...Когда я, закинув голову, смотрю на окружающих меня на работе людей и поражаюсь их дивному оптимизму, граничащему, с моей точки зрения, со слабоумием;

когда мне кажется, что люди эти просто не в состоянии посмотреть действительности в глаза, ибо родились здесь, смотрят на этот мир изнутри, и вследствие этого полагают, что статус кво будет вечным; когда я пытаюсь доказать им, что я, родившийся в ином мире, могу, наоборот, увидеть его снаружи (а там, говорю я, увлекшись - пляшет пламя печей и ветерок разносит бесплотный человеческий пепел), - тогда они сочувственно вытягивают губы дудкой и начинают похлопывать меня по плечу, пoвторяя слова Премудрого - "и это пройдет". А я знаю, что ничего не пройдет, что черная дыра заворачивается спиралью хвоста Пернатого змея, и хочу заорать, завопить им в глотки, как в пещерную пасть той акулы, что проглотила Пиноккио с его папашей, как кит Иону - но не делаю этого, потому что знаю заранее, что в ответ услышу неменьшую, что у Премудрого, мудрость - "пить надо меньше".

А и праведники, и мудрецы, и дураки польской эпохи до первого сентября тридцать девятого тоже вытягивали губы дудкой, и тоже сочувственно трепали по плечу кого-то вопящего, и тоже - родившись, правда, там, - в Варшаве, в Польске, что ещё не згинела - полагали, что окружающий мир этот будет вечным. А не стал он вечным - он исчез, испарился, расплавился, вознесся в печах крематориев, растворился в бурых осенних лесах Закопани, под снегами синих Татр. И ничего не осталось, ни могил, ни даже памятного камня там, где дорожные знаки, - кроме очкастых, но при всех очках ничего не увидевших и ничему не научившихся придурков, сыновей и внуков Тех-кто-выжил, - тонкими руками почти бесцельно перелопачивающих горы гнилой бумаги с начертанными на них малопонятными письменами в тщете разобраться - что было написано раз, и что подразумевалось два. И Атлантида ухнула, и ушла под воду - раз, блядь, два - и в дамки!.. И рукописи на пергаменте или на бересте не нужны носителям шкур из мамонтов. Новое поколение - и смерть придет и на смерть осудит, как сказал один поэт. И даже суровой ниткой и костяной иглой не сшить связь поколений, и не передать простого, такого элементарного опыта, для которого не требуется стать профессором, для которого не требуется быть даже просто историком; а я воплю им в уши: гевалт, идн!, - но они, дети и внуки Тех-кто-выжил, уже не знают их языка, языка Тех-кто-жил. Они смеются отчаянным смехом беспечного идиота, они хлопают меня по плечу, они сочувственно вытягивают губы дудкой. Как писал никому уже неизвестный, но не менее от этого великий Мойше Тейф - в переулке Гитке-Тайбе тишь да гладь, лишь призраки черепов щерятся по углам, лишь в воздухе летают обрывки легенд на языке, на котором их уже никто никому не расскажет.



А вообще я хотел написать совсем другое, смешное, - такой, знаете, жизнеутверждающий до колик рассказ, - но меня сбил мой тезка, архангел Михаил. Он явился ко мне со стороны Стены плача и, залив бельмы уже с утра, стал дико выть в свою дудку, и я в этом вопле услышал звук труб Страшного суда.

Что представить подруге моей, с усилием спросил я его на языке праотцев, - но он промолчал.

Чем, кроме зубовного скрежета, вцепиться мне в глотку врагов дщери моей, с усилием спросил я его - теперь уже на языке беспорточного еретика, пребывающего ныне не там, где Ему быть положено по всем законам, - и ангел скосил на меня желтый глаз, где белок не имел по центру зрачка, - и не ответил.

-Или, или, лама савахфани, - закричал я, и он опустил трубу, и вытянул губы дудкой, и сочувственно похлопал меня по плечу, и я заплакал, потому что ответа не было и не будет.



А это, кстати, для Narcis, причем всё на ту же безответную тему:



Хрипло рыдает павлин золотой

Над Галаадой.

Время нарвало под коркой земли

Под небесами.

Пьяное чёрной балтийской водой

Время заката -

Это распад громыхает вдали

Ста голосами.

Это размененный медью народ

Жить не желает.

Это от знания кровь устаёт

Дряхлая, злая.

Это закат, это падает век

Над головами.

Много ли смысла в смяжении век,

Ярко ли пламя?..

Как на колени, кидалась на крик

Бывшая гордость.

Это закат мне лицо опалил -

В горсти прохлады.

Голос, как верой мне Бог отдарил -

Сорвано горло.

Хрипло рыдает весёлый павлин

Над Галаадой.

---

 Gato Grande, с днем рождения!

---

Бутылка

В 89-м году, на даче под Ленинградом, я купил бутылку коньяка, зашел в сарай и тайно от жены выпил её. Вслед за старичком из Петушков я называю это - пить на брудершафт. Куда выбросить пустую бутылку, я не знал, и так и оставил ее в сарае, закопав в дрова. Потом я вышел из сарая, надел свою старую армейскую шинель и стал во дворе петь песни Галича на шестиструнной гитаре, которую нашел на чердаке, и у которой не хватало пяти струн. Гитара поэтому походила на чукотскую домбру или как это называется. Родные были очень недовольны как гитарой, так и пением. Меня назвали ханыгой, планомерно идущим на тот свет. Поэтому никто, кроме соседей, не обратил внимания на сами тексты песен как таковые. Соседи же внимание обратили именно на них и поэтому вызвали милицию. Семнадцать лет родные напоминали мне этот эпизод по поводу и без, и утверждали, что я сам не понимаю своего счастья, заключающегося в том, что я родился не в старое доброе время.



И вот десять минут назад мне в Иерусалим позвонил папа. Он сказал, что он счастлив. Я испугался. Я всегда пугаюсь, когда при мне начинают говорить высоким штилем.

Папа в последний раз в этом сезоне копался на обледенелой даче и нашел в сарае ту пустую бутылку из-под коньяка, пролежавшую семнадцать лет в дровах, превратившихся в труху. Она напомнила ему обо мне, и он был счастлив. Он не помнил ни о домбре, ни о шинели, ни о Галиче, ни о давно умерших соседях, он помнил только обо мне, и поэтому был счастлив. Можно подумать, что он нашел не пустую бутылку из-под коньяка, а ту, в которой в ожидании приказания построить бесплатный дворец три тысячи лет томился Гассан-Абдуррахман-ибн-Хаттаб. Мы живем во время, стыдящееся выражения чувств, и поэтому в ногу с этим подлым временем я решил свести всё к шутке. Я сказал, что понял бы его радость, если бы он нашел не пустую бутылку из-под коньяка, а, по крайней мере, полную. Но папа продолжал говорить о пустой бутылке с такой печальной нежностью, что у меня защипало в носу, и я беспомощно сказал - папочка, я очень люблю тебя... И мы стояли у двух телефонов по обе стороны двух разных материков, и шмыгали носами. Но тут подлое время вновь хлынуло на меня плавным потоком. И я, чтобы перестать шмыгать носом, стал вспоминать о старичке из Петушков, который тайком от всех выпивал флакон тройного одеколона в туалете на вокзале города Петушки. И он, и я считали, что это называется пить на брудершафт. И он, и я заблуждались.

Я так и умер в своем заблуждении.

---

Это, возможно, выглядит странно и вы не поверите - но, вообще говоря, предел пресловутой толерантности есть и у меня тоже.



Настроение: "Вы интересная чудачка..." (с)

---

Я, побывавший там, где вы не бывали,

Я, повидавший то, чего вы не видали;

Я, уже ТАМ стоявший одной ногою -

Я говорю вам - жизнь все равно прекрасна.

Да, говорю вам, жизнь все равно прекрасна,

Даже когда трудна и когда опасна.

Даже когда несносна, почти ужасна -

Жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна!



Вот оглянусь назад - далека дорога.

Вот погляжу вперед - впереди немного...

Что же там, позади - города и страны.

Женщины были - Жанны, Марии, Анны...



Дружба была и верность, вражда и злоба.

Комья земли стучали о крышку гроба.

Старец Харон над темною той рекою

Ласково так помахивал мне рукою.

Ниточка жизни - шарик, непрочно свитый.

Дымный туман надежды, дымок соблазна...

Штопанный-перештопанный, мятый, битый -

Я говорю вам: жизнь все равно прекрасна!



Небо багрово-красное перед восходом.

Лес опустел, морозно вокруг и ясно.

Здравствуй, мой друг, воробушек - с Новым Годом!

Холодно, братец? А все равно прекрасно!



(Юрий Левитанский)

---

Музыкальное сопровождение к предыдущему посту

http://aquarium.lipetsk.ru/MESTA/mp...a/12_ivanov.mp3

---

Поколение дворников и сторожей

В городе на Неве состоялся концерт "25 лет Ленинградскому рок-клубу",

и одна моя знакомая на этом концерте присутствовала и даже танцевала. Я только в экран таращусь - не узнаю ничего. Ни групп, ни обстановки. В начале восьмидесятых поход в рок-клуб человека, имеющего что терять, общественным мнением приравнивался к подвигу Матросова, или, в крайнем случае, Гастелло. Это было как лечь грудью на амбразуру или спикировать на колонну крестато-полосатых "тигров". Спокойно на улицу Рубинштейна ходили лишь те, кому терять, кроме своих цепей, было нечего; я имею в виду, конечно, панков.

Крадучись по темным улицам Центра (тогда на зданиях почти не было никаких цветных реклам) и оглядываясь по сторонам, на неофициальное мероприятие в полуофициальный клуб собиралось Поколение дворников и сторожей. Быть дворником, сторожем или кочегаром у маргиналов было много престижнее, чем капитаном дальнего плавания. Сколько взволнованных речей о судьбах страны, сколько песен, ставших впоследствии крылатыми, впервые звучало в теплых кочегарках и провонявших махоркой дворницких, сколько романов завязывалось на широких растрескавшихся подоконниках, над остывающими батареями! Цой тогда пел здесь лишь для развлечения ближайших друзей, и Миша Науменко спал пьяный в углу на продавленном диване, с головой завернувшись в старый пиджак. Они оба были живы тогда, и я не забуду ни эти батареи, ни этой гитары детской марки "Пионер", ни этого пиджака; в моей памяти они пахнут, как молоко кормилицы.



Ранней весной 82-го меня пригласила на концерт "Россиян" Лариса, тогдашняя подруга лидера группы, давно уже покойного ныне Жоры Ордановского. На концерты юного рок-клуба, которому сейчас исполнилось двадцать пять лет, нельзя было идти не подготовившись морально. В темном переулке наискосок к Пяти углам, в гулком парадняке, где традиционно пахло кошками и мочой, прижимаясь спиной к ледяным батареям, с двумя хиппи, тремя диссидентами и одним беспартийным художником-нонконформистом мы пили портвейн. Мы пили его молча - как наркомовские сто грамм перед боем, для разбега. Беспартийный художник вытряхнул из-под повязки на голове прекрасную шевелюру до колен. Подруга лидера группы распахнула зябкое осеннее пальто, выглядевшее, как из Допра, залезла к себе в штаны и достала пакетик. Двое диссидентов и один хиппи разложили на ступеньках газету, высыпали содержимое пакета и стали набивать косяки.



Раздался приглушенный свист, и в темный подъезд с улицы, крадучись вошли две девушки с противогазными сумками наперевес. У девушек были не накрашенные лица, зато на сумках были вышиты аккуратные "пацифики". Собрание одобрительно заурчало. Под желтой голой лампочкой, на заплеванной лестнице, чьи каменные ступени посередине были стерты шагами поколений жителей великого города, мы выкурили три косяка, передавая их друг другу, как трубку мира. Художник-нонконформист скинул куртку и задрал рваный свитер. Под ним мы увидели холст, как саван обернувший хилое тело. Огромный нос художника был задран кверху, к звездам, невидимым за слепыми лестничными пролетами. Рубахи и майки под свитером не было, там была лишь впалая волосатая грудь.



Нонконформист нес подарок рок-клубу. Он нес на концерт своё новое полотно, чтобы развернуть его в зале и кинуть художественную идею толпе, как кость голодной собаке, как кровавый плевок презрения власть имущим. Он вывернулся из полотна – изящно, как патрицианка из ночного хитона, и развернул картину. Мы уважительно придвинулись и стали смотреть. Художник кокетливо посетовал на недостаток освещения. Три диссидента, один хиппи и обе девушки замычали от восторга. Солнце уже зашло, - вскричал обкурившийся нонконформист, как тукан качая гигантским носом, - и это символично в стране, где все рабы – все, снизу доверху, но и вы, друзья, не можете оценить всю значимость идеи!..



Я не мог оценить значимость идеи. Я вообще ничего не мог оценить, хотя смотрел на картину сверху, сбоку, и даже выворачивая шею, - вниз головой. Я до сих пор не понимаю до конца, что было на ней изображено. Я боялся признаться в этом, чтобы не подвергнуться кровавому плевку презрения со стороны истинных ценителей, и обвинению в коллаборационизме. Я только подумал про себя, что, раз картину эту написал он - то, пожалуй, чем темнее на лестнице, тем лучше…



Это был знаменитый ленинградский авангардист, кумир андерграунда Алек Рапп, не принятый в Союз художников, как он утверждал, по собственному желанию, и частенько пользовавшийся успехом у прекрасного пола благодаря тому, что выдавал себя за своего тезку и однофамильца - действительно хорошего художника, давно проживавшего на Западе.



Он требовательно смотрел на меня. Я не рискнул сказать ему, что новая его гениальная картина сильно напоминает мне ту, что написал Карлссон в своем домике на крыше Вазастана, и лишь изобразил немой восторг, молитвенно сложив руки перед грудью. Взгляд творца потеплел. Я спросил его, есть ли уже название у этого, не побоюсь сказать, шедевра, и он ответил, что ещё нет, что название полотну должны дать слушатели и зрители в полутемном зале рок-клуба, прямо посреди концерта, - в этом-то и есть суть задуманного действа, и кровавый плевок презрения властям, и тогда он подпишется под полотном, стоя во весь рост посреди зала . Лицом к народу и задом к власти! – непонятно вскричал носатый тезка и однофамилец, и две ненакрашенные девушки с противогазными сумками смотрели на него блестящими глазами, полуоткрыв рты и тяжело дыша. Я снова вспомнил Карлссона и брякнул:

-Тогда давайте назовем картину этого Тициана – "ОЧЕНЬ ОДИНОКИЙ ПЕТУХ"!

-Петух? Почему – петух? – растерянно спросил он. Он явно давно не перечитывал сказку о толстяке с пропеллером.

-А почему бы нет?.. – со значительным видом, вполголоса спросил я.

Он просиял.



Мы допили портвейн и докурили косяки. Мы расслабились и, хотя в парадном стоял лютый холод безнадежных ленинградских восьмидесятых, мы расстегнули куртки. Подруга лидера группы неожиданно стала приставать к одной из девиц с противогазной сумкой. Девица ничего не имела против. Я смотрел на них в замешательстве, тогда мы знали о таком, в основном, лишь понаслышке. Ударом ноги распахнув дверь, мы вышли в ночь.



Крадучись, взявшись за руки, мы прошли по темной улице. Еле слышно ступая резиновыми подошвами кед по мостовой, позвякивая фенечками, нас изредка миновали чьи-то волосатые тени. Подруга лидера группы и ненакрашенная девушка с противогазной сумкой куда-то исчезли. Я озирался по сторонам, разыскивая их, но успокоился, когда понял, что это никого, кроме меня, не волнует. В конце улицы, в конце тоннеля из высоких черных домов, в невероятной дали безнадежно светился огонек – лампочка над входом в рок-клуб.



Напротив входа, у тротуара, с наглухо поднятыми темными стеклами, без освещения в салоне, стояла черная волга. Над крышей ее была выдвинута телескопическая антенна. Хиппи, диссиденты и авангардисты гордо прошествовали мимо нее. Я затормозил, но идущие впереди схватили меня за руку и втащили в освещенный прямоугольник двери.



Там толпилось человек сто желающих попасть на концерт - счастливчики, заблаговременно купившие билеты в официальной кассе. В основном, на первый взгляд, это были классические представители поколения дворников и сторожей. Их не волновали короткостриженные молодчики в цивильных, одинаково серых костюмах, сновавшие в толпе и, не скрываясь, фотографировавшие присутствовавших. Я сообразил, что билетов у нас нет, а подруга легендарного Ордановского уже полчаса как исчезла с девушкой, носившей противогазную сумку через плечо. Я законопослушный гражданин, я остановился, беспомощно глядя по сторонам.

-Налево кру-гом - марш!.. – сквозь зубы скомандовал шедший передо мной хиппи, известный всему городу под кличкой Куритель Лотоса. И мы повернули к выходу. Выйдя к молчаливой волге, я старательно отворачивал лицо к стене дома. Я учился на третьем курсе института, и мне было что терять, кроме цепей. Курителю Лотоса, который имел официальный статус неквалифицированного рабочего на кабелеукладывающих работах в Ленобласти и три привода в милицию за вызывающий вид, не было что терять – поэтому, проходя мимо волги, он состроил сидевшим внутри чудовищную рожу, выпучив глаза, оскалив зубы и высунув язык. Это – улыбка Будды! – прокричал он, приблизив лицо к боковому стеклу, и мне почудилось, что сидевшие в салоне шарахнулись в сторону.



Мы ушли за угол один за другим, маршируя, как оловянные солдатики из песни Окуджавы. За углом, на уровне первого этажа, находилось освещенное полуоткрытое окошко. Из него дурно пахло. С той стороны метались чьи-то огромные мускулистые руки с остро отточенными ногтями пятисантиметровой длины. Руки схватывали подходивших к окну и безо всякого видимого усилия втягивали их внутрь, как ребенок втягивает в рот макаронину. Руки из окна протянулись ко мне, и я отпрянул в сторону. Стоявший за левым плечом диссидент раздраженно ткнул меня в бок:

-Чего ты встал? Иди! Мы всегда так проходим…



Сзади напирала толпа. Я обреченно подошел к окну и опустил голову. Руки хищно вцепились – одна в воротник моей куртки, другая в брючный ремень, и я взмыл в воздух. Через несколько секунд я стоял в ярко освещенном туалете рок-клуба. Надо мной нависал гигантской двухметровой фигурой сам Жора Ордановский. Его черные распущенные волосы достигали коленей. Его отполированные гитарными струнами ногти напоминали щипцы из будуара Клеопатры. Его улыбка была белозуба. Он был прекрасен.



-Сегодня очень много пипла пришло! – гулким басом сказал он, одарив меня улыбкой, не прекращая втягивать новых гостей в сортирное окно, и эхо заметалось, отражаясь от старых кафельных стен. – Я очень рад! А где Лариса?

-Э-э-э… - начал я (я часто начинаю не подумав). Она ушла с какой-то…

Меня толкнули в бок, но я уже договорил:

-…девкой.

-Опять?! – поразился он, но улыбка его не померкла. – Сколько можно!.. Ну, я ей задам… маме-то своей она хоть позвонила, что придет поздно?.. - он добродушно засмеялся, и я вдруг понял, что он хороший человек.



Шедшие за мной были поочередно втянуты в окно. Великий авангардист, автор тициановской картины, просто взлетел в воздух. Кажется, Жора поднял его одной левой.

Через старые, захламленные коридоры мы прошли в зал. Там бесновалась толпа. На первом ряду, со скучными лицами, сидели члены Лито, все сплошь – уполномоченные обкома комсомола. На втором ряду расположились молодые люди в одинаковых серых костюмах, все как один - с незапоминающимися лицами. Они фотографировали и снимали на видеопленку всё подряд.



Раздались громкие аккорды, на небольшую сцену поднялись волосатые музыканты, потом взошел Жора, и зал взвыл.

Жора исполнил массу песен – одну за другой, почти без перерывов. Я помню первые строчки второй и пятой песен. Вторая песня начиналась словами о том, что "нам нужен крокодил, который нас бы проглотил". В чем ее соль, я не знаю до сих пор, но публика аплодировала бешено – судя по реакции собравшихся, речь в завуалированной форме шла о том, как непризнанным гениям тяжело жить при советской власти. Из пятой песни я запомнил такие строчки:

"…Этот – хочет тебе добра,

Он толкал с тобой в гору воз;

А наутро – нет колеса…

Это друг колесо унёс!"



Уже на третьей песне половина зала танцевала в проходах. Молодчики в одинаковых костюмах куда-то делись, и перед сценой бурлило море светловолосых, черных, рыжих, одинаково длинноволосых голов. Кто-то размахивал самодельным плакатом "Делайте любовь, а не войну!", какая-то малютка в сандалиях на босу ногу и индейском пончо, подпрыгивая, выкрикивала тоненьким голоском:

-Свободу Луису Корвалану и Анжеле Дэвис!

Сидевшие в первом ряду представители обкома комсомола недовольно косились на нее, а по глазам двух дежурных милиционеров, стоявших по краям сцены, у дверей, ведущих в зал, было видно, что они, к сожалению, не находят в ее словах состава, необходимого для задержания. Как только их внимание ослабевало и они отворачивались, малютка почему-то изменяла текст и вместо имени Корвалана выкрикивала Владимира Буковского – правда, несколько более тихим голосом.

Внезапно, в самом центре зала, вознесенный танцующей толпой на поверхность, как тролль из табакерки возник носатый художник-нонконформист. Он сидел на плечах двух дюжих, мрачных на вид панков. Панки с художником на плечах молча подпрыгивали в воздух в такт бешеным ритмам рок-н-ролла. Любимец андерграунда, подпрыгивая вместе с ними, развернул полотнище. Несколько человек подхватили холст и, разворачивая его, побежали в противоположные углы зала. Представители обкома комсомола встревоженно приподнялись со своих мест.

Я втянул голову в плечи.



На длинном рулоне было нарисовано нечто невообразимое: какой-то бегемот с удивительно идиотской мордой, жующий жвачку в розовых зарослях гнойно-желтой реки. На горизонте виднелись схематически изображенные голубые пирамиды. Картина была вполне мирной, но иронией судьбы (вполне возможно, даже безо всякого на то желания автора) бегемот удивительно, с первого же взгляда, патологически походил на генерального секретаря партии, трижды героя Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, чьи цветные и черно-белые портреты заполняли тогда все газеты и журналы страны.

Под бегемотом, вкривь и вкось, черным фломастером, в страшной спешке, было написано гигантскими буквами:

ОЧЕНЬ ОДИНОКИЙ ПЕТУХ



Барабаны на сцене стихли. Толпа раскололась и шарахнулась в стороны. По образовавшемуся проходу летел наряд добровольной народной дружины в сопровождении взвода милиционеров.

---

Тебе нравятся брюнетки или блондинки?

Мне главное чтоб не болонки.



(c)  Gato Grande

---

 Carnivora, с днем рождения!

---

Для  Celtic'a,  Lateralis и  Личность'и.



http://www.jerusalemshots.com/cat_en24.html



Мимо этой красоты я прохожу каждый раз, когда иду по Старому городу.

---

Сегодня Бусе (Дворе-Берте) исполнилось шесть лет.

@темы: буси, фотографии, семья

---

В ночь на субботу мне приснился  Celtic. Он хлопнул сзади меня по плечу, и я стремительно оглянулся. Ростом он оказался почти таким же, как я, а дальше я ничего не помню. Софа сказала, что я улыбался во сне, и именно поэтому она обратила на мой сон внимание, - ведь обычно во сне я или плачу, или кричу, или рычу.

---

Мало мест в мире, где я действительно, от всего сердца, истово хотел бы побывать. И все это такие места, куда мало кто хочет ехать, потому что места эти в массовом туризме не модные, а модные, в основном, в маргинальных кругах - или не модные даже и там.

Люди едут в Париж, в Нью-Йорк, в Токио, в Брюссель, на худой конец - на Кипр, в Грецию или Турцию. В Греции я уже был, и в Турции тоже; и единственное место в Турции, где я хотел бы побывать безусловно, но так и не побывал - это Троя. Я неосторожно сказал толстому усатому офицеру-таможеннику в Анталии, что Троя вообще должна принадлежать Греции, потому что сельджуки никакого отношения к Агамемнону не имели. Чего я так сказал, сам не понимаю, - у меня бывают такие фразы, которые я просто думаю вслух, и никого не хочу при этом обидеть. Но офицер обиделся, надулся как краб и сказал, что таким как я, нечего делать на священной земле, где стоит памятник великому Ататюрку, который мы должны были осматривать в соответствии с экскурсионной программой. Я согласился с ним, что мне нечего делать на этой священной земле, сказал, что у меня есть своя собственная священная земля, и добавил, что не испытываю никаких симпатий к Ататюрку. Я почему-то обиделся за Трою, которая теперь Гиссарлык. А офицер обиделся за Ататюрка и махнул рукой, показывая на корабль. Наверное, он не имел права не пускать меня на берег, но я не стал с ним ругаться (терпеть не могу ругаться), а пошел обратно по молу в сторону нашего корабля, и навстречу мне валили счастливые туристы, приехавшие увидеть памятник великому Ататюрку. Увидеть Париж и умереть, увидеть Ататюрка и умереть, подумал я некстати. Светило солнце, с моря дул прохладный, вкусный, соленый ветер. Море шумело и кричали чайки, в прибое я видел маленьких симпатичных медуз. Я остановился и пошарил в карманах. Я нашел там то, что искал, отвинтил крышечку и выпил залпом. Когда я пью залпом на голодный желудок, во мне пробуждается Лев из хоромов Гудвина - уже такой, каким он стал после того, как выпил из блюдечка и стал Смелым. Я тогда становлюсь Великим и Ужасным, как сам Гудвин. Я выкинул дорогую посеребренную фляжку с мола в морской прибой театральным жестом, встал лицом к западу, воздел руку и громко прочел начальные строфы "Илиады". Две сисястые шведские туристки в купальниках топлесс стали щелкать меня на пленку. Они, как и положено, были блондинками. Я посмотрел на них и сказал, что из всех блондинок могу выдержать рядом с собой лишь тех, кто по жизни более или менее регулярно ходит в клетчатых рубашках. Они ничего не поняли, а я разозлился, хоть и не на них. Я повернулся и побежал к зданию таможни.

Я ворвался в него, растолкал очередь весело гомонивших иностранцев, и вторично приблизился к толстому офицеру. Он узнал меня и насупился. Он решил, что я пришел умолять его пустить меня в город, чтобы дать возможность насладиться лицезрением памятника великому Ататюрку.

Прежде чем я успел открыть рот, он крикнул: ты не увидишь памятника! я не пущу тебя, ты недостоин! можешь жаловаться! - и тогда я понял, что являюсь телепатом. Туристы из восьми стран смотрели на меня во все глаза. Мои жена и дочка беспомощно смотрели на меня с той стороны барьера. Сбоку, через толпу, к нам пробирался наш гид. Смелый Лев рычал во мне, хлеща хвостом по впалым бокам. Я вспомнил сцену в туалете из кинофильма "Брат-2", вспомнил покойного режиссера Бодрова, погибшего под снежной лавиной, на чужбине, далеко от родной стороны, всплакнул и полез в задний карман.

Я вытащил игрушечный пистолет моей дочки, купленный на Крите. Он как две капли воды был похож на настоящий и стрелял очень громко. Я вспомнил несчастного рогатого сына царя Миноса, вынужденного жить в лабиринте, и шмыргнул носом. Офицерский толстый палец с длинным ногтем театральным жестом указывал мне на дверь: позвольте вам выйти вон, вспомнил я русскую классику. Надеюсь, вы подготовлены к встрече со своим Создателем? - вежливо проговорил я, вспомнив капитана Блада на острове Барбадос - и театральным же жестом медленно поднял пистолет на уровень слепых от боли глаз, вспомнив эпизод захвата выродков в "Обитаемом острове" Стругацких. Толпа шарахнулась в стороны, сисястая шведка, отродясь не носившая клетчатых рубашек, завизжала. Офицер раскрыл рот, и я выстрелил. Раздался оглушительный грохот, блеснул огонь, и полтонны разноцветного конфетти влетели в его разинутый рот. Я стоял как памятник Лермонтову в Москве - заложив одну руку за спину, за сюртук. Сюртука у меня не было, и я вспомнил гоголевскую шинель, которой у меня не было тоже, но из которой мы все вышли. Ты, гад, мне ещё за пятнадцатый год ответишь, крикнул я, и неожиданно сам для себя прибавил: сыктым-бурда! - вспомнив моего армейского приятеля, дембеля Бобруйко, издевавшегося над молодыми азербайджанскими солдатами, пародируя их язык. По набережной, завывая, приближался "лендровер" со спецназом, две полицейские машины и три неотложки. Меня взяли и увезли в полицейское отделение, и туда же пришел взмокший толстый офицер, отплевывавшийся от конфетти. Я сказал, что не понимаю турецкого, не понимаю английского, не понимаю французского, а языки, которые понимаю я, не понимают они - но тут толстый офицер заявил, что понимает по-русски, и обложил меня матом. Я обложил матом его и выразил удивление, как его Аллах только носит, и призвал в свидетели Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, вспомнив старика Хоттабыча. Турки, как выяснилось в ходе дальнейшей беседы, обиделись на меня вовсе не за пререкания с таможней, и даже не за конфетти, а за пятнадцатый год.

Меня в наручниках отвезли на корабль, прямо на спецназовском "лендровере", и в сопровождении вооруженной охраны я гордо ехал по молу мимо сисястых шведок, которые снова принялись меня фотографировать. Хинди-руси бхай-бхай, но пасаран! - прокричал я им, потрясая в воздухе скованными руками. Я ещё умудрился вытащить ими из второго заднего кармана фляжку с шестидесятипятиградусным янтарным ямайским ромом и вспомнить покойного капитана Флинта, подарившего ее мне. Я зубами отвинтил крышечку и сделал гигантский глоток, вытер наручниками губы и предложил фляжку солдату, сидевшему слева. Билли Бонс! - сказал я, тыча себе в грудь. Абдулла, тихо сказал он, нерешительно взял фляжку, и я вспомнил "Белое солнце пустыни". Сделав небольшой глоток, тезка белобандита покосился на других конвоиров, глядевших на нас выпученными глазами. Я широким жестом указал на них, фляжка пошла по рукам. К моменту, когда мы подъехали к трапу, все стали веселы и шумны. Мне отстегнули наручники ещё в джипе, и я хлопал ими солдат по плечам. У трапа нас встречал бледный капитан. Я протянул наручники Абдулле и посоветовал застегнуть ими руки памятника Ататюрку. Кажется, он не понял исторической аллегории, но наручники взял. Солдаты выстроились перед кораблем, как почетный караул. Я стал важно подниматься по трапу. Я помахал им рукой, я протяжно прокричал "Банзай!", и солдаты разноголосо ответили мне что-то, и щелкнули одновременно каблуками своих безразмерных ботинок.

На корабле, сразу у входа, на меня набежала ослепительная эфиопка, состоявшая, казалось, из одних ног, и я вспомнил "Копи царя Соломона". Она сказала, что плыла со мной на корабле целую неделю, но никогда не обращала внимания, и что только что видела меня в таможне, и что я был великолепен, и что ее каюта находится на третьей палубе, а номер... Я стал глупо улыбаться, как рыба-пугало, но тут меня сзади резко дернули за плечо, - и, еще не оглянувшись, я уже вспомнил свой семейный статус.

Уже дома мне сказали, что никогда больше не возьмут меня в Турцию. Не очень-то и хотелось, подумал я, вспомнив одну мою старую знакомую, но благоразумно промолчал.

Теперь я лучше буду ездить совсем в другие места.

На Барбадос под пальмы, где со стариной Морганом в душной таверне мы как-то приговорили на спор пятнадцать бутылок испанской малаги, а вокруг стоя рукоплескали корсары со зверскими лицами, в красных рубахах, расстегнутых на груди, с грязными платками на головах, с пистолетами, небрежно заткнутыми за кожаный пояс.

В озерную страну Атабаску, в дебри Севера, где с хозяином Белого клыка мы как-то ночью зажарили на снегу целого карибу, и ели его, запивая виски "Черная лошадь", и кидали кости прирученным волкам, щелкавшими на нас зубами из чащи густого ельника.

В Трансвааль, где когда-то под началом капитана Сорви-голова, вместе с бородатыми фермерами-бурами, трое суток, с пересохшей глоткой, мы отбивали в вельде атаки полка английских солдат, одетых в хаки; и на исходе третьих суток мы доказали британцам наше умение убивать, хотя они умели это ничуть не хуже.

На Свальбард, где вместе с халогаландскими викингами из хирда Хагни-ярла мы однажды дрались под равнодушными холодными звездами, пробивавшимися сквозь северное сияние, против людей Вагна-морехода, и загнали их на ледник, и скормили потом их трупы полярным медведям, и вошли в их дом, и разожгли в нем наш огонь, и провели там долгую северную зиму, скучая по детям, женщинам и пиву.

На Большие Эмпиреи, в Оук-порт.

В Эмбер. В Авалон. В Малое Магелланово облако. К Полярной звезде, к волку в зубы и черту в пасть. К вырожденной марсианской расе, закопавшейся в подземелья под бесплодными песками бедной Тумы. К потомкам фаэтов, покоривших Бетельгейзе. На неукротимую планету Пирр Гарри Гаррисона, под бок к Мете, так похожей на мою жену. В те маргинальные миры, куда ещё не добрались туристы, и билеты куда поэтому не купить ни за какие деньги.

@темы: Психические заметки

---

Честно говоря, с Новосибирском у меня одна ассоциация - концерт бардовской песни в Академгородке, в 1968-м году, на котором Галич спел песню памяти Пастернака. Это было последнее его официальное выступление в России.

---

Анализатор хромой судьбы

http://www.textology.ru/web.htm - анализатор текстов, распознающий их стиль и авторство.

По всему выходит, что я - А.Кабаков. Странное ощущение.



За ссылку благодарим вельми понеже Gato Grande, который оказался А.Лазарчуком.

---

Наш иерусалимский рынок "Махане Йеhуда", куда я хожу вот уже шестнадцать лет:

http://www.diary.ru/~cefaI/?comment...postid=18496246



Большое спасибо  Taknebivaet за ссылки, фотографии и рассказ.

---

Объяснительная

Был у нас директор - беженец из гитлеровской Германии. Это было ещё до моего рождения. Его папаша был известным профессором лингвистики в Дюссельдорфе. Когда профессор приехал сюда, то устроился поденщиком на дорожные каменноукладочные работы в зачуханном районе трехэтажного Тель-Авива (там теперь высятся небоскребы). Стоял в цепи на трассе в прекрасном коричневом костюме с искрой (который вывез из фатерланда и в котором выступал во время оно на кафедре перед студентами), чихал от белой каменной пыли и по одному передавал с поклоном булыжники такому же бедолаге, как он, - доктору философии из Гейдельберга:

-Bitte, Herr Professor...
-Danke, Herr Professor...

Был у нас директор - поселенец из северной Самарии, бывший командир взвода десантников, хороший, веселый, разбитной мужик с вязаной кипой на голове, любитель выпить, закусить и подмигнуть секретарше. Его папаша приехал из Вены, где руководил социал-демократическим шуцбундом и дрался с нацистами на уличных демонстрациях, а мамаша - из Львова, где сидела в гетто, а потом воевала в лесу у польских партизан. Сын их, выросший здесь, не знал уже ни немецкого, ни польского; когда его назначили директором, он очень радовался, устроил для всех стол, за которым мы с ним славно выпили и закусили, а потом целый час подмигивал секретарше, и ещё с этим подмигиванием сел в машину и поехал к себе домой в северную Самарию, и по дороге его расстреляли в упор, и директором нашим он больше не был.

Был у нас директор - бывший комсомольский активист из Варшавы, обещавший по партийной линии пойти далеко, но тут пришел Гомулка, и всех активистов, бывших инвалидами по пятой графе, быстренько выслали, - и он приехал сюда, злой на весь мир, в том числе и на страну, которая его приняла. Его жена, родом из Вильнюса, доктор арабистики - тоже почему-то была на всех обижена, и по этому поводу ездила по субботам в Хеврон, где на добровольных началах вела в школе для девочек предмет "личная гигиена", а также агитировала арабов - родителей девочек - побыстрее разделаться с евреями, поселившимися в двух домах в районе старого рынка. Она так здорово научила девочек личной гигиене, что их родители в конце концов застрелили пятерых не то семерых из окопавшихся в тех двух домах - ничуть не менее профессионально, чем ещё в двадцать девятом их собственные родители перерезали родителей тех, кого они зарезали сейчас; в конце концов жену нашего директора арестовали за агитацию и пропаганду, отчего они оба, и она и муж, естественно, не стали обижаться на эту страну меньше, чем раньше, тем более что директор после этого случая директором быть перестал.

Был у нас директор - негр-беженец из Эфиопии, расхаживавший в боевой раскраске по этажам, потрясавший перед посетителями ассегаем, и время от времени издававший пронзительные вопли, побуждавшие сотрудников, как он полагал, к более активной трудовой деятельности. Он был активистом новой, пришедшей к власти партии, - потому, собственно, его директором и назначили, - но тут партия, в которой его официально держали за прирученного барана, потерпела фиаско в Ливане, и негра уволили без выходного пособия. Его никто не пожалел, кроме меня, и я втихую налил ему стакан бренди из бутылки, которая всегда хранится у меня в кабинете, а он, уходя, подарил мне какую-то тряпку, о которой сказал, что это - скальп покойного Луиса Чомбе, но моя жена во время пятничной уборки нашла этот скальп, и тоже сочла за тряпку, и вымыла волосами конголезского диктатора всю квартиру, после чего выбросила - и я рвал на себе волосы, но бегать к мусорному баку на улицу было бесполезно, потому что мусор уже увезли.

И вот сегодня к нам пришел новый директор, о котором, может быть, я тоже ещё скажу, что он у нас уже был. Его дедушка приехал сюда из Бердичева, где в дореволюционное время служил николаевским солдатом, а бабушка - из священного города Бенареса, что в Индии. Эта чудная помесь генов - солдатской косточки и сакральных тайн Востока - дала в третьем поколении генерала армии, который, по слухам, набил морду министру обороны, и потому был отправлен на повышение - в наш архив. Нас представили друг другу, и он сказал мне, что он человек прямой и честный, и что владеет обоими языками своих предков, хотя я об этом его вовсе не спрашивал. Он немедленно привел пример - он крикнул протяжно ёбаныйврот, и объяснил, что другие фразы русского языка слишком трудны для его простой солдатской натуры, но зато он владеет ещё и санскритом, потому что знает, что такое Кама-сутра - и тогда я понял, что он просто хвастун, и вспомнил, как говорила бабушка: дураки растут там, где их сеют.

И он развел кипучую деятельность, и ораторствовал на научном совете, и призывал всех к успешному развитию новых проектов и новых технологий, и к расширению новых рубежей, и выражал уверенность в завтрашнем дне, и я смотрел на него пригорюнясь. И мне поручили разработку нового проекта, рассчитанного лет на пятьдесят, и долго пожимали и трясли руку, которая от этого взмокла, и я некстати спросил - уверен ли он, что у нас - у него, у меня и у страны в целом - ещё будут эти пятьдесят лет, и меня освистали как пораженца и злокачественного пессимиста, но я ответил, что пессимист - это не более чем хорошо информированный оптимист.

И я ушел с научного совета, заперся в своем кабинете и, глядя в окно на безмятежные белые облака над далеким Галаадом, вспомнил Куприна: как в камеру к приговоренному к смерти, который как раз одевается на казнь, приходит начальник тюрьмы, и начинает поправлять ему ворот рубашки, застегивать пуговицы и просить завязать шнурки на ботинках. И начальник суетится, и упорно повторяет - завяжите шнурки; а приговоренный смотрит на него и в раздумье спрашивает: а стоит ли? всё равно ведь развязывать не придется.

@темы: Психические заметки

---

Фотографии из серии "Армения и Нагорный Карабах":



http://www.fotoclub.ru/gallery/phot...1&sort=date



Красотища - сил моих нет.

 Личность, спасибо.



"Верх полусумерки рвёт; расстояние сложилось оттенками угрюмо-синих, сереющих, бирюзоватых ущелий под бледною звёздочкой: в дымке слабеющей зелень; но чиркнул под небом кривым лезвием исцарапанный верх, как воткнувшийся нож; и полезла гребёнкой обрывин земля, снизу синяя, в диких разрывинах; будто удары ножей, вылезающих из перетресканных камневоротов – в центр неба; мир зазубрин над страшным растаском свисающих глыб, где нет линий без бешенства."

---

С днем рождения,  Кошка Селедка!

---

Ночью приснился Самайн, на котором я никогда не был.



Там чудеса, там  Shellir бродит,

Там  Эстэль на ветвях сидит.



*( Оффтоп: ) ещё был у меня такой знакомый из Баку - Ахриман Садыкович. Ничего удивительного в сочетании своих имени и отчества не находил, а я, можно сказать, только из-за них с ним и познакомился*