. Ну, на каких крыльях можно лететь домой после поллитра выпитой? На крыльях автопилота, вот. Дома я немедленно завалился на боковую, предварительно призвав домашних к покаянию. Во сне мне привиделся кожаный переплет "Молота ведьм" с металлическими защелками и с моими комментариями, набранными жирным шрифтом. Проснулся я к вечеру с дикой головной болью, выпил еще поллитра и пошел гулять с дочкой и внуком, причем дочке рассказывал о том, как в следующем году мы с ней поедем на летние каникулы в замок Людоеда, что располагается по дороге из Страны жевунов на Изумрудный остров. Замок по моей просьбе переделан силами Железного Дровосека в современную гостиницу со всеми удобствами.
Потом мы покачались на качелях, в результате чего я почувствовал головокружение, вошел в пике и вообразил, что лечу на птеродактиле Ойххо (подаренным мне Ружеро, правителем страны Подземных рудокопов). После этого мы вернулись домой, и дома был мне скандал.
Единственным отрадным воспоминанием о вчерашнем явилось то, что я не курил больше суток. Меня и сейчас не тянет курить. Я себя ощущаю, как тот Веничка Ерофеев, который метался по тамбуру вагона в поезде на Петушки, как певец - с рукою на горле, если кто этот эпизод помнит.

P.S.: домашний компьютер сдох окончательно, а деньги купить новый будут лишь осенью. Придется привыкать обходиться без этого сетевого наркотика.

---

Меня просят написать по этому поводу то, что я сейчас чувствую. Заметку. Наблюдение. Рассказ. Новеллу. Я не могу об этом писать. В настоящее время.
Я окаменел, и в окаменении продолжаю пребывать. От подлости, тупости и трусости правительства государства, в котором живу. От равнодушия многих и многих. От того, что вижу уровень нравственности народов (да, да. Не людей, а народов. О политиках я уже и не говорю), искренне считающих национальным героем существо, сделавшее то... что оно сделало. Да, я не считаю таких людей людьми. Легче всего мне было бы разразиться бессвязными воплями и кусать подушку по ночам. Это высвободило бы изнутри то, о чем я молчу, от чего у меня трясутся руки, и мне стало бы легче. Наверное. Но, чтобы написать о происходящем достойно, должно пройти время. Настоящие, хорошие вещи о войне с фашистами были написаны уже после войны. Я не Васильев, не Быков, не Симонов. Мне не хочется об этом писать. Сейчас. Я и ссылки эти даю только для тех, кто, живя далеко, возможно, не в курсе происходящего.
И безо всякой, блядь, морали и пропаганды.

Арабы выложили на одном из своих форумов фотографии останков израильских солдат, обмененных на живых террористов:
www.liveinternet.ru/community/israel/post807446...

Википедия об одном из тех живых, которых обменяли на два гроба:
ru.wikipedia.org/wiki/Самир_Кунтар

А это - ссылки на тех наших ребят, кто не хотел и не мог молчать.
 eden: www.diary.ru/~B-7/p45517395.htm
 Караидель: karaidel.diary.ru/p45502179.htm
 Шена: www.diary.ru/~3879/p45498327.htm
 Narcis: www.diary.ru/~Narcis/p45522573.htm

Я всегда, всегда хотел верить написанному "мне отмщение, и Аз воздам". Если не верить в целесообразность Космоса и в конечное торжество справедливости, то... то я не знаю, зачем вообще всё. Так я впитывал из книжек, еще в детстве - в конце концов герой побеждает какого-нибудь стоглавого змея, и добро торжествует. Я давно вырос, но ловлю себя на том, что все равно продолжаю искать такие концовки - только теперь не в книжках, а в самой жизни. Псы-рыцари пришли - их утопил Невский. Наполеон явился - французы убрались бесславно, и Кутузов матерился им вслед, и Денис Давыдов улюлюкал. Гитлер пришел... ну, все знают, чем та история закончилась. Но разве из этого следует, что всегда было, есть и будет так?
Попутно вспомнил сейчас об американских индейцах, камбоджийских кхмерах, руандийских тутси - там и тогда история вовсе не окончилась победой света над тьмой. Как и в сотнях, в тысячах, в десятках тысяч других историй.

Но я очень, очень, очень хочу надеяться, что в конце концов, пусть даже и в конце времен, пусть даже мы этого уже не увидим, Всевышний все же возьмет подлецов, подонков, мучителей за цугундер.

---

 darievna, с днем рождения!

---

Ант Скаландис: "Братья Стругацкие".
lenka-iz-hij.livejournal.com/110252.html

@темы: книги

---

Сегодня, против своего обыкновения, раскрыл газету и прочел: доказано, что никотин является превентивным средством против болезни Альцгеймера. Интересно, что исследование проводил некурящий коллектив. Брызжут слюной, но, как порядочные ученые, результат всё-таки опубликовали.
Жаль только, что никотин не является одновременно превентивным средством от рака.

---

 Allora, с днем рождения!

---

Есть у нас друзья. Роберт Златкин, в свое время сбежавший из Тбилиси, как говорится, в одних тапочках. Переводчик с грузинского, автор антологии грузинской литературы на русском языке, киносценарист. Знавал Шеварднидзе и Гамсахурдия (они ему, правда, не помогли). А папа его был еще более известным человеком, академиком. Роберт - один из немногих представителей настоящей тбилисской интеллигенции, оказавшихся здесь. Знаток, ценитель, интеллектуал. 79 лет. Вес - 150 кг, большой жизнелюб, любитель настоящих традиционных грузинских застолий. На всех наших семейных торжествах брал на себя роль тамады, и от принятых за столом древних обычаев не отступал ни на шаг. Строго следил, чтобы и другие не отступали тоже. 20 полулитровых рогов вина за один вечер - спокойно. И не качается. Такого количества женщин, кажется, не было ни у одного из моих знакомых. Возраст - не помеха.
И внешне, и внутренне он, мне кажется, похож на Черчилля.
Два раза в год к ним приезжает в гости из Тбилиси подруга детства - Тереза, урожденная абхазская княжна. Вся ее аристократическая родня уже семьдесят лет как живет в Париже, а наша принцесса осталась в Тбилиси. "Я не желаю жить без Куры и Мтацменды, они успокаивающе действуют на меня по утрам". Приезжает сюда княжна подработать - вытирать задницы склеротическим старикам в доме престарелых, и мыть лестницы. Делает это она с невозмутимым, аристократическим выражением лица. Я видел.
Пока я ем изготовленные ее руками хинкали, они с Робертом курят сигары и ругаются на грузинском и французском, - на языках, которые я почти не понимаю. О политике и литературе.
Тереза похожа на Ахматову.
Сейчас позвонила супруга Роберта Лиза - у Роберта нашли рак легкого. Он еще не знает. Сказал перед проверкой: если найдут это, пущусь во все тяжкие. У меня ощущение, что говорить ему она боится именно по этой причине. Она очень ревнива.

---

Те, кто близок к гиперборейской страннице с уклоном в ведовство, - передайте, пожалуйста, мои поздравления  Эстэль.

---

С днем рождения,  Княгиня_Ольга!

---

 ~slider~, с днем рождения!

---

С днем рождения, Аня!