Тиh'е тахат нахашим, ве-ло тахат нашим

---

Для Гули

* * *

Меняют в моем народе
Смарагд на двенадцать коней,
До страсти, до старости рвутся к свободе,
И не знают, что делать с ней.
Облаков в небе глубоком –
Что перекати-поля в степи,
И недаром своим пророкам
Господь завещал: терпи.
А мы ни петь, ни терпеть не умеем,
Знай торопим зиму в чужом краю,
Загоняем бедных коней, не смеем
Влиться в ангельскую семью.
Как далёко за этот поход ушли мы
От садов Эдема влажного, от
Золотистой неодушевленной глины,
От гончарных выверенных забот!
Розовеет рассвет, саксаул-горемыка тлеет,
Злится ветер, ночь-красавицу хороня.
Да продрогшие агнцы бессильно блеют
Вокруг замирающего огня.

(Б.К.)

---

* * *

У двери порог. На дворе пророк –
неопрятный тип, отставной козы
барабанщик, мямлит, да все не впрок,
и за кадром показывает язык
подворотням, воронам, облакам
белокаменным, за которыми
ангел, как щенок, молоко лакал
из лазурной миски. Ау! Возьми
пять рублей, заика, на выпивон.
У тебя яичница в бороде.
"Я зовусь Никто, – отвечает он, –
я зовусь Никто и живу нигде."
"Неужели даже прописки нет?"
"Горе всем родившимся, потому
что напрасно вы убавляли свет
и напрасно всматривались во тьму".
"На себя погляди, и глаза промой."
"Жизнь тебе дороже, а смерть родней,
луч заката, двигаясь по прямой,
Млечный путь огибает за девять дней.
А иных пророчеств, от сих до сих,
Не бывает." "Ну и гуд-бай, чудак!"
Зря я беспокоюсь. Обычный псих.
Их немало в нынешних городах.

(Б.К.)

---

Отражаются лужи в древесном небе.
Тополя прекрасны в своей наготе.
Негромко поёт старик, никому не потребен,
кроме собственных отпрысков, да и те
неохотно звонят ему – и не то что денег
жаль на междугородные, но такой тариф
разорительный – даже зажиточного разденет.
Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.
Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.
Дремлет в кресле, голову положив на грудь,
и хотя кое-как умеет еще сам одеться,
но не может ни пуговицу застегнуть
на воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,
ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.
Клонит в сон его, ах, как все время клонит в сон его!
Что же он напевает, мурлычет что?
Серой тенью душа его, сизой тенью
плавает в виде облачка, и пальцы ее легки.
Книга раскрыта, но что-то не ладится чтение
сквозь давно поцарапанные очки,
и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,
как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат от
холода, и прыгучие складываются строчки
в что-то вроде "воздам, мне отмщение". Вот
и портрет художника в зрелости – темного, сирого.
Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.
Для него любая победа – пиррова,
да и хмель – похмелье в чужом пиру.

(Бахыт Кенжеев)

---

Знакомый караим из Старого города рассказал антиталмудический анекдот. С подмигиванием и прищелкиваньем пальцев. Они, караимы, это любят.



Бог на горе Синайской диктует Моисею законы Пятикнижия:

-...не вари козленка в молоке матери его...

-О, погоди минуточку... А-а-а-а, понял! Это означает - не ешь мясного с молочным?

Бог:

-Не фантазируй. Пиши, что говорят - не вари козленка в моло...

Моисей:

-А-а-а-а, сейчас, ага, всё: надо иметь отдельную посуду для мясного и молочного!

Бог (раздраженно) :

-Послушай, что ты несешь?? Я же тебе ясно сказал! Не выдумывай, пиши, что диктуют: не вари козлен...

Моисей:

-Всё, всё, вот теперь понял: после мясного надо подождать шесть часов, прежде чем есть молочное, а после молочного...

Бог (устало махнув рукой) :

-Э, да делайте, что хотите...





(Для  Narcis)

---

 Stefanic Toneiro, с днем рождения!

---

О. Их ракеты долетают уже до Ашкелона. Не до городской промзоны, как раньше, а влетают в жилые кварталы. "Кассамы" - вещь серьёзная, модернизируемая на ходу. А вот у нас тут Стена - в пятидесяти метрах от первого дома (от моего дома - в четырехстах). Жаль, не разбираюсь я в художественной фотографии; на редкость неэстетичное зрелище. Вчера вечером гулял с Бусей. Пошли на детскую площадку. Одни эфиопы вокруг. Как в Гарлеме. Вдруг из за Стены - бах-тарарах-карабах-трах-тибидох. Из автоматов шпарят. Куда, в кого - не понятно. В белый свет, как в копеечку. В воздух, надо полагать. Для устрашения. А может, свадьбу празднуют. Радуются. Я озираюсь - никто на площадке ни ухом, ни рылом. Не реагируют мамаши и бабули. И дети не реагируют, привыкли. Буся не реагирует тоже. С горки катается. Я схватил за ухо пробегавшего на самокате дядю Тома лет шести: "ты понимаешь, что это такое?" А, говорит, и ручкой так пренебрежительно машет: это ничего страшного, енто вот щас "Мы-шашнадцать" американская гукает, а енто вот - "Калачников" очередями. Специалист. Не Калачников, говорю, а Калашников... - Один хрен, говорит дядя Том. И дальше на самокат пристроился.

Ну, ладно. Я смотрю - детские игры сильно успокаивают нервную систему, поэтому сам пошел на качелях кататься.

Покатались мы - и домой пошли.



Проходим мимо дяди-Колиного дома. Что такое? Звуки какие-то странные со двора доносятся. Вскрики, всхлипы, типа. "Гы!" "Хэк!" "Оп-ля!" "Ххха!" Опять дядя Коля чудит, говорит Буся со знанием дела. Почти миновали дом; напоследок слышу - "Банзай!!" И снова - "Хэк! Хэкк!" Так, думаю. Надо заглянуть. А то - человеку восемьдесят семь лет, бывший алкоголик, железные бицепсы, а нервы расшатаны. Десять лет в карагандинских лагерях, всё же. И одинокий. Мало ли что. Выкрики странные какие-то; может, его инсульт хватил, так он теперь звуковые сигналы из окна подает такие. Нечленораздельные. Правда, "банзай"... Ну, все равно завернуть надо.

Завернули.

Во дворе, смотрю - соседи собрались. Один перс, два румына, три черных, куча разноцветных детей и - дядя Коля. Посередине. Уфф, живой. От души отлегло. Подходим ближе. Дядя Коля - голый, в одних спортивных трусах. И в кедах. Седые волосы взлохмачены, взгляд - сосредоточенно-безумен. Мышцы переливаются, как у тиранозавра. Метр пятьдесят роста, и в воздух подпрыгивает метра на полтора. Мечется по двору. Рукой какие-то толстенные доски ломает, ногой по кирпичам бьет. Кирпичи разваливаются на половинки, доски с хрустом разбиваются и с визгом проносятся над головами. Зрители пригибаются. Потом аплодируют. Дядя Коля, что с вами? Вы здоровы? - Я здоров. Я решил организовать кружок каратэ. Как палят из-за Стены - слыхал? - Слышал, да. - Ну вот я и подумал - все равно этой стране пипец. На армию никакой надежды. Самообороной заниматься будем, во. Пущай они мне сюда сунутся, я их мавасей по голове мочить буду. - Какой мавасей? - Ну, мавасей-гири. Это по-японки. Ты, щенок, в японском не разбираешься. Ин-те-ли-хент! А дочку твою кто защищать будет - Пушкин? Присоединяйся, кому говорю! Я им, гнидам, тут Чечню устрою. Раздевайся. - Не, дядя Коля, нам пора, мне Буську спать укладывать. - Во-во, спать. Всю страну проспали. Па-шол!



Ну, мы повернулись и пошли. Эй, - кричит, - стоять! Стоять на месте!

Мы встали.

-Скажешь этому придурошному родственнику твоей, бля, жены, чтобы мне накладным платежом выслал из Чикаго самурайский меч. Я им тут, гнидам, Чечню-то устрою!.. От этого, бля, родственника все равно толку никому нет, даром только землю беременит, миллионер сраный. Хоть одно доброе дело сделает. Он хвастался, что всё может. У него, грит, вся императорская фамилия вот хде. Вот пусть у императора меч возьмет и мне сюды вышлет. Века так семнадцатого. Мастер - не важен, важно, чтобы колол и резал, как положено. Я им Чечню-то устрою... Сегодня же и напишешь. Понял?

-Понял, дядя Коля. Будет исполнено.

-Па-шол!..



И мы пошли. Буська на прощание пискнула ему спокойной ночи, только он уж не услышал: снова залетал по двору, снова кирпичи захрустели, снова молодка чернокожая с пятого этажа с ним перемигиваться пошла.



Чтобы добраться до нашего дома после дяди Коли, нужно ещё метров двести прямо под Стеной пройти. Наверху солдат скучает, на пальбу не реагирует, на закат смотрит. Красивый в пустыне закат - сперва розовеют холмы, потом багровеет небо до самых предгорий Моава; потом темнота падает мгновенно, и звезды высыпают. Как третья звезда выйдет - вторая стража наступит, и его поменяют.

Чтобы времени не терять зря, мы повторять стали сюжет "Семи подземных королей". Только кричать приходилось во все горло - так палят. Ничего, Стена толстая, не прошибешь. Ничо-о, он им тут Чечню-то устроит. Стоит только дяде Мише меч самурайский из императорских запасников через Чикаго наложным платежом дяде Коле прислать - вмиг стрельба стихнет. Я его знаю - он по ночам на ту сторону с мечом лазить будет, тут на пять кэмэ к северу мертвая зона образуется.



Бабабах! Трах-тибидох! Снова палят. Как из пушки. Из пулемета. Грохот стоит. Солдат ни ухом ни рылом. Притерпелся, служивый. А может, оглох. О семи подземных королях разговор не получается - приходится орать друг другу в ухо; это - непедагогично. Мы под самой стенкой движемся. Потому что, граждане, эта сторона улицы наименее опасна при артобстреле. Как на той вывеске в Питере, на Невском. Нам тоже такую вывеску повесить нужно, и обновлять ее время от времени.



БАБАБАХ!! Какая-то старушка в платочке, родственница русских соседей, с-под Воронежа погостить приехавшая, смотрю, по той же тропке идет навстречу. При каждом бабабахе подскакивает, отчего выглядит очень моложаво. Будет что в сонном Воронеже рассказать. Подходит. Бабабах!! Подскакивает. Бормочет:

-Аллах акбар! - и крестится.

---

Если вы можете помочь...

К вам обращается за помощью пользователь дневников  Энджи ( http://www.diary.ru/~sklep666/ ).



Дело в том, что у меня больна сестра. У неё порфириновая болезнь. Для того чтобы вылечить эту болезнь, необходимо сделать 4 инъекции нормосанга (или гемина), но этого препарата нет в стране. Пожалуйста, если это возможно, разместите объявление, может кто-то имеет возможность привезти или прислать препарат из Европы или продать с рук. Это очень важно и очень срочно.



Если от меня нужна какая-то информация, я её немедленно дам.

Заранее благодарю.  Энджи.



--

"Вы можете задать вопросы по U-mail непосредственно  Энджи или здесь в комментариях: http://www.diary.ru/~diary-spirit/?...postid=15051257



О конкретной помощи, доставке, оплате и прочем - пишите сразу  Энджи.

Просим не флудить в этой теме. Спасибо."



 Diary Spirit

---

Вечер

Почему в советских анекдотах и фольклоре, заимствовавших фабулу в культурной сфере - кинематограф, литература - положительные герои практически всегда выступают в роли отрицательных персонажей, а сугубо отрицательные или позитивны, или нейтральны? Милейший Штирлиц - зануда и тупица; несчастный Василий Иванович - абсолютно безграмотен, хитропоп и агрессивен; альтруист-трудяга, обремененный эгоистичным сыном-дуболомом папа Карло априори выступает каким-то ослом, на котором только и нужно возить воду. Ни в чем не повинные Мальвина и радистка Кэт - просто шлюхи; добрейший крокодил Гена - кретин; Чебурашка уверток и мерзопакостен до судорог в животе читателя/слушателя, - только и норовит подставить своего благодетеля; совсем уж непонятно, в чем провинился Чукча (и почему именно чукча-то? Почему не якут, каряк, гипербореец)? А поручик Ржевский?! Бог ты мой, а поручик Ржевский-то! В чем провинился перед народом юный актер Яковлев из "Гусарской баллады"? Почему он, благородно вызволяющий сподвижников из французского плена, выходит на публике сугубо тупорылым, вонючим, месяцами не моющимся сладострастником с когтями на ногах, отросшими, как у гризли? В то же время Мюллер - учтив и умен, Карабас-Барабас отнюдь не лишен смекалки и благородства, старуха Шапокляк - практически перманентный положительный персонаж, некое зеркально-ехидное отражение Валерии Ильиничны Новодворской старого формата; белогвардейцы идейны, напористы и бесшабашны (красноармейцы же исключительно трусливы и, вдобавок, страдают застарелым алкоголизмом. И слагались-то эти полувиртуальные саги именно в советское время!).

Отчего так? Или это - априорное отвращение и недоверие простого человека к официальной пропаганде, даже на уровне мультиков, кинокомедий и фильмов для детей?

---------------



Вчера вечером к нам приехал мой бывший ученик ещё по ленинградской школе при консерватории (в 4-м классе я был его учителем истории), в миру, т.е. на @дневниках, имеющий ник  filipy4. Из всех ПЧ он первый попал в нашу квартиру, общался с Бусей и Софой, сидел на легендарном диване, где сиживал Дядя Миша Чикагский. Кажется, он ощущал себя персонажем рассказов, слагавшихся в этом доме, в этом кабинете, у этого компьютера. При прямом обращении он всё время вскакивал, даже когда к нему обращалась Буся. Так же точно он вскочил на кухне со стула, о котором было сказано, что именно на нем сиживал Чикагский Гость.

Софа расстаралась, и стол был накрыт как положено, и мы c расстановкой приговорили 0,75 чего-то чрезвычайно крепкого, разбавленного самогоном, который привез ещё Дядя Миша.

----------------



Несмотря на заведомое отвращение к популярному ныне на портале термину "религиометр", решил-таки пройти тест http://uath.org/religiometer/index.php . Сказалось стадное чувство - раз все вокруг проходят, то и мне нужно (зачем?). Прошел. Старался отвечать максимально честно, даже без оглядок на каноны, которые официально принимаю. Некоторые пункты несут двусмысленность, даже не знаешь, как и отвечать. Перед тем, как нажать кнопку резюме, почувствовал себя неуютно: а ну, как сейчас меня объявят идейным последователем каннибалов-политеистов с Папуа - Новой Гвинеи? Нажал.

Получается, что ислам пополам с буддизмом занимает в моей душе куда большее место, чем та религия, с которой я себя соотношу, хотя именно она в ответе идет первым пунктом. Хвала Аллаху и слава Зевсу, хоть сатанизм у меня на последнем месте...



Иудаизм: 85%

Ваши убеждения наиболее соответсвтуют иудаизму. Если вы не верующий еврей, мы рекомендуем вам исследовать эту религию, после чего, вполне вероятно, вы примете решение присоединиться к еврейской общине. Тем не менее, примите во внимание, что процесс обращения в иудаизм достаточно нетривиален. Иудаизм был первой религией Авраама, он в каком-то смысле является прародителем христианства и ислама.



Буддизм: 81%

Агностицизм: 61%

Атеизм: 40%

Христианство: 59%

Сатанизм: 4%

Ислам: 83%

Язычество: 50%

Индуизм: 63%



Вот, а больше ничего интересного вчера вечером не произошло.

---

За месяц до поездки

-...Доня, а с каким настроением ты полетишь с папой в Ленинград?
-Вот с таким!

@темы: фотографии, семья

---

Обещанный вчера сюрпризоид

От Моховой,22 (Ленинград) - до Сэвен-сэвенти (Нью-Йорк)

---

Да, верно. Правильно, конечно. Сперва следует про себя сосчитать до десяти, а уж потом метать томагавки. Бывает - сосчитаешь, глядь! - уж и желание пропало. И хорошо.

---

 Фигня, с днем рождения!

---

Так, на заметку

"Женщины для меня как были, так и остаются самыми таинственными животными в мире. Они знают что-то, чего не знаем мы. Повторяю и за себя, и за своего брата, что сказал Лев Николаевич: всё можно выдумать, кроме психологии. А психологию женщины мы можем только выдумывать, потому что мы её не знаем".
АНС(с)
Тут ещё выяснилось, что из России я буду уезжать в день рождения покойного Аркадия Натаныча. Хотелось бы думать, что это символично. Вон каббала через призму хасидизма учит, что случайностей в мире нет, и всё происходящее имеет намек-отблеск в высших духовных мирах.
Кстати.
Прислали по электронной почте паническое письмо из Дойчланда: пара бездетных хасидов направления Хабад обратилась, как это у них водится, к покойному (то есть они-то как раз полагают, что к не покойному) Любавичскому ребе с гаданием по полному собранию его сочинений и писем. Забавная такая система - но говорят, что работает. Нет, я и сам знаю, что работает, только странно мне всё это. Получили они ответ с того света (то есть они-то как раз полагают, что - с этого), но - на идиш. Юная пара - из бывших ассимилянтов, идиша не знает; взяли текст и пошли к своему местному раввину. Раввин идиша не знает тоже. Обратились ко мне; я им, конечно, письмо-ответ перевел и уже прислал, но дело не в этом, а в том, что, пока переводил, правил и печатал, удивлялся всё больше. Как это - хасид, не знающий идиш? И ещё лучше: как это - хасидский раввин, не знающий идиш? Это же анекдот. Это же профессор математики, не владеющий таблицей умножения. Это же какому-нибудь Алтер-Ребе рассказать, или самому Баал-Шем-Тову - уж они бы у себя в могилах животики надорвали, это точно, это как минимум. Это ж замогильный хохот на кладбище стоял бы. Это ж воскрешение мертвых произошло бы безо всякого переходного периода. Это ж ангел смерти-Малахамовэс знает что... Я им на фарбренгенах всегда так и говорю: хасид? Учи идиш. Мало ли что нету времени... ты кто такой, что у тебя нет времени? Детей делать у тебя время есть, а идиш учить - нет? Вон сколько юных гениев настрогал уж, целый питомник... и ни один порядочного языка не знает.
А эти германцы-фатерландовцы вообще. Иврит они знают, немецкий знают, русский - знают тоже. А как это, зная все перечисленные языки, можно не знать идиш, если идиш и есть духовновозвышенный мутант - порождение именно этих трех языков? Ну, не русский, так польский - невелика разница... Да ещё там украинизмов вагон и маленькая тележка. Стыдно, дети мои, стыдно. Я им так и сказал. Но они упрямые, эти хабадники. Выслушали меня, письмо покойного Ребе прочли - и, не говоря ни слова, отправились делать детей. Которые, между прочим, идиша знать не будут тоже. Как татэле и мамэле.
Вывод один - так сказать, Ребе и теперь живее всех живых.
А также - ещё и тот вывод, что бездетным, желающим их, детей, рожать, нужно читать Псалмы, гл.27.
Вот, собственно, и всё.

@темы: нотабене, идиш

---

Страшно не нравится распространенная манера называть человека - человечком. Руки-ноги-огуречик, вот и вышел человечек - или как это там?.. И почему - человечек-то? Благо бы о младенце речь шла, так все больше о старшем переходном возрасте. Или вообще - старик с бородой. Человечек. Ну, по крайности - гном; но не более.

И слово "душка" мне не нравится. Не потому, что жеманно-мещанское (откуда мы, в конце концов, знаем, что оно мещанское?), а потому что ассоциируется у меня со словом "тушка". Причем не живая, а уже отдающая душкОм.

По крайности, можно, не скрипя зубами, воспринять слово "душечка" - и то лишь делая скидку на литературные ассоциации.

-----

Хотел написать сегодня стихотворную эпитафию, так мало что я сам стихов не пишу, но ещё и такая, когда-то читанная, чужая чушь в голову полезла, что избавиться от нее иначе, как написать в дневнике, совершенно невозможно. Чтобы перешла на других. Как в "Приключениях Гомера Прайса" - режьте билеты.

Много звезд на небе ясном,

Но их счесть никак нельзя,

Ветер шепчет, будто можно,

А совсем никак нельзя.

Расцветают лопухи,

Поют птицы петухи.

---

С днем рождения,  Конопатая Сколопендра!

---

Снега Килиманджаро

БАМ! - распахнулась внешняя дверь, ведущая из нашего архива на улицу. БУМ!! - заколотили чьи-то голые пятки по толстому стеклу внутренней самодвижущейся двери, по радиофону, из центра города, контролируемой службой безопасности. ВЗЗЗЗЗЗЗ!!! - взревела сирена во всем здании. Я подскочил на месте. У дежурной, сидящей на выходе, случилась истерика. Старичок-боровичок, какой-то шведский профессор, вышедший на минуточку из читального зала освежиться и попить водички, медленно завалился на бок посреди фойе, но на него никто не обратил внимания. Было не до того: истерические голоса женщин-сотрудников кричали что-то о теракте на входе в здание.



Снаружи кто-то жизнерадостно улюлюкал и продолжал колотиться в дверь. У меня застучала кровь в висках и как бы послышался бой тамтамов. Архивный техник-смотритель и мастер на все руки Джино осторожно пошел к двери, вытаскивая на ходу из кобуры огромный револьвер. Мы, столпившиеся у секретарской, наблюдали, вытянув шеи, как он, стоя у выхода, медленно опустил оружие.

-Это не террорист! – закричал он нам. – Это какой-то негр!..

-Негр не может быть террористом? – обеспокоено спросил директор феминистку Рашель, своего идеологического оппонента и известного борца за права национальных и расовых меньшинств, прятавшуюся у него за плечом.

-Ннне знаю… - стуча зубами, беспомощно ответила борец.

-Открывать?! – рявкнул техник издалека. – Я держу его на мушке.

-У него нет бомбы или чего-нибудь такого? – опасливо спросил директор.

-Не видать… у него вид какой-то странный, но бомбы нет вроде… - пожал плечами Джино. – Ну, я пускаю его, короче. – И нажал кнопку.



Гы-гы-гы-гы-гы!!! Аррррррррр!!! У-тю-тю-тю-тю!!!!! Аллллялялялялялллля! – в кондиционированную тишину и свежесть фойе снаружи, из испепеляющего тридцатиградусного зноя пустынной улицы, ворвался вихрь африканских джунглей. В помещение, приплясывая и завывая на ходу, ворвался высоченный, совершенно почти голый человек в юбочке из пальмовых листьев, с роскошным черным плюмажем на голове, босой, потрясая гигантским ассегаем в правой лапе. На шее у него болталось в три цепочки ожерелье из неровных белых бусин (как показалось мне, из человечьих зубов). Перья на плюмаже, кажется, страусовые, машинально подумал я. Человек совершил невероятный прыжок и вдруг очутился среди нас. Кто-то истерически завизжал. Секретарша прыгнула в открытую дверь, директор отпрянул и, сильно толкнув меня, кинулся следом за ней. Толпа сотрудников отшатнулась. Главная библиотекарша Гита, профессор из Копенгагена Рути, специалистка по норвежским сагам Мири, старший картограф Эва пискнули одновременно и спрятались за меня. Я присел.



Негр очутился на расстоянии вытянутой руки. Он вращал налитыми кровью белками глаз и потрясал копьем с инкрустациями вдоль древка. Плюмаж на его голове развевался, создавая в коридоре ветер. От него остро пахло чесноком и здоровым потом. Он тяжело дышал. Он играл мускулами великолепного, натренированного тела. На нем не было ни грамма жира, одни бицепсы и трицепсы. Он был великолепен. Он уставился на меня. Я почувствовал, что за моей спиной образовалось пустое пространство.



Я искательно улыбнулся.

Он облизнулся.

"Каннибал", - механически отметил я и тихонечко, крадучись, понемногу стал вдвигаться в секретарскую комнату. "С ним надо как с пантерой, - крутилось в голове, - как укротителю в цирке со взбесившимся леопардом с ним надо… тихонько… тихонечко."

Господи, ну и городок у нас, дикий Запад и только, думал я, загипнотизировано уставившись в его глаза, тут главное – не опускать взора, а то он прыгнет. И ведь молчит, ни слова не сказал. Может, просто псих. Мало ли тут у нас бродит недужных, страдающих иерусалимским синдромом. Господи помилуй, как он уставился. И молчит. И…

-Эй!.. – гортанно, повелительно проговорил негр роскошным, как у Луи Армстронга, басом. – Все – ко мне. И ты тоже! Куда попятился? – он щелкнул пальцами перед моим носом. Все замерли. Негр говорил на неплохом древнееврейском языке.

–Куда вы все пятитесь! Молчать, я вас спрашиваю! Моя фамилия – Ллуиндгарторекапатури. Ку Ллуиндгарторекапатури. Господин Ку Ллуиндгарторекапатури. Я – ваш новый директор. Будем знакомы.



Наступила нехорошая тишина, в которой резко зазвонил чей-то мобильник. Он звонил и звонил, но на звонок никто не откликался. Господин Ллуиндгарторекапатури, облизываясь, смотрел на меня.

-Выключить! – рявкнул он почему-то именно мне. Я заметался. Он протянул громадную лапу и ткнул меня железным пальцем под ребро. Я машинально проследил взглядом, куда он меня ткнул, и обнаружил, что мобильник звонит у меня. Я выключил его трясущимися, непослушными руками.

-Заходить по одному! – уже потише скомандовал господин Ку… и так далее, и устремился в кабинет, обдав присутствующих запахом чеснока и пота. Старый директор сидел за столом и, приоткрыв рот, следил за ним.



-Тебе что – не звонили?! – гаркнул негр, по-хозяйски ставя копье в угол. - С Конгресса тебе не звонили, говорю?! Решено, что теперь я буду тут сидеть. Пошел вон.

-Ккккто зззвонил?.. – заикаясь, беспомощно пробормотал директор.



-"Кто, кто"! – раздраженно буркнул негр, тряхнув головой, и ветер от его плюмажа со стуком захлопнул форточку в кабинете. В шуме этого ветра мне неожиданно послышалось, что он пробормотал по-русски нечто вроде: "...конь в пальто". Впрочем, это, конечно, мне только послышалось.

-Йона тебе должен был звякнуть! Йона!



Я не знаю, как это могло быть, но имя неизвестного мне Йоны произвело мгновенное магическое действие. Я моргнул. Когда глаза мои открылись, директора в кабинете уже не было. Пронесся вихрь, вдали хлопнула дверь. Кто-то наконец выключил завывавшую сирену, наступила тишина.

-Заходить по одному! – повторил негр, располагаясь на директорском столе в позе лотоса. Я стоял у двери ближе всех. Меня подтолкнули в спину. Я обреченно вошел в комнату. Дверь неслышно закрылась за мной.



-Так. Будем знакомы. Я уже говорил – меня зовут господин Ллуиндгарторекапатури, - глубоким басом произнес негр, - но, так как, я надеюсь, мы хорошо сработаемся, то можешь звать меня просто по имени: Ку.

-Ку! – машинально повторил я и довольно неожиданно для себя присел в известной позе из одного старого советского фильма, расставив руки. Позу при желании можно было принять за реверанс.

Негр довольно кивнул.

-Отлично! А тебя, как я уже знаю, зовут именем пророка и учителя нашего Моше-Рабейну, так?

Я сглотнул и покивал ему.



-Так. Рассказываю диспозицию. Дело в том, что на конгрессе долго решали, кто будет вами руководить, и ввиду участившихся обвинений нашей страны в расизме и прочих глупостях пришли к выводу, что руководить вами теперь должен представитель черных. Афроизраильтян, так сказать. То-есть - я буду руководить. Чтобы заткнуть глотки тем на Западе, что говорят, что тут не любят нег… афроизраильтян. Любят! Ещё как любят!



Г-н Ку важно поднял палец. Я не сводил взгляда с этого пальца. Он был непропорционально многосуставчатый, унизанный разноцветными кольцами, с отточенным перламутровым ногтем длиной с дамасский клинок.

Я явно понравился господину новому директору, потому что не задавал вопросов и кивал в ответ на каждую его фразу. Это тебе не дядя Том, мелькнуло в голове. Это какой-то Сципион Африканский, тут надо ухо востро держать. Он…

-Кратко представляюсь, - прервал мои размышления господин Ку Ллуиндгарторекапатури. – Я родился к северу от Аддис-Абебы, в деревне. Я пас стада моего папаши. Я участвовал в гражданской войне с этими сумасшедшими марксистами – мы прятали у себя покойного императора. Он был хороший человек. Если бы ты знал, где мы его прятали, ты бы обхохотался. Мы прятали его в нашей синагоге. Она стояла под баобабом и выглядела как шалаш; так все наши синагоги выглядели. Когда приходила облава, мы выводили императора, и он забирался на баобаб. Мы…

Снова зазвонил мобильник. Я, не глядя, нашарил в кармане рубашки кнопку и нажал на неё. Телефон умолк.



-Короче, меня арестовали. Папаша мой был глава общины, известный человек. Он выпросил у новых властей за сорок баранов справку о том, что я бедный скотовод из беспартийных сочувствующих. Меня выпустили из каталажки, я произнес ритуальную формулу принятия на себя заветов нового строя. Папаша заплатил ещё пятьдесят баранов, и меня, как бедного скотовода, отправили учиться в Москву.



Я подскочил на месте и уставился на него.

Он удовлетворенно кивнул.

-Да! В Москву! Бедному императору уже ничего не могло помочь, его уже стащили с баобаба и кончили в застенках нового прогрессивного режима. А я – если я не мог ничем ему помочь, то ведь нужно же было как-то устраивать свою жизнь. Верно?!

Я молча кивнул.

-…Тем более, что выкупить покойника было всё равно невозможно: тут никаких стад моего папаши не хватило бы. И я полетел в Москву. Меня пугали: говорили, что снегу в России даже больше, чем на Килиманджаро, что там по улицам ходят одичалые люди в последней стадии дистрофии, что им нечего кушать, и поэтому они пьют водку. Ещё говорили, что эти бедные люди умеют читать и даже писать. Я, конечно, не верил, - мало ли что люди говорят! – но пришлось убедиться, что это таки так. Ещё говорили совсем уж несуразное – что в России совсем нет черных, что там все белые, как дохлые зебры. Но - гляди-ка! – правдой оказалось и это…



Я смотрел на него, раскрыв рот.

Он продолжал:

-Я учился в университете имени Патриса Лумумбы. Я учился в нем пять лет. Я ходил по улицам в меховой шапке. Знаешь… - он доверительно наклонился ко мне. – Я даже научился говорить по-русски. Немного. Мне это помогло в общении с женщинами. Хочешь, скажу что-нибудь на русском?



Я промычал в том смысле, что да, очень хочу.



Негр напрягся, возвел очи горе, побарабанил по полированной поверхности стола. Пальцы его инстинктивно нашаривали ритм древних тамтамов…

…И вдруг выдал чудовищно длинную порцию отборного мата, в которой отдаленно угадывались намеки на конструкции высокоразвитого европейского языка. Трехминутная речь звучала морзянкой: через каждые три матерных слова со странным акцентом произносилось слово "черножопый". Чувствовалось, что он не понимает, что говорит.



-Это что? – тихо спросил я.

-Это – отрывок лекции по историческому материализму, - с готовностью ответил он. – Мне ее потом конспектировал один белый раб, Сулейман из Каира, а я был вынужден выучить этот отрывок перед экзаменом. И ещё другие отрывки. Я за это кормил Сулеймана отборной копченой бараниной, которую присылал мне в Москву чартерными рейсами папа. Хотя Сулейман, между нами, тоже не сам эти лекции конспектировал, ему помогал его собственный раб - какой-то Вася. Ну, обрезки баранины и на Васину долю оставались, мы его не обижали.



…Да. В общем, университет этот я окончил с золотой медалью. Мы все его окончили с золотыми медалями. Я получил диплом лектора-международника. Только вот с другими студентами в общежитии я не мог ужиться. Там всё, знаешь, клановость какая-то, всё, понимаешь, племенная какая-то рознь. Мы с Сулейманом вечно отбивались от психов-пигмеев из Чада, и составили одно время унию с бывшими конголезскими партизанами-социалистами. И колотили этих дураков из Занзибара. Но потом выяснилось как-то вдруг, что я – еврей, хоть и черный, и Сулейман меня возненавидел в одночасье. Потом они всем скопом на меня полезли, ради такого дела все объединились, хоть за пять минут до того друг друга ненавидели – даже занзибарские дураки и чадские психи-пигмеи. Я уж последний месяц перед дипломом ночевал только у своих русских друзей. Но… сдал последнюю сессию, диплом сдал – и улетел домой. Сулейман, сука, так со мной перед отлетом и не попрощался.



…Потом у нас в Эфиопии марксистов сбросили, я публично сжег партбилет и отрекся от этой прогнившей власти, и папа уплатил кому надо последними баранами, и я стал разъезжать по университетам дружественных государств Черной Африки с лекциями по грамматике русского языка. Но тут у нас опять вспыхнула гражданская война, и в стране появились Сохнутовские эмиссары, и стали спешно готовить всех наших к эвакуации в Израиль. Они искали хоть какого-нибудь образованного человека, чтобы сделать из него официального представителя эфиопских евреев на международной арене, и вот – нашли меня… И вот я уже двадцать лет в Иерусалиме, и меня двигают вверх. А иврит я, кажется, выучил в конце концов, неплохо… А?



И он дружелюбно уставился на меня.

-Да, действительно… - пробормотал я. – А для чего вы пришли знакомиться с сотрудниками в таком виде?..

-А-а! – махнул он огромной своей лапой. – Эти дураки на Конгрессе так решили. Говорят – у нас страна, конечно, это плавильный котел разных общин, но нужно сохранять и самобытность тоже. Чтобы в расизме, значит, не обвинили. Иди, говорят, познакомься с сотрудниками в национальной одежде. А у меня ее нет – откуда? Я же дома не живу уже третий десяток лет. Я и здесь-то редко бываю, всё больше разъезжаю по миру с чтением популярных лекций. Про Россию там и прочее… с воспоминаниями. Ну вот, я написал в Чад этому идиоту-пигмею, с которым в Лумумбовке дрался, думаю – всё же вместе учились, и всё такое… Он теперь там важная шишка, госбезопасностью ведает. Он мне заказным и выслал. Только это не пигмейский наряд, это боевой костюм племени, которые себя реакционно показали, и их, значит, к ногтю прибрали. Одни только костюмы от них и остались – а куда их девать? Туристам за гроши продают. И один экземпляр мне вот выслали.



Я вам не буду сильно надоедать тут, в вашем архиве. Я скоро поеду в южную Африку с очередным циклом лекций. Знаешь, я очень скучаю по снегам. Только в Россию мне никак не удается попасть – там почему-то теперь мой диплом не признают. Я с ними пытаюсь по-русски поговорить, с их дипломатами, а они отчего-то зажимают уши и убегают. Визы не дают. А я так скучаю по снегу… Вот, вместо России, придется ехать куда-нибудь поближе к Килиманджаро. Там тоже снег. На вершинах. Ностальгия.

А может… - он искательно посмотрел на меня. – Может, мне все же дадут визу в Москву? Я очень, очень, очень соскучился… правда. Там хорошие люди. И меня там никто не бил на улицах за то, что я негр… только в Лумумбовке били за то, что я еврей… но это сами черные и били. Соскучился я…



Уголки его рта опустились. Он усталым движением стащил с головы плюмаж и кинул его на диван. Вздохнул, слез со стола и сел на стул. Опустил голову.



Потом снова посмотрел на меня. Я увидел перед собой просто усталого, полуседого человека. В глазах всемирно известного лектора по русской грамматике стояла такая тоска, что у меня что-то захолонуло в сердце. Снега Килиманджаро как суррогат московской зимы…



-Вы тут не беспокойтесь, - тихо сказал он. – Это ведь временная должность. Все равно я ничего в архивном деле не понимаю. Мы попускаем пыль в лицо Западу, докажем всем, что у нас нет расизма, а потом меня все равно уволят, и дадут другую должность… какую-нибудь синекуру. Ты это… скажи своим, чтобы не падали в обморок. Скажи – маскарад был. Скоро это кончится. Запад поутихнет, и меня отсюда переведут.



Снова зазвонил мобильник. Я смотрел на господина Ку, приоткрыв рот. Потом взял трубку.

-Куда ты пропал?! – раздался возмущенный голос моей жены. – Я звонила тебе уже пятьдесят тысяч раз! По радио передавали, что Конгресс принял решение убрать вашего директора! У вас будет новый директор – какой-то эфиоп! Какой-то ужас! Ты уже слышал?

-Слышал, - пробормотал я. – И видел… Я с ним сейчас разговариваю…

-Какой ужас!! – закричала трубка. – Он же дикарь! О чем с ним можно разговаривать? Он же всех вас уволит! Он вас всех съест! Они же все ненавидят белых! Особенно из России!



-Он никого не съест, - сквозь зубы на идиш проговорил я. – И он не ненавидит белых из России. Он - хороший.

И закрыл мобильник.



Великий негр смотрел на меня исподлобья. В глазах его стояла мука.

---

Я курю с девятнадцати лет.

Мои родственники с затаенной злобой поминают мою первую жену, которая, якобы, своим примером приучила меня к курению. Это не совсем так и, может быть - совсем не так. Это не она, это другой меня приучил. Но дело не в этом. Дело в том, что мне сейчас сделали подсчет на какой-то новой компьютерной программе: если сложить все денежные суммы, которые я потратил на приобретение курева, то в России (1982-1990 годы) я сумел бы купить автомобиль "Москвич" или приобрести небольшую кооперативную квартиру, а в Св.земле (1990-2006) - приобрести "Мерседес-бенц" (мне нравится в этом названии именно звук "БЭНЦ!.." Как камнем с огорода запустили в парники), или безо всякой напряженки купить двухкомнатную квартиру в не очень престижном районе. Это совершенно серьезно мне доказали, с цифрою в руках.

Какое счастье, что у нас сигареты дешевле в пять раз, чем в Америке.

Я курю всё, что дымится. Сигареты всех сортов, папиросы, трубку с фирменными табаками, махорку. В рядах Советской армии, на учениях, ввиду отсутствия официальных пачек, которых можно приобрести в магазинах, которых на учениях не было, я курил мох, который собирал на стволах деревьев. Весной 1986-го года, перед освобождением и отправкой домой, я курил мелко нарубленную, высушенную, чахлую траву, росшую на территории воинской части. Однажды у солдата, который спал на койке рядом со мной, которого звали, кажется, Агабек Эмирбекович Бабобеков, духи украли заначенную бутылку из-под лимонада с сушившимся сырьем. Агабек Эмирбекович молча побежал в оружейную комнату, всадил штык-нож в живот часового-дневального, не желавшего его, Бабобекова, пропускать, вытащил "Калашников" на свет божий и расстрелял весь взвод. Молча. Его судили, конечно - ведь покончить с собой в экзистенциальной манере - после деяния - он не пожелал. Сомневаюсь, что он вообще знал, что такое экзистенциальная манера. Я выступал на военном суде в качестве свидетеля защиты. Я сказал, что почти не сомневаюсь, что в случае, если бы сырье для курева украли у меня, я поступил бы так же. После такого свидетельства защиты меня самого тогда чуть не посадили.

Бабобеков сидел на скамье, удерживаемый четырьмя рядовыми, вращал налитыми кровью глазами, и проклинал на узбекском языке армию и ее воров, офицеров, дедов, прапорщиков, - и только до вершин обвинения, до обвинения системе, доводящей озверелых людей до стрельбы друг в друга за пачку махры, он не поднялся. Или не опустился.

Ещё он призывал на мою голову благословение Аллаха.



Если кто-нибудь, не носивший портянок, будет тыкать перст в бесчеловечное поведение Агабека Эмирбековича, то я этому прокурору, не носившему портянок, буду рекомендовать сперва эти портянки надеть, а потом уже взывать к совести и чести, и абстрактно рассуждать о бесценности человеческой жизни, которая, конечно и безусловно - да, бесценна. Но пущай сам походит в несменяемых месяцами разноцветных портянках, пущай сам примет на грудь ежедневный мордобой пьяного офицерства и садизм дедов, пущай не помоется шесть месяцев и четыре дня кряду ввиду закрытости армейской бани, пущай будет оторван от женского пола два строгих года, пусть подрочит ночами в казарме, пусть понасилует сторожевую собаку Мишку в карауле, и пусть посидит на политзанятиях - вот что самое главное! - а потом уже пусть обвиняет всех и вся этот абстрактный (или конкретный, какая в данном случае разница) ревнитель морали.



Дважды потом я бросал эту вредную привычку: один раз - в России, вернувшись из армии (три месяца), и ещё один раз - полтора года (уже здесь). За всё это время я не написал ни единой строчки, не мог читать, не мог жрать, вообще ничего не мог, только орал так, что прохожие шарахались, и хотелось вытащить откуда-нибудь "Калашников", но его не было.



Это так себе зарисовка, безо всякой морали, абстрактной или конкретной, это я просто сейчас как-то вдруг вспомнил былое и думы, навеянные безобидным совершенно постом совершенно другого, безобидного человека, который, не служив в Рядах, страдает, тем не менее, так же точно, как страдали те, кто в них служил, хотя и по другому совершенно поводу. И я не брошу в него камень, и грозить перстом не буду, потому что не с этой целью я всю эту хрень написал; а написал я ее потому лишь, что вспомнил Агабека Эмирбековича, бывшего отличника, студента медресе в Бухаре, знавшего наизусть не только Коран со всеми его сурами, но и весь шариат со всем его тарикатом, призванного в ряды вооруженных сил и доведенного до скотского сосояния в полном смысле этого слова, - на суде которого я выступал свидетелем защиты, - и пусть в меня бросят камень. И я его швырну в ответ.

---

Сегодня, наконец, получил на руки билеты и визы.



http://ia300007.us.archive.org/1/it...iao_italian.mp3

---

Профессор

Профессор Юрий Яковлевич в двадцатых годах прошлого века ходил в детский сад вместе с моим двоюродным дедом Сашей, там они и подружились. Это был частный детский сад, и из его воспитанников, выживших во время войны, я знаю троих: деда, Юрия Яковлевича – тогда просто Юру – и Бобу Ляндэ - личность мифическую и в некотором смысле потустороннюю, о которой я слышал с младенчества, но никогда не знал, чем она (личность) занимается. Боба Ляндэ жил в Ленинграде, как все дети, ходившие в этот детский сад, потом, как все эти дети, вырос и пошел на фронт добровольцем, а в преклонных годах уехал в Германию, с которой в юности воевал; и больше ничего мне о нем не известно.



Юрий Яковлевич и мой дед тоже выросли, и тоже пошли на фронт добровольцами. Вместе. В сорок первом году им исполнилось по семнадцать. Дед к тому времени уже успел стать сыном врага народа, и жаждал смыть свой позор кровью. Во время летнего отступления он попал в окружение, отбился от своих, чудом попал в партизанский отряд; заболел или был ранен – и ввиду этого стал обузой для своих. Партизаны оставили его в лесу умирать, а сами ушли на восток вслед за отступавшей армией. Дед не умер, его подобрал какой-то крестьянин, взвалил на подводу, отвез на свой хутор и выходил. Дед поправился и тоже ушел на восток. Каким-то чудом он сумел перейти трещавшую по швам линию фронта и оказался у своих. Потом он снова воевал, у него было много наград, потом война кончилась, и он пошел учиться на врача. Потом он работал, и снова учился, и стал профессором и заведующим кафедрой в медицинском институте. В Ленинграде он вылечил от бесплодия сотни женщин. В семьдесят восьмом он умер от инфаркта, причем перед смертью успел сам поставить себе диагноз, до приезда врачей. Собственно, врачей уже не требовалось – он умер почти мгновенно. На похоронах собрались тысячи людей – учеников, коллег и пациентов. Женщины, которым он помог родить, пришли со своими детьми.



Юрий Яковлевич тоже пришел на похороны. Он дружил с дедом с детского сада, они воевали вместе, а уже после войны, почти одновременно, они защитили диссертации, а потом – тоже почти одновременно - стали профессорами. Только дед был эндокринологом, а Юрий Яковлевич избрал стезю философии. Отличие между ними заключалось ещё и в том, что дед всю жизнь был беспартийным, а Юрий Яковлевич возглавлял кафедру в ВПШ, Высшей партийной школе, и учил будущих секретарей обкомов мудрости марксистско-ленинской философии. Дед недолюбливал советскую власть и крыл её где и как только мог, Юрий Яковлевич же ввиду своего общественного статуса больше помалкивал. Впрочем, Би-Би-Си слушали оба. Оба же знали немецкий; дед во время войны окончил курсы военных переводчиков, Юрий Яковлевич всю жизнь мечтал прекратить, наконец, преподавать истмат великовозрастным обкомовцам и написать настоящую, хорошую книгу о философии Шеллинга и Фихте. Он ее и написал – уже после краха советской власти.



Когда двоюродный мой дед умер, его дачу в Сосново, на Карельском перешейке, родственники продали именно Юрию Яковлевичу. Я жил на этой даче каждое лето – сначала мальчишкой, потом со своей первой женой и сыном – профессор марксизма-ленинизма пригласил нас туда в память о своем друге детства.



Я помню его, грузно ходившего по участку, припадавшего на ногу, в которой с сорок второго сидел осколок немецкого снаряда. В кабинете на втором этаже ночами горел свет, в лесу шумели сосны, мигали неяркие северные звезды, мы сидели за бутылкой водки и говорили обо всем на свете. Я был молод и глуп. Рассеянно перелистывая в его домашней, дачной библиотеке том сочинений Мао Цзе-дуна с личным автографом, я вспоминал покойного деда и спрашивал Юрия Яковлевича о том, как он может преданно служить власти, если всё понимает. У Юрия Яковлевича был большой живот, седые волосы, могучие залысины над огромным лбом и добрые серые, прозрачные до синевы глаза. Наливая себе стакан водки, он говорил мне спокойно:

-Миша, я живу в говне и чувствую себя в нем очень уютно.



Юрий Яковлевич был членом элиты. Как преподаватель ВПШ, он интеллектуально обслуживал партийных функционеров, среди которых, по его словам, порой попадались исключительные дубы, не способные отличить Гегеля от Гоголя и Бебеля от Бабеля. За искусство терпеливо обращаться с номенклатурой и вдалбливать на лекциях в их надменные головы основы диамата, Юрию Яковлевичу полагались по статусу разнообразные блага и привилегии, приличнейшая зарплата, огромная квартира в старом фонде, в самом центре города, спецраспределитель с продуктами высшей категории и бесплатное обслуживание в закрытой обкомовской поликлинике, где никогда не было очередей, а врачи ходили бесшумно и говорили вполголоса.



Профессор марксистско-ленинской философии был алкоголиком. После лечения в партийной спецполиклинике ему было запрещено употреблять любые спиртные напитки, включая пиво. Власть, по-видимому, не столько беспокоилась за его здоровье, сколько опасалась, что на лекциях и семинарах в высшей партшколе, пребывая в отключке, профессор может начать нести идеологическую ересь, как уже иногда бывало с некоторыми профессорами до него, а студенты - секретари обкомов и референты ЦК - будут впоследствии повторять эту ересь, как попугаи. Но Юрий Яковлевич был крепкий орешек, и даже пребывая в полубессознательном состоянии во время выступлений, говорил именно и только те вещи, которые излагались в утвержденных министерством учебниках.



Он читал лекции наизусть, благословлял мудрость Ильича, клеймил подлость Троцкого и глупость Бухарина, издевался над идеализмом Гегеля, а ночами писал дома книгу о классической немецкой философии – в стол, лишь для собственного удовольствия и безо всякой надежды её издать.



Когда кончилась советская власть, вместе с ней кончилась и Высшая партийная школа, и профессор лишился кормушки. Он возненавидел демократов, потому что спецраспределитель и спецполиклиника для него кончились тоже. Он изрыгал чудовищную хулу в адрес Ельцина, проклинал развал Союза, и наконец, теперь уже вполне искренне, возненавидел капиталистическую идеологию и экономику, при которой он был вынужден крутиться как белка в колесе, чтобы обеспечить себе тот безбедный уровень существования, что когда-то гарантировали ему презираемые им коммунисты.



За достоинство новой жизни он считал лишь тот факт, что написанную, выстраданную им книгу, где безо всякого марксизма препарировалась классическая немецкая философия, при демократах он сумел всё же выпустить в свет. Это был единственный луч света в кромешной тьме его нового мира. При этом профессора бесило, что издать книгу он был вынужден на свои собственные деньги. "При советской власти такого не могло быть, потому что не могло быть никогда! Авторы не тратили деньги на издание, авторам ещё самим платили!" – кричал он в пьяном виде. Я резонно отвечал ему, что при советской власти он, действительно, ничего бы не платил, потому что его книгу просто не издали бы – но это не успокаивало его. Он продолжал плеваться и проклинать.



Когда в девяностом году я уезжал в Израиль, он пришел провожать меня. Совсем старый, обрюзгший, волоча раненную на фронте ногу, тяжело опираясь на палку, он вошел в нашу разгромленную перед отъездом квартиру. Я и сейчас помню, как он молча сидел на продавленном диване, в окружении весело гомонивших молодых моих друзей-диссидентов, произносивших спичи в честь Иерусалима, который я вскоре увижу. Юрий Яковлевич пил водку, которую наливал в выеденную им половинку арбуза, и молчал. Потом он встал, обнял меня, поцеловал, пробормотал что-то по-немецки и, шаркая, двинулся к выходу. Я пошел проводить его.



Перед дверью он обернулся и сказал:

-Вот ты увидишь Иерусалим, как говорят эти, - и тросточкой небрежно ткнул в сторону моих гомонивших в комнате приятелей. - Это, они говорят, святой город, - а я, знаешь, всегда размышлял, есть ли Бог. Я всю жизнь днем преподавал марксизм-ленинизм, а когда ночами писал книжку о немцах, то думал: так Нет или всё же Да? Я так ни до чего и не додумался. Я знаю, что ничего не знаю. Да. Знаешь, когда мы с твоим дедом, с Сашкой, уходили на фронт, то шли вместе. Мы уже были в форме и бритые. Мы шли, держась за руки, к вокзалу. Солнце было такое… яркое, и птицы пели, и умирать не хотелось. Я тогда впервые подумал об Этом. Да… А когда мы подошли к вагону, то на перроне сидела какая-то старуха оборванная, наверное, цыганка, или беженка, черт ее знает. Помню, заиграло "Прощание славянки", и Сашка достал из кармана своего хэ-бэ какие-то деньги, мелочь, и дал ей. Она очень оборванная была, мы до войны таких и не видели. А она, перекрикивая марш, сказала, что может погадать, и мы заулыбались. Она сгребла деньги и сказала – вы оба переживете войну, вы не бойтесь, всё хорошо будет, Бог не допустит. Мы сказали, что и так не боимся, а Сашка сказал, что Бога нет. А она сказала – да-да, вы выживете, бояться не надо. И мы пошли к вагону, а она сказала… она сказала мне в спину, и я обернулся. Она, понимаешь, сказала, что пройдет очень много лет, и я умру на рассвете того дня, когда началась война, но до этого ещё много лет пройдет, десятилетия пройдут, и ещё раз крикнула вслед – не бойся! Как заклинание… И мы уехали на фронт, да. Так… странно. Сколько уже времени прошло, а я это хорошо помню. Так я это к тому, что ты молодой, и ты имеешь все шансы проверить насчет Этого. Насчет Его. Я же раньше тебя умру. Ну, я пошел… Всё.



Он отвернулся и вышел, тихо прикрыв дверь, а я почесал нос и ушел в комнату к друзьям. Назавтра я уехал в Израиль и забыл об этом разговоре.



Сегодня двадцать второе июня.

Два часа назад мне позвонили из Питера и сказали, что Юрий Яковлевич умер сегодня на рассвете.