Политиков нужно менять так же часто, как памперсы, - и по той же самой причине.









Спасибо  eden. Распечатал в трех экземплярах и повесил у входа в здание архива, у входа в библиотеку и у входа в конференц-зал. Наш Председатель - бывший депутат Кнессета со стажем профессионального политика почти в полвека. Принял на свой счет и дико обиделся. Скандал. Крики. Слюни. С другой стороны - что можно сказать о человеке, который за полутора- двухчасовое в день сидение в кресле, попивание кофе тет-а-тет с холеной секретаршей, разглядывание собственных именных наград и почетных грамот, развешанных по стенам у него в кабинете, без зазрения совести получает пенсию в 12 тысяч долларов? Политик и есть.

Не буду извиняться.

---

Галич, "Салонный романс".

http://www.bards.ru/1ram/a_Galich/i...echnye_troe.ram

---

Вообще же, ситуация на планете начинает напоминать хасидскую притчу сиречь анекдот восьмидесятых годов позапрошлого века.

Океанский лайнер везет эмигрантов из Восточной Европы к берегам Нового света, в Золотую страну, как ее называл мой прадедушка. И с капитанского мостика поступает команда "спасайся, кто может!", поскольку лайнер вдруг начинает тонуть. И все, натурально, бегают, кричат и суетятся. И забегают в одну каюту.

-Реб Зуся, как вы можете спокойно сидеть и пить чай с баранками, когда корабль идет ко дну?!

-А к чему суетиться? Ведь это не мой корабль...

---

Я помню, как моя первая жена говорила, что у меня аура какого-то желто-красно-зеленого цвета. Она была очень эксцентричная особа, она писала странные стихи, она курила траву и дышала сопалсом, и ей всюду мерещились разнообразные ауры - она беспрерывно о них говорила, чем постепенно стала вызывать недоумение у моих родственников. А когда она начала вещать о наличии у всех окружающих третьего глаза, который у одного подмигивает, у другого хохочет, а у третьего вообще похабно на неё смотрит и оглядывает с ног до головы, я с ней развелся.

---

Я думаю, что подпись под моим аватаром должна быть сменена на "Посторонним В".



-Доброе утро, Иа! - сказал Пух.

-Доброе утро, медвежонок Пух, - ответил Иа. - Если это утро доброе, в чем я лично сомневаюсь.

-Что случилось?

-Ничего, медвежонок Пух, ничего особенного. Все же не могут. А некоторым и не приходится. Тут ничего не попишешь.

-Чего все не могут?

-Веселиться. Петь, плясать и так далее. Под ореховым кустом.

-Под каким ореховым кустом?

-Под которым орешки каленые, - продолжал Иа-Иа. - Хоровод, веселье и тому подобное. Я не жалуюсь, но так оно и есть.



* * *



-Вот-вот, правильно, - сказал Иа-Иа. - Пой, пой. Трум-тум-тум-тирим-бум-бум. В лесу родилась палочка, в лесу она росла. И много-много радости детишкам принесла. Веселись и развлекайся.

-Я веселюсь, - сказал Пух.

-Кое-кому удается, - сказал Иа-Иа.

-Да что такое случилось? - спросил Пух.

-А разве что-нибудь случилось?

-Нет, но у тебя такой грустный вид.

-Грустный? Отчего это мне быть грустным? Сегодня же мой день рождения.

-Твой день рождения?

-Конечно. Разве ты не замечаешь? Посмотри на все эти подарки. - Иа-Иа помахал передней ногой из стороны в сторону. - Посмотри на именинный пирог!

Пух посмотрел - сначала направо, потом налево.

-Подарки? - сказал он. - Именинный пирог? Где?

-Разве ты их не видишь?

-Нет, - сказал Пух.

-Я тоже, - сказал Иа-Иа. - Это шутка, - объяснил он. - Ха-ха.



* * *



-Здравствуй, Иа! - сказал Пух. - Вот это - Тигра.

-Кто вот это? - спросил Иа.

Иа обошел вокруг Тигры два раза: сначала с одной стороны, потом с другой.

-Как, вы сказали, это называется? - спросил он, закончив осмотр.

-Тигра.

-Угу, - сказал Иа.

-Он только что пришел, - объяснил Пятачок.

-Угу, - повторил Иа.

Он некоторое время размышлял, а потом сказал:

-А когда он уходит?



* * *



-Пух, гляди, - неожиданно пискнул Пятачок, - там на Сосне кто-то сидит.

-Верно, - сказал Пух, с интересом вглядываясь вдаль. - Там какой-то зверь.

Пятачок схватил Пуха за лапу, очевидно, чтобы Пух не очень пугался.

-Это какой-нибудь Хищный Зверь? - спросил он, стараясь смотреть в другую сторону.

Пух кивнул.

-Это Ягуляр, - сказал он.

-А что Ягуляры делают? - спросил Пятачок, в глубине души надеясь, что сейчас они этого делать не будут.

-Они прячутся на ветвях деревьев и оттуда бросаются на вас, когда вы стоите под деревом.

-Тогда мы лучше не будем подходить к этому дереву, Пух, а то он еще бросится оттуда и ушибется.

-Они не ушибаются, - сказал Пух, - они здорово умеют

бросаться.

Однако Пятачка это почему-то не утешило. Он все-таки чувствовал, что не стоит подходить к дереву, с которого, того гляди, кто-то бросится, хотя бы и очень умело, и он уже собирался побежать домой по какому-то очень срочному делу, когда Ягуляр подал голос.

-Помогите, помогите! - закричал он.

-Ягуляры - они всегда так, - сказал Пух. - Они кричат: "Помогите, помогите", а когда вы посмотрите вверх - бросаются на вас.

-Я смотрю вниз, вниз! - закричал Пятачок.



* * *



-Это Кристофер Робин, - сказал Пятачок. - Вот он-то знает, что делать!

Они помчались ему навстречу.

-Ой, Кристофер Робин... - начал Пух.

-А также Иа, - сказал Иа.

-Тигра и Крошка Ру залезли прямо на Шесть Сосен и не могут слезть и...

-А я как раз говорил, - перебил Пятачок, - что если только Кристофер Робин...

-А также Иа-Иа, - сказал Иа.

-Если бы только вы оба были здесь, то мы бы могли

что-нибудь придумать! - сказали Пух и Пятачок.

Кристофер Робин взглянул вверх, увидел Тигру и Крошку Ру и

попытался что-нибудь придумать.

-Я думаю, - сказал глубокомысленно Пятачок, - что если бы Иа встал под деревом, а Пух встал к нему на спину, а я встал на плечи Пуха...

-И если бы спина Иа-Иа неожиданно треснула, то мы бы все

здорово посмеялись. Ха-ха-ха! Как забавно! - сказал Иа.









* * *



-Что все это значит? - спросил Иа.

Кролик объяснил.

-Мне никогда ничего не рассказывают, - сказал Иа. - Никто меня не информирует. В будущую пятницу, по моим подсчетам, исполнится семнадцать дней с тех пор, как со мной в последний раз говорили.

-Ну, семнадцать - это ты преувеличиваешь...

-В будущую пятницу, - пояснил Иа.

-А сегодня суббота, - сказал Кролик, - значит, всего одиннадцать дней. И, кроме того, я лично был тут неделю назад.

-Но беседа не состоялась, - сказал Иа. - Не было обмена мнениями. Ты сказал "Здорово!" и промчался дальше. Пока я обдумывал свою реплику, твой хвост мелькнул шагов за сто отсюда на холме. Я хотел было сказать: "Что? Что?" - но понял, конечно, что уже поздно.

-Ну, я очень спешил.

-Должен говорить сперва один, потом другой, - продолжал

Иа. - По порядку. Иначе это нельзя считать беседой. "Здорово!" - "Что, что?" На мой взгляд, такой обмен репликами ничего не дает. Особенно если когда приходит ваша очередь говорить, вы видите только хвост собеседника. И то еле-еле.

---

Что это значит, когда у человека на голове две макушки?

---

Прошел тест. Раз умные люди его проходят, отчего бы мне не пройти?



Интраверт /Потенциальный интраверт/

((лат. intro - внутрь, versio - поворачивать, обращать) - обращенность сознания человека к самому себе; поглощенность собственными проблемами и переживаниями, сопровождаемая ослаблением внимания к тому, что происходит вокруг.)



Дискордант /Сверх дискордант/

(Эмоциональная нестабильность)



Общая характеристика: Меланхолик



Искренность ответов на тест: откровенные ответы

---

Занимаясь по службе компьютерной каталогизацией архивов, в очередной раз натолкнулся на неопубликованные и нигде не зарегистрированные материалы.

Я вчера вечером перечитывал в сотый раз "Белый отряд", и попутно вспоминал Шерлока Холмса. Рассеянно смотрю на письмо, перевожу взгляд вниз, - и вдруг понимаю, что точно такую подпись видел как раз вчера - в виде факсимиле, на первой странице первого тома собрания сочинений Конан-Дойля.

---

Баня

Когда я служил в советской армии, был период, когда нам, солдатам, никак не удавалось помыться. Мы были то в карауле, то на полигоне. То разгружали на станции прибывший эшелон с артиллерийскими снарядами выпуска тысяча пятьсот какого-то года, то тащили полковнику, начальнику штаба нашей части, новый мебельный гарнитур по лестнице на девятый этаж. Армейская баня с тепловатой водичкой полагалась нам раз в неделю, кажется - по пятницам, и мы никак не успевали в нее. "По пятницам я не подаю", дружелюбно объяснял нам прапорщик - заведующий баней, когда мы раз в неделю под утро являлись к нему - мокрые, грязные, вонючие, голодные, смертельно усталые и злые, как Бармаглот - и мы оставались без воды, без отстиранных кальсон и новых портянок. Так продолжалось из недели в неделю. Я ненавидел баню, мытье при людях в открытых всем ветрам кабинках, под изломанным душем со сбитыми кранами, горы грязного белья у входа, я не понимал и до сих пор не понимаю суконный язык уставов, коверкающий нормальную речь и заставлявший мытье именоваться помывкой, а жратву - приёмом пищи.

Возвращаясь с полигона, первым делом, иногда не заходя и в столовую с сиротским, остывшим, казенным ужином, которого все равно не хватало для восполнения калорий, - мы бежали в одноэтажный каменный домик неподалеку от казармы. Я помню, что однажды - кажется, это было в феврале 85-го - нам все же удалось помыться. Мы скинули кальсоны и нательные рубахи, под которыми не было креста, и стали похожи на холопов - персонажей фильма "Александр Невский". Вставайте, люди русские, запели мы и строем, печатая шаг - голые, без синих ситцевых трусов, но в кирзовых сапогах - вошли в баню поштутчно. Трусы полагались нам лишь летом, зимой же было положено надевать кальсоны, у которых, как правило, не хватало пуговиц в интимных местах. Иногда пуговиц не было вовсе. "Положено" - о, это вечное слово, сопровождавшее нас годы службы, яснейший ответ на незаданные вопросы. Я хочу жрать! - тебе не положено, ты молодой еще. Я хочу срать! - тебе не положено срать до ужина, ты салага. Копать отсюда и до обеда! - я не хочу! - тебе положено. Прапорщик ходил вокруг нас с пистолетом на боку. Он посматривал на гору грязных скинутых кальсон, и нос его, за сорок лет беспорочной службы привыкший ко всему, совсем не морщился. Он благоухал одеколоном "Красная Москва", флакон которого регулярно выпивал перед утренним разводом. Мы завистливо принюхивались; из толпы голых, но обутых в сапоги рядовых раздавалось льстиво-одобрительное ворчание. Мы строем прошествовали в кафельный душ. Мы вымылись ровно за две с половиной минуты, как не было положено по уставу, но как решил завбаней - всем взводом используя один серый обмылок. Бывший московский студент, а ныне ефрейтор Паша, и житель Вильнюса, ныне сержант Ян, успев раньше других, забрались на тюремную, отполированную голыми задами скамейку, встали на нее голыми ногами с ногтоедой на пальцах, и поглядывали на нас свысока. Они были голыми, наши деды, бывший москвич и бывший вильнюсчанин, они знали толк в помывке, они успели раньше всех, они не хотели получить ту крупозную пневмонию, которую за год до этого получил я. Из полуоткрытой двери несло снежным ветром. Шестиугольные снежинки влетали в холодный банный пар и таяли на лету.
Профессор, а профессор, сказал Паша - ты чего жопой поворачиваешься, стыдишься нас, что ли? Мы тебе не компания, профессор? Ах ты, прохфессор кислых щей, ленинградская косточка, очкарик. Ты зырь, братан - прохфессор-то без кальсон, но в очках. А очочки-то запотели. И отворачивается. Сволота интеллигентская: еще без трусов, но уже в очках. Ян смотрел на меня с высоты скамейки смертельно усталыми глазами, небрежно облокотясь на плечо ефрейтора. Они оба стояли, как Давид Микеланжело - абсолютно голые, раздвинув ноги, развалясь и никого не стесняясь. А кого стесняться - завбаней, что ли? Паша, оставь его, они все такие стеснючие, - пробормотал Аметшаев. Он был из Казани, и он был помощником завбани, и он был сержант, и по всему этому было ясно, почему он, в отличие от других, был уже в чистых кальсонах со всеми пуговицами.

Да. Страшно далеки они от народа, сказал Ян и колко взглянул на меня. Мы для них - Каин и Авель. Ба-бу-бы, тоскливо, после небольшой паузы, сказал Паша, зевая и рассеянно почесывая причинное место. Ишь чего захотел, сказал голый сивоволосый владивостокский капрал, примерявший отстиранные портянки, я полтора года без бабы - а вот к прохфессору приезжала жена, они свое всегда урвут, прохфессоры.

Отвернувшись от всех, я торопливо натягивал чьи-то старые, грязные кальсоны без пуговиц. Новых кальсон не осталось.
В баню крадучись вошел Джапаридзе, и сбросил у входа белье. Его встретили веселыми матюгами, профессорская тема была забыта. Джапаридзе, почесывая заросшую черным волосом грудь, прошествовал в кафельную кабинку. Он был героем, он назавтра ехал в штаб округа, на свиданку с психиатрической комиссией, и надеялся вскоре вернуться в родные горы. Он начал с того, что полгода назад отказался во время приемов пищи от обязательного к потреблению овсяного киселя. В кисель подмешивали бром, и таким образом воздействовали на его, Джапаридзе, мужские качества - так он считал, и пить кисель отказался категорически. На протяжении службы мы покорно хлебали кисель, и хотя он временно действительно усыплял мужские качества, но Джапаридзе не мог перенести самого факта издевательства над его незаурядными, как он уверял, достоинствами. Это нарушение прав человека, что человеку два года не дают положенную ему бабу, и я буду жаловаться в Совет безопасности, в Большой хурултай! - добродушно сказал он при случае начальнику Первого отдела. Начальник, которому по уставу не положено было пить кисель с бромом, и который пил положенный по уставу чай, а также неположенную водку, с тех пор внимательно прищуривался при встречах с правдорубом, но оргвыводов не делал.

Джапаридзе понял, что последствий не будет, и решил усугубить диссидентскую деятельность. Сидя в ленинской комнате, на лекции по политической подготовке, он взял слово и сказал, что если ему не дадут бабу, то с этого дня он за себя не отвечает. Ему не дади бабы, ему дали взыскание и отправили на гауптвахту. Он вернулся с гауптвахты, пошел в караул с автоматом, приманил караульную собаку Мишку и переспал с ней. С ним. Он постарался сделать это так, чтобы зрелище наблюдало максимально большое число солдат и гражданских лиц, находившихся поблизости. Разводящий сержант поднял караул в ружье и вызвал начальника караула. Начальник караула дождался, пока истекут положенные по уставу два часа дежурства часового - Джапаридзе не пускал его на пост, угрожая застрелить за неположенное проникновение на вверенный ему, Джапаридзе, объект - и, когда два часа истекли, арестовал его. Джапаридзе беспрекословно отдал оружие. Штаб части отправил его на писхиатрическую экспертизу, хотя я лично полагаю - на экспертизу, в первую очередь, нужно было послать составителей армейских уставов, в соответствии с которыми здоровых, молодых, полных сил мужиков приговаривали к двухлетнему воздержанию от любых контактов с противоположным полом.
Перед тем, как отправить Джапаридзе в штаб округа на экспертизу, его отпустили в баню, где мы и встретились в последний раз. Джапаридзе сразу подошел ко мне, хлопнул по голому заду и дружелюбно оскалился. Вы все, понимаешь, дорогой - дураки, сказал он, дураки и трусы. Я вот, понимаешь, и удовольствие получил, и домой поеду, меня доктора комиссуют; а вы - боитесь. А ты не бойся, профессор, к тебе жена уже приезжала, и еще приедет, ты не переживай, от раза к разу - глядишь, служба и пройдет. А я домой поеду, ай-лю-лю, гамарджоба, будь здоров, дорогой. И он ушел, пританцовывая.

Он не поехал домой. Военные психиатры в штабе округа решили, что караульная собака - это ладно, но вот намек на жалобу в Совет безопасности стоит того, чтобы на всякий случай подлечить его. И его лечили во Владимирской крытке три года. Я слышал потом, что на втором же месяце сидения там, он добровольно стал пить бром.

Это был тот раз, когда я сумел помыться. Я вспомнил его потому, что на втором году моей службы это был, скажу не стесняясь, почти исключительный случай. Дальше мы, как я уже говорил, никак не могли успеть помыться почти до самой демобилизации. Нас спровадили на полигон в марте месяце, на общевойсковые учения Прибалтийского округа, и мы с Яном застряли в лесу. Там не было где мыться, там почти не было где жить - и Ян, ругаясь вполголоса по-польски и поминая своего деда - лесного брата - выкопал в три приема землянку. Там было забавно, только холодно, мы топили костер и охотились на снегирей в заснеженном лесу. Где-то недалеко, почти по соседству, раздавались артиллерийские залпы, грохотало радио, матюгаясь, отдавались приказы, выли, пикируя, самолеты, - там шли учения. Ян говорил, чтобы я не реагировал - в конце сороковых, в Прибалтике, было то же самое, объяснял он. Не бегай на дорогу, говорил он; когда господам офицерам ты будешь нужен, то они, пся крев, сами тебя найдут.

Однажды мимо нас, давя ельник, промчался танк. В пяти километрах стоял одинокий хутор, на котором жили три веселые сестры тридцати примерно лет отроду. Танк спешил туда. Танкисты въехали во двор, сломав забор, вошли в дом и остались в нем. Это были последователи мужской гордости Джапаридзе, и они мечтали остаться на хуторе навсегда - так говорили они потом на суде военного трибунала. Две недели краснознаменные гвардейские войска искали украденный танк. К нам в лес дважды подкатывало на джипах начальство. Ян смотрел на пьяных генералов, кусая воспаленные, в болячках губы, и с ненавистью молчал. Я завистливо поглядывал в сторону хутора, принюхиваясь к ветру. Иногда до нас чуть доносился запах жареного хлеба и - очень издалека - чьи-то песни, но Ян говорил, что это - не наше дело. Когда джипы с начальством уезжали, он бормотал что-то по-польски.
На третью неделю танк нашли. Его нашли во дворе лесного хутора. На стволе его пушки сушилось серое армейское белье. Четыре танкиста находились в избе - один играл на гармони, сидя у стола, остальные лежали с веселыми сестрами на укрытых тряпьем нарах.

Я не мылся четыре месяца, но не побил рекорда. Рекорд побил Айвор Муриньш, рядовой нашей части, бывший колхозник из-под Риги. Он не мылся полгода. Привычный на гражданке к ежедневному горячему душу в своем европеоидном, чистеньком колхозе, обозленный полигонами, разгрузкой снарядов и караулами, обремененный вечной возней с вверенным ему бронетранспортером, водителем которого был, Айвор публично отказался ходить в баню. Он сказал, что пусть лучше сгниет, чем переступит порог учреждения, где так издеваются над правами человека. Я думаю, он тоже был бы не против пожаловаться в Большой хурултай, - но, наученный печальной судьбой Джапаридзе, воздерживался от прямого конфликта с властями. Он переселился в свой бронетранспортер, и жил в нем с апреля по ноябрь. Я навещал его; из недр бронированной машины доносились невнятная ругань и проклятия на латышском. Раз в два месяца он получал посылку из дома. В посылке лежала бутыль самогона, замаскированная под лимонад, и шмат ароматного копченого сала. Я подменял его в бронетранспортере, где по радио научился слушать би-Би-Си, и ночами он уходил в самоволку в город. За самогон и сало он снимал девочку - всегда одну и ту же, я познакомился с ней однажды, она была хорошая и не обращала внимания на запах. В ноябре его демобилизовали. Девочка, к которой он сильно привязался, провожала его - встретила у стены части, обвитой поверху колючей проволокой и с толченым битым стеклом у вышек с часовыми, и отвела его на вокзал. Выглядывая из ворот КПП, мы видели, как они уходят обнявшись. Вдали постепенно затихали латышские проклятия.
На прощание он сказал мне, что не теряет надежды. Я до сих пор не знаю, что он имел в виду.

---

Приехала  *kaya*. Совершили с ней краткое автомобильное турне по вечернему Иерусалиму. Кайя - детский писатель, и привезла для Буси все свои книги (надо сказать - отлично изданные); я настоял на индивидуальных автографах к каждой из них.

 Ариан и  Shellir, большое спасибо за переданные с Кайей подарки.

То, что у Шелл каким-то образом оказалось редчайшее польское издание "Гершеле Острополер - майселех ун анекдотн", которое она, в качестве новогоднего подарка, пожертвовала в мою пользу, вселило в меня чувство законной гордости. Сразу вспоминается история о том, что "...в таком случае мне придется поступить так, как в таких случаях поступал мой дедушка" (с).



Пару снимков с Кайей - см. в комментариях.

---

Под искусственной иерусалимской елочкой с натуральными российскими украшениями, присланными к Новому году феечкой Наталь Анатольной из Пермской обители.



(В комментариях)

@темы: фотографии, семья

---

Две фотографии к посту http://www.diary.ru/~libdragon/?com...postid=21355332 ("Педагогическое недоразумение").


Учитель истории в музшколе при ленинградской консерватории. 1990-й год.

@темы: фотографии

---

Если не можешь отрубить руку врага - пожми её.



(с) Шай Агнон

---

Пальмы под снегом

В Иерусалиме пошел снег.

Джинновским смерчем из сказок калифа Гаруна аль-Рашида явился циклон из Норвегии. Да здравствуют тролли!

Снегопад длился с полудня и до полуночи. Это бывает настолько редко, что пурга в Иерусалиме - всегда повод для национального бедствия. Не ходит общественный транспорт, закрыты офисы.



Два года назад я обещал показать  Эллаирэ, что это такое - пальмы в снегу. Каюсь - выполняю обещание только теперь...

 *Kaya*, тебе тоже будет интересно посмотреть.



[Музыкальное сопровождение - "На реках Вавилонских (136-й псалом Давида)" - песня Юлия Кима: http://www.israbard.net/israbard/so...php?song_id=638 ]



(Cнимки см. под морем)



У Яффских ворот Старого города





Пальмы в снегу













Вид извне на район, окружающий Старый город. Сквозь снежный туман виден золотой купол мечети Омара.





У Стены плача





Вечером













Вид с прогулочной площадки в районе Армон а-Нацив









На склонах холмов в районе Эйн-Карем





В районе Кирьят-Йовель









"Миграш а-руссим". На Русском подворье, у представительства Московской патриархии в Иерусалиме.  *Kaya*, рядом с этим местом ты будешь жить во время пребывания в нашем городе.





У выезда из города. Шоссе номер один. Если пойти от этого места налево, то в трех минутах будет моя работа.





Статья о зиме в Иерусалиме. ( *Kaya*, в связи с твоим приездом, тебе это должно быть особенно интересно):

http://www.megapolis.org/albom/jerusalem.html





Спасибо Рите  Taknebivaet за помощь в поиске фотографий.

---

Педагогическое недоразумение

Учителем я стал по недоразумению.



Когда мне исполнилось шесть лет, в качестве подарка ко дню рождения папа принес мне книгу "Троянская война и ее герои" – пересказ Гомера для детей. Еще не раскрывая книги, я спросил, кто победил в этой войне. Папа сказал, что греки – и я заревел. Ничего не зная о Гомере, я мгновенно полюбил троянцев за одно лишь название. Впоследствии, неукоснительно стоявший на стороне эллинов во всех перипетиях их богатой на конфликты истории, в одном-единственном случае я делал исключение: я продолжал любить троянцев. Я люблю их до сих пор; слова "священная земля Илиона" для меня – не красивая метафора. Благодаря детской книжке, в день, когда мне исполнилось шесть лет, я решил стать историком.



Я дурно учился в школе. Я ничего не понимал в математике. Физические законы приводили меня в недоумение, а необходимость формулировать их цифрами и буквами – в отчаяние. Химические формулы вызывали оторопь и нервную чесотку. Я страстно любил одну лишь историю; география, русский язык и литература были для меня всего только вспомогательными дисциплинами, без знания которых историку обойтись невозможно. Прошло много лет, пока я научился понимать и ценить книги, с историей не связанные, и получать удовольствие от поэзии. Обязательное заучивание стихов, входивших в школьную программу, было для меня кошмаром – исключение составлял Гомер. Дома, лежа больным в постели, я раскрывал его – и забывал обо всем на свете. Перечитывая чеканные строфы, я впадал в транс и раскачивался над ними, как мой прадед столетие назад раскачивался над томами с комментариями Ибн-Эзры.

К моему несчастью, учительница истории в моей восьмилетке не имела никакого веса, и все руководящие места занимали представительницы точных наук; в силу этого в школе я слыл почти двоечником, и маму мою, приходившую на родительские собрания, стыдили почти регулярно.



Я любил еще и зоологию, впрочем - вне всякой связи с историей: просто мне казалось, что с животными дело иметь безопаснее, чем с людьми. С десяти лет я ходил в детский исторический кружок при Эрмитаже, и любимое место в нем для меня была комната на первом этаже с мумией какого-то древнеегипетского полководца. Другие мальчишки предпочитали рыцарский зал; я коротал свободное время с мумией. Ей одной я поверял свои детские невзгоды. Я разговаривал с ней (с ним?). Мумия благожелательно внимала. Один раз, горько жалуясь на учебные неудачи, я принес и показал сиятельному покойнику свой школьный дневник с двойками по алгебре и геометрии. Сперва в комнате не было стула, сиденья полагались лишь смотрителям; но вот как-то я обнаружил рядом с саркофагом скамейку – сердобольная уборщица притащила ее, заметив мои частые посещения вверенной ей территории. С тех пор я часто сидел на этой скамейке, пригорюнясь, подперев голову одной рукой, а другую возложив на камень саркофага.

Я до сих пор вижу перед собой этот небольшой зал – открытый, каменный саркофаг с высеченными в нем скарабеями, серо-коричневого, четырехтысячелетнего покойника с горбатым носом и полуоткрытым ртом, под стеклом стыдливо прикрывшего наготу куском серой марли, окно с низким подоконником и медленно падающий за ним на Неву снег.



С детства я смотрел на дипломированных историков снизу вверх; они казались мне какими-то сказочными, непостижимыми личностями, подобными Ашшурбанипалу или птице Рух; угнетенный осознанием собственной безграмотности в точных науках, я не верил, что смогу когда-нибудь встать наравне с ними. Открывая дома "Легенды и мифы Древней Греции", я вздыхал о Икаре и Орфее, чьи искрометные жизни пронеслись так задолго до этого грустного события – моего рождения.



В моей семье были врачи и инженеры, но историков не было никогда. Моя исступленная любовь к давно прошедшим эпохам и полная неготовность думать о будущем делали из меня, теперь я это понимаю, выродка. Мои родители очень любили меня и страшно мучились со мною. С шестого класса они нанимали мне частных репетиторов по всем точным дисциплинам, я был вынужден ходить к ним по очереди, ежедневно, по часам, и это принесло мне в жизни, по крайней мере, одну пользу – обремененный необходимостью безостановочно смотреть на часы, я выработал в себе с годами пунктуальность, переходящую в манию.



После окончания восьмилетки и перехода в другую, десятилетнюю школу, где правила бал директриса – преподавательница истории, я расцвел. Она вызвала моих родителей и сказала им категорически, что я должен поступать на истфак. Сказать было легче, чем сделать. По одному из недоразумений, которыми была полна та эпоха, поступить в университет на большинство факультетов человеку с моим отчеством и анкетными данными, было затруднительно. Один из друзей моего детства, окончивший с золотой медалью свою английскую спецшколу, отправился поступать в университет на истфак. В приемной комиссии, подержав протянутый им аттестат, ему задали один только вопрос, казалось бы, ни к истории, ни к английскому языку не имевший никакого отношения:

-Скажите, это у вас русский кто – папа или мама?

Друг детства, в отличие от меня, никогда не витал в эмпиреях; он сразу все понял, забрал документы и вышел, вежливо и навсегда попрощавшись. Наученный таким опытом, я даже не стал пытаться идти по его следам. Я подал документы на истфак Педагогического института имени Герцена, в приемной комиссии которого, по слухам, таких наводящих вопросов не задавали, а если и задавали, то, по крайней мере, не так часто. Придя туда, я был приятно удивлен – чуть не треть абитуриентов представляла собой тех бывших десятиклассников, кому незадолго до этого выпала честь отвечать на наводящие вопросы в приемной комиссии университета. Отфутболенные наводящими вопросами, заданными в той или иной форме, они, как и я, почти автоматически перебазировались в приемную пединститута.



Я поступил на истфак, я проучился на нем пять лет, и я его закончил. Я благословляю эти пять лет по двум основным причинам. В институте был прекрасно подобранный преподавательский состав, у нас на кафедрах работали настоящие ученые, профессора, доктора, кандидаты наук, авторы учебников и исторических монографий, известные не только в России; на истфаке пединститута я впервые почувствовал себя человеком. Здесь пригодился даже мой Гомер, - мне не приходилось больше читать его в одиночестве, раскачиваясь подобно древней плакальщице, на скамейке, возложив руку на дружелюбно оскалившуюся мумию.



В институте я познал солнечное тепло первой бутылки портвейна, яростное торжество первых объятий, радость вручения диплома историка. Я больше не смотрел на специалистов по древнему миру или средним векам снизу вверх, как в детстве; в некотором роде я сам уподобился им.



Меня смущало только одно. Страстно желавший стать историком, я как-то упустил из виду, что готовят в институте не только и не столько специалистов в той или иной области, связанной с прошлым Греции, Египта, Индии или, на худой конец, скажем, США, - но и в первую очередь – учителей средних школ. Я не имел ни малейшей склонности к работе на педагогическом поприще – еще не успела испариться кислая отрыжка детских лет, проведенных за партой в моей восьмилетке.



Делать было нечего. Я старательно учил методику преподавания и странноватый предмет, именуемый педагогика. Педагогику у нас преподавали немного истеричные дамы, никогда в жизни не только не имевшие детей, но, как правило, не бывавшие и замужем. Что они понимали в чужих детях – Бог весть; нам, студентам, почти все они казались на одно лицо – в том смысле, что единый для них всех образ напоминал нам лик ведьмы из "Русалочки" или, скорее, просто Бабу-Ягу. Заведующей кафедрой педагогики была Женевьева Фабиановна, дама пожилого возраста, злая как черт. За год до моего окончания института от нее сбежал четвертый муж. Женевьева Фабиановна ненавидела коллег, ненавидела студентов, ненавидела детей и любила в своей жизни одно лишь - педагогику.



Когда во время нашей педагогической практики она проводила для нас показательные уроки в школах, мы были потрясены – дети, даже отчаянные хулиганы, боялись её до судорог. Именно благодаря этому уроки ее проходили в замогильной тишине и без единого вопроса со стороны учащихся, и именно это она воспринимала как наивысший комплимент своему педагогическому таланту. При этом мы, практиканты, честно пытались понять, о чем же она говорит конкретно, но никогда не могли понять ровным счетом ничего, как ни старались конспектировать ее выступления перед классом.



По окончании института, из всего курса педагогики, я твердо уяснил себе только одно – вести уроки в школах так, как нас пять лет учили, нельзя.

И я пошел работать в свою первую школу, и начал вести уроки не так, как нас учили.

Моя первая школа была сельского типа – она находилась (думаю, и теперь находится) в совхозе имени Ленсовета, в окрестностях города Пушкин, в двадцати минутах езды от моего ленинградского дома на пригородной электричке.



Эта школа памятна мне тремя основными моментами. Во-первых, там я приобрел свой первый бесценный педагогический опыт, заключающийся в осознании того, что учеников бояться нельзя, как бы ни хотелось. Во-вторых, там я впервые подрался на уроке с учеником Вовочкой – сущим двойником знаменитого Вовочки из анекдотов, а после драки, сбросив его вместе с партой по школьной лестнице с третьего этажа, в результате чего парта развалилась, а Вовочка лишился двух передних зубов, ударившись головой о перила, - следствием чего, в свою очередь, был марафонский бег вокруг школы, в котором участвовали я, Вовочка и его старший брат-тракторист со своим трактором и полуметровым тесаком в мускулистой руке. В-третьих и наконец, именно там я приобрел полное и окончательное осознание того факта, что учителем я стал по ошибке, хотя только ли моя в этом вина, педагогической науке еще неизвестно.



Вовочка был двухметрового роста олигофреном пятнадцати лет от роду, страдавший дефектами речи и разума, и изъяснявшимся на невнятной смеси городского молодежного сленга и деревенской ненормативной лексики. Он происходил из сильно пьющей семьи, и я вполне осознаю тот факт, что в дефектах своих он не был повинен. Он не мог членораздельно ответить ни на один заданный ему ни по одному предмету вопрос, но исправно переползал из класса в класс, хотя временами и буксовал, оставаясь в одном классе по два года. Дирекция предпочитала не связываться с ним ввиду близкого присутствия его старшего брата – тракториста местного совхоза. Брат сидел в своей жизни дважды, в последний раз – за непредумышленное убийство. Для гарантии безопасности со стороны достававших его учителей, Вовочка объяснял педсовету, с удивительной для него степенью внятности, что в случае чего следующее убийство будет предумышленным. Его не трогали. Такие выверты живой педагогической практики не были предусмотрены в сушеной треске той теории, которую нам преподавали в институте. Я не мог не попасться, и я попался.



Вовочка невзлюбил мое отчество. Думаю, что такое отчество он вообще слышал впервые в жизни, и инстинктивно подозревал в нем нечто неблагопристойное, нарушавшее течение самой жизни. По крайней мере, каждый раз, когда другие его одноклассники произносили его, он морщился, как будто слышал что-то крайне неприличное. Уже на первом уроке он переделал мое отчество в Макаровича, и предпочитал обращаться ко мне именно так, без упоминания имени собственного. Это я терпел более или менее покорно. Директор предупредил меня, что с Вовочкой связываться не стоит – хотя бы ввиду наличия его старшего брата. Сам директор – бывший моряк – заходя в класс, всегда расстегивал пиджак, и из-под него виднелась полосатая тельняшка, навевавшая воспоминания о блатном Петрограде времен Леньки Пантелеева. Директор боялся не столько Вовочку, сколько его буйного брата. Тельняшка имела успех, и директора не трогали.



Но вот, по прошествии двух месяцев, я решил проверить пройденный материал, и сдуру вызвал к доске Вовочку. Не побоюсь сказать - это была самая большая ошибка в моей педагогической практике. Он изумленно пукнул и вылупил на меня глаза, но я был настойчив. Заплетая ногу за ногу и держа свои огромные кулаки в карманах школьных, детских брюк, он вышел с "камчатки" и встал у доски спиной к классу. Крякнув, я развернул его.



Мы проходили краткую историю древнего Урарту. Я знал, что Вовочке стоит задавать только самые простые вопросы, желательно такие, на которые можно ответить словами "да" или "нет". Но я промахнулся. Это простительно. Мне было всего только двадцать лет.

-Вовочка, что такое Урарту? – спросил я его доброжелательным голосом и искательно улыбнулся.

Он выпучил на меня глаза.

-Макарыч, тебе че от меня надо, че ты доебалси-та?.. – с искренним недоумением спросил он. – Я ж два года уж к доске-то не выхожу…

Класс захихикал, предвидя незапланированное развлечение, выходящее за рамки обычного.

Я вздохнул, взял указку и сам показал на карте, где находилось Урарту.

-А какое это было государство, Вовочка?.. – задал я ему очередной идиотский вопрос. Нужно было, конечно, спросить – "рабовладельческое" или "социалистическое" было это государство, - я до сих пор думаю, что, при всей незамутненности сознания, на этот вопрос он сумел бы ответить.

Но Вовочке всё это уже надоело.



-Еврейское! – рявкнул он, кулаки его сжались в карманах брюк, а рыжий волос на голове встал дыбом.

Класс громыхнул. На несколько секунд я онемел.

-Нет, Вовочка, это древнеармянское царство, - начал я с некоторой дрожью в голосе, но он был неумолим.

-А я сказал – еврейское! – и осторожно стукнул кулаком по краю стола, отчего тот жалобно пискнул.

-Да? – Тогда это новое слово в исторической науке!.. – жалко попытался сыронизировать я, чтобы не потерять лицо окончательно. Вовочка дико сопел. Мне было бы нужно быстро отправить его на место и вызывать кого-то из моих лучших учениц, но я внезапно почувствовал какое-то быстро нарастающее раздражение.

-Какие ремесла там были? – грубо спросил я, медленно возвышая голос.

Ответ не заставил себя долго ждать.

-Еврейские! – ещё громче ответил он, с вызовом глядя на меня.

-А сельское хозяйство… - начал я.

-Еврейское!! – крикнул он.

-А как назывался народ, который там жил! – прокричал я.

-Еврейский народ!!! – заорал он.

-А с кем они воевали, когда… – завопил я, притоптывая ногой.

-С евреями!!! – захрипел он, не дослушав.

-А я… - начал я.

-И ты! И ты!! И ты!!! – замычал он, опустив голову низко и роя ногой, как бык.



С этого момента я перестал помнить себя примерно на четверть часа. Перед моими глазами встала Женевьева Фабиановна и абсолютная, нечеловеческая тишина, наступавшая в любом классе при ее явлении народу. Я схватил указку и с размаху дал Вовочке по голове. Указка разлетелась на три осколка, меньший из которых остался зажатым у меня в руке. Я отшвырнул его в угол. Класс выл от восторга. Я схватил за руку оглушенно вращавшего налитыми кровью глазами Вовочку и потащил его к выходу. Он уцепился за крайнюю парту и встал, как якорь. Я не мог сдвинуть его с места. Нам аплодировали со всех сторон.

-Пошел вон из класса!.. – задыхаясь, проговорил я.

-Сам пошел нахуй! – прорычал Вовочка, грузно усаживаясь за чужую парту и потирая голову. За партой сидела классная красавица Зина с румяными щеками и глупыми синими глазами. Она с восторгом и обожанием смотрела на нас обоих.



Я в последний раз попытался сохранить дистанцию между Педагогом и Учеником.

-Встань там и слушай сюда… - начал я голосом, дребезжащим, как у булгаковского Коровьева. Видимо, у меня интуитивно прорезался одесский акцент, потому что Вовочка взбеленился окончательно.

-А пошел-ка ты в жопу, - негромко, с огромным чувством произнес он и заложил ногу за ногу.

Я схватил парту и, рыча от нечеловеческого напряжения, потащил её к двери вместе с обоими седоками. До сих пор не понимаю, как мне удалось сделать это, но парта понеслась к двери, как заводная машинка; Зина подобрала ноги в черных чулках в крупную клетку, чтобы мне было легче тащить. Эти ноги до сих пор висят у меня перед глазами. Вовочка открыл рот.

Парта врезалась в дверь класса и с одного удара распахнула ее настежь. Хрипя, как бешеный слон, я продолжал толкать ее прямо вперед. С разгона она приблизилась на опасное расстояние к лестнице. Зина ойкнула и вспорхнула. Вовочка молча, с ненавистью сипел. Из соседних классов стали высовываться головы. Мой класс вывалил в коридор за мной следом. Я остановился над лестницей.

-Встать, - тихо сказал я в последний раз.

-Хуй, - так же негромко ответил Вовочка.

Я застонал от напряжения и столкнул парту вниз.



Парта, грохоча и подпрыгивая, пронеслась один пролет. За ней, как танкист, идущий на таран, молча сидел и подпрыгивал Вовочка. Парта ударилась о стенку, развернулась и поскакала в следующий пролет. Это была хорошая, добротная парта советских времен. Вовочка сидел с каменным лицом. Я наклонился вперед, вцепившись в перила. Парта, набирая скорость, пронеслась еще один пролет, с размаху врезалась в стенку и развалилась. Вовочка, сжимая в руках крышку, вылетел из нее и ударился мордой об стенку. Я был поражен его выдержкой – ни во время падения, ни после удара он не произнес ни слова.

Он медленно встал и посмотрел вверх. У него не хватало двух передних зубов. С полминуты мы смотрели друг на друга. Внезапно он улыбнулся.



-Макарыч, а вот теперь тебе пиздец, - вполне дружелюбно, слегка шепелявя, произнес он. Первой моей мыслью было: "директор!" – но я тут же ощутил знакомую твердую руку в полосатой матросской тельняшке у себя на плече. Директор - так же, как, впрочем, и вся школа, уже был здесь. Он сочувственно жал мне плечо и смотрел на меня, вытянув губы дудкой. В глазах у него я увидел тот же приговор себе, но приговор исходил не от него. "Брат!" – панически пронеслось у меня в голове. Директор, поняв, о чем я думаю, утвердительно кивнул. Я посмотрел еще раз вниз – Вовочки уже не было. Он ушел за братом.



Из толпы, пробиваясь ко мне локтями, выскочила Надя, школьный завхоз и моя тогдашняя подруга – единственный родной человек в этой школе.

-Миша! Идем! – громким шепотом и округлив глаза, - произнесла она. – Я тебя спрячу до вечера! Когда стемнеет, мы выведем тебя из школы на проезжую часть!

Никто не засмеялся. На меня смотрели с сочувствием.



Я вяло помотал головой и, ватной походкой спустившись с лестницы мимо обломков парты, вышел на улицу. Мне не хватало воздуха. Никто не вышел за мной следом, кроме Нади. Учителя пинками и зуботычинами загоняли своих подопечных обратно в классы. Директор загонял осиротевший без Вовочки класс туда, откуда он вывалился десять минут назад.

Надя пискнула.

-Поздно!.. – и зажала себе рот рукой.

Я услышал нарастающий рев мотора.



Из-за совхозного поля, на котором рос чахлый турнепс, вынырнул небольшой трактор. Как загипнотизированный, я стоял и смотрел, как он приближается ко мне, громыхая и переваливаясь через колдобины. Трактор остановился метрах в сорока от меня. С сиденья встал и мягко спрыгнул на землю человек гигантского роста – видимо, рост был отличительной чертой членов Вовочкиной семьи. Габаритами своими Брат напомнил мне, по крайней мере, одноглазого циклопа Полифема. Вытирая замасленные руки тряпкой, человек неторопливо зашагал ко мне. Я сделал вид, что не обратил внимания на его появление, что просто гуляю – и так же размеренно зашагал от него. Человек несколько ускорил шаги. Я тоже. Бежать я не мог – это было бы концом моего отношения к себе, как к мужчине, вдобавок из всех окон на нас молча смотрели учащиеся и педагоги. Так, гуляючи, мы обошли школу три раза, постепенно ускоряя шаги. Под конец безмолвная наша прогулка напоминала соревнования по спортивному шагу. Некстати я вспомнил поединок Гектора и Ахиллеса под стенами Трои, после которого один герой, спасаясь от другого, трижды обежал город. Вспомнив, что шлемоблещущему Приамиду бегство не помогло, и чем вообще кончилась та история, я наконец решился, резко затормозил и обернулся.



Брат Вовочки шел ко мне, хрустя по гравию школьной дорожки чудовищными кирзачами. У него была копна нечесаных волос, за которыми прятались маленькие голубые глазки. Он остановился и несколько секунд молча смотрел на меня. Я громко откашлялся и вздернул голову, очки мои съехали набок. Я заранее решил, что закрываться руками не буду – пускай лучше даст один раз, и я с копыт, зато позору меньше.



-Это ты – Макарыч? – гулко, как медный горн в пивную бочку, прогудел Брат.

Я сглотнул.

-Ну…

-Э-э-э-э-э! – заворчал он и надвинулся на меня. Я рефлекторно зажмурился.

Он ударил меня один раз. По плечу. Я покачнулся.

Над ухом раздалось дружелюбное ржание. Я открыл глаза.



-Это ты так славно отделал Вована? Мы с батей такое, маш-ты, удовольствие получили. Ещё никто его пальцем трогать боялись, засранца, ты первый! Во! Так и надо с ними. Молодец! Ну, ничо: в армию пойдет – там его научат, где раки зимуют, скота этакого. Но ты – молодцом! Учитель - что надо! Ежели он чего еще отчебучит – ты мне скажи, я сам его урою. Батя тя приглашает на самогон. Давеча только, маш-ты, сварили. Свекольник! И суп будет. Придешь?



Я сглотнул еще раз.

-Приду…



Я не успел придти к Вовочкиному брату и гостеприимному отцу на самогон. Через пять дней меня забирали в армию. В нашем педагогическом вузе не было военной кафедры; после получения диплома и нескольких месяцев работы в школе выпускников забирали служить рядовыми. И я попрощался с завхозом Надей, попрощался с директором, со своим классом, и даже с Вовочкой попрощался за руку. На последнем уроке Вовочка смотрел на меня с высоты своего двухметрового роста, но при этом, одновременно, как-то и снизу вверх: видимо, авторитет старшего брата был огромен.



Надя всплакнула, я подарил ей букет цветов и ушел в армию служить рядовым.



* * *



Нужно сказать, что за время моей службы я познакомился со многими Вовочками. Иногда взводы, роты и даже целые батальоны состояли только из них. Я решительно применял к ним практический педагогический опыт, полученный мною в моей первой школе, а время от времени добавлял к нему теоретический опыт Женевьевы Фабиановны. Это принесло определенные успехи, и к концу службы за мной окончательно закрепилась почетная кличка Бешеный профессор.



Я вернулся домой в последний день весны 86-го года. Я был молод, накачен буграми бицепсов и трицепсов, как юный бык, и лишен даже намека на рефлексию, привитую мне с детства. За годы жизни в бараках и полевых палатках я сбросил со своих плеч газовый флер цивилизации так решительно, как неандерталец сбрасывал на пол пещеры шкуру, набитую блохами. Я ходил по улицам родного Питера стремительным шагом, мне не стыдно было идти по Невскому в одной лишь армейской майке защитного цвета, мне нравилось, что девицы иногда останавливались и, толкая одна другую в бок, начинали о чем-то шептаться. Я лишился комплексов и забросил очки. Когда мне нравилась незнакомая девушка, я мог остановить ее на улице и, схватив за руку, развернуть и оглядеть с ног до головы. Когда понравившаяся мне девушка шла со своим молодым человеком, я мог остановить их обоих и выразить неудовольствие, рыча им в лицо ощеренным ртом. Не знаю почему, но мне ни разу не дали по морде. Я разговаривал почти исключительно матом. Я смутно понимал, что в таком состоянии мне негоже идти устраиваться на работу в школу.



Пользуясь своим гуманитарным дипломом, я устроился в Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. На третий же день меня хотели уволить: сам того не замечая, я с утра до вечера разговаривал с сотрудниками и начальством ненормативной лексикой. Меня вызвала начальница отдела, сухопарая дама, вдова генерала НКВД, и спросила, что со мной, и не состою ли я на учете в психоневрологическом диспансере. Вместо ответа я схватил со стола не очень толстый металлический прут и, зарычав, согнул его. Потом я кинул его в угол и с надрывом сказал, что "в армии мы, бля, так только отделывали всяких мудозвонов и дезертиров, решивших косить под больных, чтобы не попасть, нах, в Афган".



Это было сущей правдой, - я только забыл упомянуть, что именно таким образом господа офицеры из спецотдела однажды отделали меня самого, так как я категорически отказался от выполнения интернационального долга. Начальница отдела, не бывшая в курсе таких нюансов моей воинской службы, но бывшая в свое время замужем за генералом, растрогалась тем похвальным рвением, какое у молодых не часто встретишь в наше распущенное время. Она попросила только не так часто ругаться матом, и тут же назначила меня экспедитором новых книжных поступлений, с двойным окладом. Читать-то ты умеешь? – спросила она меня напоследок. Я зарычал и протянул ей диплом об окончании истфака. Я не стал утомлять ее излишними подробностями своей биографии; если бы она узнала, что я умею читать не только на русском, но и на вполне запрещенном к пользованию широкими массами иврите, то, скорее всего, двойного оклада бы мне было не видать, - как не видать, впрочем, и самой должности экспедитора.



В течение последующих трех лет я постепенно приходил в норму, чего и следовало ожидать от законопослушного гражданина, вернувшегося в ту среду, из которой он в свое время был временно вырван. Постепенно я почти полностью прекратил использование ненормативной лексики, перестал останавливать девиц на улицах, вновь надел очки; мои бицепсы и трицепсы медленно, но верно растворились где-то, и я перестал ходить по городу в армейской майке. На исходе четвертого года я встретил Софу, и она вскоре окончательно взяла меня в свои решительные руки. Я одомашнился до такой степени, что даже не возражал. Я порвал со всеми любовницами и стал зарабатывать для семьи деньги перед отъездом из России, преподавая иврит. Желающих его изучать было много, каждый вечер я приносил домой столько денег, сколько раньше получал в своей библиотеке за месяц работы. Софа была довольна и кормила меня вкусными ужинами. Я стал похож на толстого дрессированного кастрированного кота.



За год до отъезда она решила, что мне, для освежения в памяти педагогики, а также на всякий случай во имя будущего – авось пригодится - нужно пойти поработать в школу. Мой бывший однокурсник был к этому времени завучем в музыкальной школе при консерватории, и взял меня на ставку учителя истории. Я заранее, во избежание недоразумений, объяснил всем заинтересованным лицам, что учителем являюсь по ошибке. Тем не менее меня приняли на работу. В этой школе не было Вовочек, и метод Женевьевы Фабиановны не очень работал. У меня учились дети музыкантов, композиторов и киноактеров. Этим детям было до фени моё отчество, и никто не переделывал его в Макаровича – у половины из них собственные отчества были еще похлеще.



Я плюнул на условности, на методику преподавания, которую вдалбливали мне в голову пять лет обучения в институте, и даже на саму школьную программу. Я стал рассказывать на уроках вещи, связанные с темой, но только те, которые, на мой взгляд, представляли интерес. Я рассказывал о питекантропах, Саламинской битве, Марафонском беге, о Жанне Дарк, о махновщине и о том, как ее руководитель первым в СССР получил Орден красного знамени, об армии генерала Власова, о истории пребывания Степана Бандеры в немецком концлагере, о Гулаге и Солженицыне. Желающим из старшеклассников я объяснял азы древнееврейского и еще окончательно не выветрившегося к тому времени из моей головы церковнославянского. Изредка я рассказывал о Вовочке.

Нанесшая в середине учебного года в школу визит комиссия РОНО нашла, что учащиеся подготовлены отлично.



В последний учебный день, перед летними каникулами, я объявил перед классом, что больше работать у них не буду. На перемене вокруг меня собрались ребята из всех классов, в которых я вел уроки – с четвертого по десятый, и стали целовать меня. Я был изумлен и, чтобы скрыть смущение, крикнул, что стал учителем в результате педагогического недоразумения.

Меня прижали к стене в коридоре и стали обнимать. Девочка Марьяна, виолончелистка из шестого класса, принесла фотоаппарат и сфотографировала нас всех вместе, пообещав, что пришлет фотографию в Израиль, а потом подошла и поцеловала меня еще раз. Подпрыгивавший от нетерпения шкет из четвертого класса, сын актера Боярского, крикнул, что папа велел кланяться святой земле.

Я убыл из этой школы с уверенностью в ошибочности происходящего.



Я больше никогда не встречал почти никого из моих учеников. Время от времени я смотрю по телевизору их концерты и выступления. Недавно из Канады приезжал один мой бывший ученик, сказавший мне, что благодаря моим урокам он сменил профессиональную ориентацию и вместо музыканта решил стать историком. Я был очень тронут, но в глубине души знал, что за всем этим кроется одно большое недоразумение, начало которому положили события того времени, когда мне было шестнадцать лет.



Сделанная девочкой Марьяной фотография, на которой изображен я с моими ребятами в последний день учебного, 1990-го года, до сих пор стоит за стеклом в книжном шкафу в квартире моих родителей. Когда я приезжаю к ним в Питер и хожу по квартире, то взглядом все время натыкаюсь на нее. Она сильно выцвела. Когда я встречаюсь с ней глазами, то всегда вспоминаю о том педагогическом недоразумении, которое заставило меня стать учителем.

---

Мечтательный пастух, изгой нечерноземья,

Иллюзий дивных полн, пасет своих коров.

И чудится ему, с глубокого похмелья,

Корриды грозный гул, жестокий бой быков.

С небес звучит Бизе: "Тореодору слава!",

Торсида ль то поет, иль бабы на току?

Он красные портки снимает величаво

И тычет ими в нос угрюмому быку.



В крови адреналин мешается с мадерой,

И тут уж все равно - Севилья иль Тамбов.

Мыслитель - он всегда достойный кабальеро,

Живет он во дворце или пасет коров.

Закуски бы еще - и не было бы горя

Проник он в суть вещей - начало их, предел

Он - андалузский пес, бегущий краем моря,

Сервантес - это тьфу... И рядом не сидел!



Добавил он еще - одной бутылки мало,

И вот уж по степи хазары пронеслись,

И кажутся стога слонами Ганнибала,

Фантомы всех времен вокруг него сошлись.

Дымится небосвод, взрываются светила,

Он видит павший Рим - ликует его дух!

С ним пьют на брудершафт и Рюрик и Атилла

Он в центре всех эпох - неистовый пастух!



Судачат меж собой селянки на покосе:

"Опять мужик мой пьян, туды его нехай!

А жрет, гад, за троих, копейки в дом не носит,

Ишшо придет, свинья, любви ему давай!"

Эх, вздорный вы народ, бесчувственные бабы!

Числом вас - легион, а имя вам - корысть.

Мечтательный пастух, трезвеющий и слабый,

Ведет коров домой и думает за жисть...



(с)

---

...ибо все такие люди - звездочеты, исследователи, поэты, искатели жизненного настоя и волшебного камня, обращающего свинец в золото, - все они почитались уже и в тогдашние времена большими глупцами, ничего не соображающими в делах обыденной жизни, а потому подлежащими неукоснительному обжуливанию на каждом шагу со стороны здравомыслящих, чей разум, вместо опасных крыльев, располагает четырьмя десятками юрких маленьких ножек, очень удобных для прибыльного и вполне безопасного шныряния по земле.

Леонид Соловьев, "Очарованный принц"

(Между прочим, - вещь, написанная в лагерном бараке.)

@темы: книги, цитаты

---

Сегодня утром, когда я лежал в своей койке и помирал, потянулся рукой к полке и решил почитать то, что первым в руку упадет. Это я всегда так гадаю. Тряхнул полку, и упал толстенный том, только не в руку, а на голову. Это были каббалистические комментарии к книге Сияния, иначе - Зоар. Я открыл ее точно посредине, на главе метампсихоза, и прочел утверждение мудрецов, что гомосексуалист, умерший в этом мире, в следующем своем воплощении рождается кроликом, а мужчина, не желавший иметь детей, в новом воплощении рождается бесплодной женщиной. Ещё кто-то там рождается камнем.

Тогда я аккуратно закрыл каббалистические комментарии к книге Сияния и потряс полку ещё раз, и мне в руку упала другая книга, и я открыл ее точно на середине, и прочел:

"...здесь мы должны заметить, что в те времена по мусульманскому миру ходил множество историй о превращениях человека в животных и обратно; были даже мудрецы, писавшие толстые книги об этом, а в Багдаде объявился некий Аль-Фарух-ибн-Абдаллах, утверждавший, что сам испытал на себе целый ряд превращений: сначала - в пчелу, затем - из пчелы в крокодила, из крокодила в тигра и, наконец, опять в самого себя. Одного только превращения никогда не испытал упомянутый Аль-Фарух: из плута в честного человека, но это разговор особый и здесь неуместный."

---

Я всё-таки полагаю, что Апокалипсис не за горами. Вчера ночью мне в собственной спальне привиделся покойный капитан Флинт. Я видел его так же ясно, как вижу, например,  МТММ. Он (Флинт, не  МТММ) стоял в углу. У него были вытекшие глазницы, и он шевелил губами. И морда лица, само собой, у него была синяя-синяя. Я, как лежал в постели, так сразу и полез на стенку - со всеми одеялами и подушками. Если вы скажете, что это оттого, что у меня была температура сорок, так я вам скажу, что это ещё не факт.

Ещё мне рассказали, что к 2040-му году растают все льды и вся вечная мерзлота в северном полушарии. Представляете, Гренландия без льдов и снега? Одни черные горы. Это как в царстве Аида. А вы говорите...

Ещё в пятом веке сказали Аши и Равина: "Пускай уже Мессия придет, но пускай мы этого не увидим". Всецело поддерживаю.

---

То, что вывешен предыдущий пост, теперь я могу объяснить лишь тем, что у меня была температура сорок. Она и сейчас 39; я встал с постели, чтобы подтащиться к компьютеру и сказать, что, раз я предыдущий пост уж вывесил, то пусть он остается, но, по-моему, мне ни к чему это было делать - те, кто здесь живут, и сами всё понимают, а живущим далеко иногда бывает очень утомительно всё объяснять. Ругаться в сети тоже бессмысленно, да и не люблю я этого. Так что пускай тот пост висит, а мы перейдем к обсуждению чего-нибудь другого, более веселого - например, холеры в Одессе. (с)

Вы мне вот скажите, что это за грипп такой, что пять дней температура не падает. Бред - это, конечно, очень хорошо для творчества, но сколько же можно, в самом деле.